Расшифровывая подтекст

Даты. Б.-Г. датирует повесть сентябрем 1888 г. Хотя некоторые исследователи предполагают июль 1888 г. (Ватсон использует обе даты), большинство согласны, что история имела место в 1888 г. Впервые опубликован в феврале 1890 г. Синопсис. Второй из романов Дойля «Знак четырех» замечателен тем, что показывает 2 ключевых момента в Каноне: кокаиновую зависимость Холмса и будущую жену Ватсона, Мэри Морстен. Мисс Морстен, получив анонимное письмо, упоминающее очевидную несправедливость, допущенную по отношению к ней, просит помощи Холмса в поиске людей, пославших письмо. Она подозревает, что они связаны с шестью ценными жемчужинами, которые ей присылали через регулярные промежутки времени. Она также подозревает, что все это как-то связано с исчезновением ее отца в 1878 г. Девушка просит Холмса и Ватсона сопровождать ее на встречу, назначенную в анонимном письме. Прибыв на место, Холмс обнаруживает, что дело гораздо глубже, чем он первоначально подозревал. Раскрытие дела требует немалого искусства, и Холмс с Ватсоном вынуждены терпеть долгие и разочаровывающие поиски о всему Лондону; все начинается с использования умной собаки и заканчивается драматическим преследованием по Темзе. Затем следует экзотический рассказ о предательстве, жадности и мести. «Знак четырех», возможно, самый драматичный из рассказов Дойля. Подтекст. Прежде чем начать, автор хочет ненадолго остановиться на кокаине, так как знание его истории позволит нам увидеть в перспективе использование его Холмсом. Алкалоид кокаин, добываемый из растения коки (сначала использовалось местным населением Южной Америки из-за стимулирующих свойств), впервые был выделен в 1855 г. в виде белого порошка, который мы сейчас и называем кокаином. Изначально его получали ради медицинских свойств (и действительно, попытки выделить алкалоид в значительной степени были вызваны именно этими возможностями), но только в 1879 г. медицинская общественность начала экспериментировать с его использованием в более широком спектре применения. Фактически, одними из первых кокаин стали употреблять те, кто лечился от морфиновой зависимости. С 1885 г. кокаин начали продавать в Лондоне в виде порошка, сигарет и раствора, который можно было вводить в вену. Его можно было приобрести у местных химиков и аптекарей, это было совершенно легально и социально приемлемо. Так было до рубежа веков, когда широкое распространение вызвало запрещение кокаина. К тому моменту медицинское сообщество хорошо осознавало признаки кокаиновой зависимости. Этот наркотик все еще был доступен для легального использования в Англии до 1920 г. Побочные эффекты использования кокаина многочисленны, но для цели этой работы мы рассмотрим влияние кокаина на секс. Немедленное следствие дозы кокаина — сексуальный интерес и удовольствие усиливаются. Однако при его отмене один из побочных эффектов — импотенция. Это явление нарастает и становится более выраженным при долговременном использовании. Хроническое использование кокаина (три раза в день на протяжении многих месяцев) часто имеет результатом спад сексуального возбуждения, трудности в достижении и удержании эрекции. По всей вероятности, употребление Холмсом наркотика привело к импотенции. Фактически, отсутствие у него интереса к сексу, возможно, напрямую связано с употреблением кокаина. «Шерлок Холмс взял бутылочку с каминной полки и шприц для подкожных инъекций из изящного сафьянового несессера. Своими длинными белыми нервными пальцами он привел в порядок тонкую иглу и закатал левый рукав. Очень недолго его глаза задумчиво скользили по мускулистому предплечью и запястью, испещренным точками и шрамами от бесчисленных уколов. Наконец он воткнул острый, вдавил крошечный поршень и откинулся в вельветовом кресле с долгим удовлетворенным вздохом». Теперь мы знаем, что кокаин не был легко доступен широкой публике до середины 1880-х. Это значит, что Холмс, возможно, употребляет уже 5 лет. Поскольку позже Ватсон упоминает морфий, очень возможно, что Холмс начал употреблять кокаин, чтобы преодолеть зависимость от морфия. Нужно, однако поинтересоваться, какие еще причины, кроме скуки, были у Холмса для употребления наркотиков. Возможное объяснение — Холмс делал это, что контролировать свое либидо. Действительно, очень возможно (особенно учитывая, что Ватсон в этой истории женится), что любая физическая связь, которая могла существовать до этого момента, закончилась, и Холмс, не доверяя себе в присутствии Ватсона, обратился к кокаину, как способу контролировать неконтролируемое иначе вожделение. Это лишь теория, однако если отбросить невозможное, то, что останется, каким бы невероятным ни казалось, и есть истина. «Три раза в день в течение многих месяцев я был свидетелем этого спектакля, но мой разум не примирялся с привычкой. Наоборот, день ото дня я раздражался все больше, и моя совесть восставала еженощно при мысли, что мне не хватает смелости протестовать. Снова иснова я давал клятву, что должен освободить свою душу от этого, но было что-то в прохладном беззаботном выражении лица моего компаньона, что делало его последним человеком, с которым нужно было заботиться о любом достижении свободы. Его громадные способности, властный характер и доказательства его многочисленных экстраординарных качеств — все это делало меня неуверенным и робким, чтобы перечить ему. Но в тот день, то ли благодаря вину, выпитому за обедом, то ли дополнительному раздражению, вызванному нарочитостью его поведения, я внезапно почувствовал, что не могу больше это выдерживать». Несмотря на распространенность кокаина в обществе, Вастона беспокоит нужда Холмса в наркотиках. Действительно, можно предположить, особенно учитывая положение Ватсона как врача, что он должен отстаивать его употребление. Однако, нет, что, возможно, предполагает, что доктор слишком хорошо осознает изменения, которые кокаин вызывает в Холмсе. Ватсон, который знает его глубже, чем любая живая душа, лучше всех может судить об изменениях в поведении друга (еще одно доказательство, что употребление Холмсом кокаина началось недавно) и, очевидно, не впечатлен тем, что видит. Действительно, Ватсон говорит о муках совести и желании раскрыть душу. Заметим также ватсоновское описание Холмса, упоминание о его холодности и беззаботности: дополнительное свидетельство, что между ними произошла какая-то перемена. Несмотря на эту перемену, очевидно, что Ватсон все еще очень беспокоится о друге; что тот все еще занимает главное место в сердце Ватсона; и что доктор все еще волнуется о благополучии детектива. В конце концов доктор принужден сдаться, поскольку Холмс слишком дорог ему, чтобы оставить все как есть. Любопытно, что ему приходится прибегнуть к алкоголю, чтобы похвалиться смелостью. Что произошло между двумя мужчинами, что они оказались в таком положении, мы не знаем, но очевидно, что случилась какая-то ссора: не слишком ли смело будет допустить, что это была ссора любовников? Ватсон действительно высказывает свои претензии, и реакция Холмса полностью логична, холодна и точна, поэтому доктор скоро бросает, как он теперь понимает, этот безнадежный случай. Их разговор вскоре сворачивает на работу Холмса, и Ватсон более чем страстно желает поделиться воспоминаниями о деле, которое он описал как «Этюд в багровых тонах». " — Но у вас уже есть некоторый опыт в работе с моим методом, как в деле Джефферсона Хоупа.  — Да, действительно, — сердечно сказал я. — Я ничем в жизни не был так поражен. Я даже воплотил его в маленькой брошюре с фантастическим названием «Этюд в багровых тонах». Он грустно покачал головой.  — Я заглянул в нее, — сказал он. — Честно говоря, не могу вас с ней поздравить. Расследование, по крайней мере, должно быть точной наукой и должно трактоваться в такой же холодной и безэмоциональной манере. Вы же попытались придать оттенок романтизма, что произвело такой же эффект, как если бы вы вписали любовную историю с побегом в пятое доказательство Эвклида.  — Но там была романтика, — возразил я. — Я не мог подменить факты.» Мы не можем не согаситься с Ватсоном: романтика там была, и интересно заметить, что Ватсон прекрасно осознает ее наличие и что Холмс способен понять элементы подтекста, содержавшиеся в истории. То, что он не должен их одобрять, совершенно понятно: учитывая период, когда «Этюд» был написан, малейший намек на романтические отношения между Холмсом и Ватсоном вызвал бы совершенный скандал. Ватсон, конечно, очень разочарован критикой друга и говорит нам: «Я был раздражен критикой работы, которая особенно предназначалась, чтобы доставить ему удовольствие». Любопытно отметить, что хотя события «Этюда» произошли в 1881 г., Ватсон впервые опубликовал его в 1887 г. Здесь у нас уже год спустя после публикации, и Ватсону только что представился случай спросить мнение Холмса об этой работе. То, что Холмс нашел ее слишком романтичной, совершенно не удивительно, и признание Ватсона, что он написал «Этюд», чтобы порадовать Холмса, очень показательно, так как придает бОльший вес теории, что Ватсон провел лучшую часть лет, прожитых на Бейкер-стрит, пытаясь захомутать Холмса. Мы уже отмечали возможность изменений в отношениях Холмса и Ватсона в «Долине страха», события которой происходят в январе 1888 г., сразу после публикации «Этюда», и в ней подразумевается, что попытки Ватсона в отношении Холмса были успешными. Совершенно возможно, что Холмс читал «Этюд» сразу после выхода. Когда он критикует его, мы должны задаться вопросом, что же за ссора произошла между ними. Действительно, в следующих абзацах Холмс превозносит свою работу, и Ватсон это легко выдерживает. Создается впечатление, что доктор все еще раздражен холмсовским отвержением своего произведения. Остается лишь гадать, не явилось ли это катализатором брака Ватсона. На первый взгляд, имеет место отвергнутая любовь, как еще можно объяснить быстрое продвижение отношений Ватсона с Мэри, кроме предположения, что Ватсон искал восстановления привязанности Холмса? Несмотря на раздражение и глубоко запрятанную боль, которая позже приведет его в руки клиентки, Ватсон слишком поглощен другом, чтобы разрешить своему расстройству задержаться надолго. " — Но я утомил вас своим хобби.  — Совсем нет, — пылко ответил я. — Это мой величайший интерес, особенно с тех пор, как я имею возможность наблюдать его практическое применение». Очевидно, невзирая на то, что произошло между ними, Ватсон все так же сильно очарован Холмсом. Мы видим также, что тот нуждается в друге, испытывая легкий приступ скромности в комментарии: «Я утомил вас моим хобби». То, что Холмс называет свою работу всего лишь хобби, предполагает, что он слишком хорошо осознает раздражение Ватсона. Мы видим, что Холмс здесь ищет утешения, которое друг более чем желает дать. Это признаки одной из многих попыток примирения, обнаруженных на всем протяжении «Знака четырех». Холмс, убежденный признанием Ватсона в заинтересованности, продолжает демонстрировать способности, которые привлекли к нему доктора в первый раз. Создается впечатление, что Холмс напоминает ему об особых талантах, которые вызвали тогда его интерес. Действительно, на протяжении демонстрации Ватсон чувствует внезапную необходимость проверить способности Холмса. Мы видели это раньше (в ироническом ключе в «Этюде»), но здесь проверка Ватсона имеет значение открытия линии общения. " — Это, как вы сказали, очень просто. Вы не будете считать меня нахалом, если я подвергну вашу теорию более суровой проверке?  — Наоборот, — ответил он, — это предохранит меня от второй дозы кокаина. Я буду рад любой проблеме, которую вы сможете мне представить на рассмотрение». Игра Ватсона имеет дополнительный плюс в виде отвлечения внимания Холмса от наркотика. Здесь важно заметить желание Ватсона использовать эту тактику снова и снова в попытках отучить Холмса от того, что доктор считает зависимостью. Мотивы Ватсона, однако, не совсем чисты. Он говорит нам: «Я протянул ему часы с легким чувством какого-то удовольствия в сердце, поскольку задачу, как я думал, было невозможно решить, и я расценивал ее как урок против назидательного тона, который он на себя напустил». В этих словах есть явный привкус горечи, и остается лишь заметить, что в Ватсоне борются две эмоции: с одной стороны, он все еще совершенно захвачен Холмсом, а с другой — ему все еще больно из-за его отвержения. " — Хотя неудовлетворенность присутствует, мои поиски не были совершенно бесплодны, — заключил он, глядя в потолок мечтательными тусклыми глазами». Несмотря на проделку друга, Холмс смог разглядеть несколько интересных моментов в часах, протянутых Ватсоном. Заметим здесь, что, несмотря на эксперимент, Ватсон неспособен совсем дистанцироваться от друга. Он упоминает мечтательные тусклые глаза, что демонстрирует продолжающуюся зацикленность на Холмсе. Нужно отметить, что это не первый случай, открывающий одержимость Ватсона глазами друга. К огромному удивлению и даже шоку Ватсона, Холмс смог понять гораздо больше, чем хотел его друг. Реакция Ватсона и объяснение детектива очень показательны. «Я вскочил с кресла и нетерпеливо забегал по комнате с сильной горечью в сердце.  — Это недостойно вас, Холмс, — сказал я. — Я не могу поверить, что вы опустились до такого. Вы навели справки о судьбе моего несчастного брата, а теперь притворяетесь, что каким-то фантастическим способом продедуцировали часы. Вы не можете одидать, что я поверю, что вы прочли все это по его старым часам! Это недобро и, говоря откровенно, попахивает шарлатанством.  — Мой дорогой доктор, — любезно сказал он, — умоляю меня простить. Видя абстрактную проблему, я забыл, насколько личной и болезненной она может быть для вас. Уверяю вас, что я даже не знал, что у вас был брат, пока вы не дали мне часы». Пока часть Ватсона расстроена точностью анализа Холмса (который, вполне возможно, всколыхнул болезненные воспоминания), мы подозреваем, что частично его гнев вызван неудавшимся возмездием. Что здесь интересно, так это объяснения Холмса. Он называет Ватсона «мой дорогой доктор», любопытный выбор обращения, поскольку здесь есть и привязанность («мой дорогой»), и соблюдение формальности («доктор»). Холмс одновременно и демонстрирует нежность к другу, и дистанцируется от него, используя профессиональное звание. Очевидно, детектив совершенно сбит с толку гневом Ватсона; это совершенно ясно по его искренним извинениям. Весь диалог служит только росту дискомфорта Ватсона, еще одно доказательство того, что брак с Мэри Морстен был не результатом любви, а скорее подсознательным желанием Ватсона дистанцироваться от Холмса. Несмотря на это, Ватсон все еще достаточно привязан к Холмсу. Это видно в следующем абзаце, где доктор, чувствуя огорчение за то, что обвинил друга в шарлатанстве, выражает самые сердечные извинения: " — Я раскаиваюсь в своих несправедливых словах. Я должен был больше доверять вашим выдающимся способностям». К несчастью, их диалог прерывается приходом клиентки. Холмс, очевидно все еще чувствуя гнев доктора, просит его участвовать в деле: попытка улучшить отношения, без сомнений. " — Не уходите, доктор. Я бы предпочел, чтобы вы остались». Здесь мы тоже видим, что Холмс все еще нуждается в Ватсоне, все еще хочет его партнерства и помощи. Печально, но ничего не остается, кроме как теоретизировать, что вскоре после произнесения этих слов, Холмсу придется в них раскаяться. Почти сразу после знакомства с Мэри, Ватсон выражает свою заинтересованность. Действительно, он совершенно поглощен ею, несмотря на описание, что «лицо ее не было ни правильным, ни красивым». Это, фактически, скорее любопытно, особенно учитывая внешность Холмса. Можно подумать, что необычность Мэри, возможно, напомнила Ватсону о тех же физических особенностях, которыми он восхищался в Холмсе. Заявление Ватсона становится даже более замечательным, если учитывать атмосферу на Бейкер-стрит перед приходом Мэри. Первое впечатление часто полностью влияет на осознание внешности и, поскольку Ватсон на тот момент не знает Мэри, у него не было оснований комментировать ее личность. Он явно утверждает, что она малопривлекательна, но все же кажется необъяснимо увлеченным ею. Фактически, немедленное притяжение Ватсона к Мэри придает бОльший вес теории, что интерес его первоначально вытесняет чувства к Холмсу. Ватсон сердит на друга. Холмс недавно причинил ему боль. Доктор начинает осознавать эгоистичную натуру друга. Легко можно вообразить, что Ватсон, возможно, пришел к выводу, что Холмс неспособен ответить на его чувства. То, что Ватсон немедленно перенес эти чувства на кого-то еще, совершенно естественно: без сомнений, его подсознание прекрасно понимает, что перенося свой романтический интерес с Холмса на Мэри, ему лучше удастся дистанцироваться от друга и, возможно, спасти себя в будущем от сердечной боли. Несмотря на интерес Ватсона к Мэри, его притяжение к Холмсу все еще совершенно очевидно. «Холмс потер руки и блеснул глазами. Он наклонился вперед в своем кресле с выражением предельной сосредоточенности на четко очерченном ястребином лице». То, что Ватсон называет лицо Холмса «четко очерченным и ястребиным очень показательно в оценке красоты друга. Это особенно замечательно, если рассмотреть, что Холмс не был, в некотором смысле, привлекательным мужчиной. Очевидно, эта привлекательность базируется целиком на близости Ватсона к Холмсу: красота, прежде всего, в глазах смотрящего. О Мэри этого сказать нельзя, Ватсон с ней только что познакомился. Внимание Холмса, однако, сосредоточено не на друге, а на клиентке и ее деле. Ватсон чувствует себя некомфортно и говорит: «Я почувствовал себя неловко.  — Уверен, вы извините меня, — сказал я, поднимаясь с кресла». Снова у нас есть дополнительный повод предположить, что женитьба Ватсона основана не на какой-то связи с мисс Морстен, а на дискомфорте рядом с Холмсом. Ватсон остро осознает, что внимание друга легко переключается на клиентов, это, возможно, раздражает его, пока ему снова и снова приходится сражаться и зарабатывать интерес друга. Это разобщение, очевидно, резонирует в сердце Ватсона, служа лишь расширению бездны между двумя мужчинами. Мисс Морстен, однако, просит, чтобы Ватсон остался, и тот не способен отказать. Он остается, и Мэри рассказывает свою странную историю. После ее ухода, Ватсон замечает, что Мэри привлекательная женщина. Это полностью противоречит его более раннему утверждению, а если смотреть через контекст его беседы с Холмсом, немедленно можно разгадать истинные намерения доктора. «Стоя у окна, я наблюдал, как она быстро идет вниз по улице, пока серая шляпка с белым пером не растворилась в угрюмой толпе.  — Какя привлекательная женщина! — воскликнул я, поворачиваясь к моему компаньону. Он снова раскурил трубку и, опустив веки, откинулся в кресле.  — Да? — томно произнес он. — Я не заметил.  — Вы действительно автомат… счетная машина, — воскликнул я. — Временами в вас есть что-то нечеловеческое! Он мягко улыбнулся». В течение визита Мэри складывается впечатление, что ее интерес направлен не на Ватсона, а, скорее, на Холмса. Действительно, она кажется совершенно захваченной им. Ватсон, такое ощущение, чувствует это, и его предположение о ее привлекательности можно считать показателем его ревности. И правда, то, что Ватсон хочет проверить реакцию Холмса на его заявление, явно намекает, что эта ревность скорее относится к Холмсу, чем к Мэри. Ответ друга облегчает страхи Ватсона. Это имеет неожиданный эффект, заставляя доктора снова заметить расчетливую натуру Холмса, которая, без сомнения, заставляет возрастать страхи Ватсона, что друг никогда не вернет ему свою привязанность. Снова мы вынуждены полагать, что растущий интерес доктора к Мэри происходит из его страха отказа со стороны Холмса. Холмс все это осознает, и складывается впечатление, что сознает и растущие сомнения друга. Его улыбка приобретает новое значение. Заметим, что Ватсон использует слово «мягко», любопытное описание, которое намекает, что Холмс более чем понимает мысли друга, его подсознательный интерес к Мэри. Хотя Холмс кажется неспособным вслух утешить доктора, он пытается это сделать. Так жаль, что способности Ватсона к наблюдению не равны холмсовским, поскольку если бы это было так, нельзя сомневаться, что дело было бы раскрыто в гораздо более удовлетворительном смысле. И снова кажется, что Холмс это полностью осознает, и забывчивость Ватсона только служит возрастанию дистанции от Холмса, которую тот продолжает выстраивать между собой и другом, стараясь разорвать эмоциональную связь, существующую между ними. Не будет безосновательным предположить, что реакция Холмса прямо связана с его страхом потерять Ватсона. Если бы потеря друга стала совершенно неминуемой, нельзя сомневаться, что Холмс, зная об этом, отказался бы в будущем от своего холодного, расчетливого разума. Несмотря на желание детектива отстраниться от Ватсона, он не может не выразить свое презрение к женщинам, возможно, надеясь отпугнуть Ватсона с той дороги, которую тот явно выбрал. " — Важнее всего, — воскликнул он, — не позволять вашему мнению основываться на личных чувствах. Клиент для меня — это лишь часть, фактор прблемы. Эмоциональность противоположна чистому рассуждению. Уверяю вас, что самая привлекательная женщина, которую я когда-либо знал, была повешена за отравление трех маленьких детей для получения страховки, а самый отталкивающий мужчина из моих знакомых был филантропом, потратившим почти четверть миллиона на лондонских бедняков». К сожалению, эта тактика провалилась, и Холмс наверняка это почувствовал, поскольку тут же меняет тему и снова обращается к делу. Дистанция между ними продолжает расти, пока наконец Холмс не оставляет Ватсона с его думами, начиная собственное расследование. Предварительно договорившись сопровождать мисс Морстен на условленную встречу вечером, Холмс прибывает на Бейкер-стрит к шести, ко времени встречи с ней. Трио выходит, и Ватсон сообщает: «Я не впечатлителен, но мрачный тяжелый вечер вкупе со странным делом, которым мы занялись, заставили меня нервничать и подавляли». Здесь мы чувствуем, что Ватсон, возможно, стал осознавать растущее притяжение к Мэри. Действительно, он теперь знает, что должен оставить Холмса, и эта мысль его подавляет. Заметим, что эта мысль Ватсону приходит, когда он сидит возле Мэри в кэбе, а Холмс молчит и размышляет напротив. Друг нашел ему заместителя, из-за чего в его настроении присутствует чувство потери и тоски. То, что Мэри может занять место Холмса, не подлежит сомнению, и Ватсон хорошо осознает, что многое потеряет в этой замене. Ничего не остается, как спросить, возможно ли, что Ватсон начинал сомневаться в своих намерениях; спросить, мог ли он действительно быть счастливым без Холмса. Детектив должен был чувствовать растущую подавленность Ватсона, поскольку после встречи с их сопровождением и начала путешествия по ветреным улицам Лондона, он делает последнюю попытку произвести впечатление и вернуть интерес Ватсона. «Шерлок Холмс никогда не терял след, и он бормотал названия улиц, пока кэб грохотал по площадям и извилистым переулкам.» Знание Холмсом Лондона — один из его великих талантов, и он без сомнения надеялся, что, демонстрируя свое мастерство, может похвастаться своими лучшими качествами и напомнить Ватсону о своей незаменимости. Хотя доктор все это осознает и высоко оценивает исключительный дар друга, попытки Холмса терпят крах, Ватсон продолжает думать свои мрачные думы, пока, наконец, они не достигают места назначения. Следует интервью с мистером Шолто, во время которого Ватсон остро чуствует Холмса и его настроение и говорит нам: «Шерлок Холмс откинулся в кресле с отсутствующим выражением, и веки опустились на его поблескивающие глаза. Пока я смотрел на него, я не мог не думать, как в начале дня он горько жаловался на банальность жизни. Здесь по крайней мере была проблема, которая подвергала испытанию предел его способностей». Хотя здесь мы снова становимся свидетелями одержимости Ватсона глазами Холмса, больше мы имеем дело с подчеркнутой горечью заявления доктора. Действительно, легко представить, что теперь Ватсон предполагает, что Холмс рассматривает его как одно из общих мест повседневной жизни. Снова и снова Ватсон становится свидетелем того, что интерес Холмса принадлежит его расследованиям, и снова и снова Ватсон сравнивает это отношение с равнодушием, с которым Холмс, как кажется, относится к их отношениям. Неудивительно, что доктор ощущает желание искать привязанности где-то еще. Сразу после этого заявления, трио собирается в резиденцию брата мистера Шолто, где они намеревались вернуть Мэри обещанное сокровище. Во время путешествия и по прибытии у Ватсона все больше растет чувство близости к Мэри. Он говорит нам: «Удивительно тонкая вещь — любовь, мы были здесь вдвоем, мы никогда до этого дня не видели друг друга, между нами не промелькнуло ни слова, ни даже взгляда привязанности, но в час испытаний наши руки инстинктивно нашли друг друга». Здесь Ватсон говорит о любви, но все же не преминул сказать, что они до этого дня не знали друг друга. Хотя кто-то может доказывать существование любви с первого взгляда, реальность часто оспаривает это, а когда мы уберем ее из уравнения, единственно возможным объяснением, которое останется, будет перенос. Эта теория становится даже более обоснованной, когда Холмс и Ватсон отправляются в резиденцию брата Бартоломью, оставив Мэри заботиться об обезумевшей от горя экономке. Теперь Холмс в своей стихии и, временно оставив позади беспокойство о расущей привязанности Ватсона к Мэри, может сосредоточиться на деле, особенно пытаясь втянуть друга в расследование. Тот, полностью занятый делом Холмса, не уделяет ни единой мысли женщине, в которую он якобы влюбился. " — Это означает убийство, — сказал он, наклоняясь над трупом. — Ах! Я ожидал этого. Взгляните! — Он показал на нечто, похожее на длинный темный шип, торчавший в коже прямо над ухом. -Что-то вроде шипа, — сказал я.  — Это он и есть. Можете его вытащить. Но осторожно, он отравлен.» Очень легко почувствовать намерение Холмса втянуть друга в то, что когда-то впервые привлекло того к Холмсу. Также здесь мы видим, что Холмс заботится о безопасности доктора — свидетельство привязанности к нему. Хотя Холмс не может выразить чувства словами, его действия демонстрируют их существование. Их взаимодействие прерывается изумленным криком мистера Шолто, что сокровище похищено. Холмс, не желая прерываться, быстро посылает Шолто за полицией. После его ухода детектив замечает: " — Теперь, Ватсон, — сказал Холмс, потирая руки, — у нас есть полчаса. Давайте потратим их с пользой.» В тоне Холмса явное облегчение: То, что они впервые за вечер наедине с Ватсоном — огромное утешение для него. Действительно, любой заметит отклик Ватсона: " — Истинно так! — воскликнул я.» Ничего не остается, как заметить, что, видимо, пара действительно с пользой провела это время. На самом деле, полчаса оказывается для Холмса достаточно, чтобы взять правильный след, несмотря на постоянное замешательство Ватсона. К сожалению, их уединение было прервано прибытием официальных сил. Скоро становится совершенно очевидно, что друзья будут вынуждены вести расследование самостоятельно, и это подстегивает Холмса к дальнейшим действиям. " — На два слова, Ватсон. Он увлек меня на самый верх лестницы.  — Этот неожиданный случай, — сказал он, — заставил нас потерять первоначальную цель нашего путешествия.  — Я только что подумал о том же, — ответил я, — неправильно, чтобы мисс Морстен оставалась в этом доме.  — Нет. Вы должны отвезти ее домой. Она живет у миссис Сесил Форрестер в Лоуэр-Камберуэлле, это не очень далеко. Я буду ждать вас здесь, если вы вернетесь, Или, возможно, вы слишком устали?  — Не имеет значения. Не думаю, что смог бы отдыхать, пока не узнАю больше об этом фантастическом деле. Я видел изнанку жизни, но даю вам слово, что этот быстрый ряд странных сюрпризов на протяжении ночи совершенно потряс меня. Я пройду через все это вместе с вами теперь, когда я зашел так далеко.  — Ваше присутствие сослужит мне огромную службу, — сказал он.» Холмс, зная теперь, что их расследование, возможно, займет всю ночь, понимает, что мисс Морстен должна вернуться домой. Хотя Холмс, возможно, не хотел посылать Ватсона с поручением отвезти Мэри, у него нет выбора. Он хочет освободиться от нее, и, разрешая другу провести с ней больше времени, возможно, ускоряя у того возникновение привязанности к ней, Холмс не видит другого выхода. И Холмс просит Ватсона сопроводить Мэри домой. Заметим, что он присоединяет к этому очень специфическую просьбу, которая потребует от Ватсона скорости. Холмс мог очень легко послать кого-то еще за собакой, но он просит, чтобы друг привез ее, зная, что тот, имея такую важную миссию, не потратит лишнего времени на разговоры с Мэри. Заметим также неуверенность Холмса. Он отчетливо спрашивает Ватсона, хочет ли он продолжать расследование. Ответ не удивителен и, очент возможно, дает Холмсу уверенность, которая была ему нужна. Действительно, он так благодарен, что делает другу комплимент, говоря, что его присутствие «сослужит ему огромную службу». Прежде чем Ватсон уезжает, Холмс цитирует Гете, заявляя, что он всегда доходит до сути. Интересно здесь то, что Холмс часто это делает (в двух разных местах «Знака четырех»). Гете, как может знать читатель, хорошо известен исследованием сексуальности во всем его искусстве. Множество его работ богаты гомоэротизмом, это характерная черта, которая ведет к спекуляциям вокруг возможности собственной гомосексуальности Гете. На этом заявлении Ватсон уезжает, и пока двое разделены, мы собираемся обратать внимание на растущий интерес Ватсона к Мэри. Имеем в виду, что на тот момент Ватсон знает Мэри меньше суток. Днем она появилась в гостиной на Бейкер-стрит, ища помощи Холмса. Она вернулась вечером и вместе с Холмсом и Ватсоном поехала к театру «Лицеум», откуда затем они отправились к Тадеушу Шолто. После объяснений мистера Шолто компания поехала к его брату, где Ватсон оставил Мэри ради помощи Холмсу в расследовании. Несмотря на такое поверхностное общение, Ватсон хочет, чтобы читатель поверил, что он безнадежно влюбился в Мэри. Не будет натяжкой предположить, что это нелогично и нереалистично. Тогда наш вопрос становится одной из возможностей. Если Ватсон не знал Мэри достаточно долго для развития любви, тогда почему он хочет нас уверить, что эта любовь существует? Нас затронула одна теория: роль Мэри — замена, заместитель. Полностью возможно, что Мэри действует как дублер Холмса, что Ватсон фактически переносит свою эмоциональную привязанность с Холмса на Мэри просто потому, что она появилась в тот момент, когда доктор хотел убежать от неминуемой боли, которую предвидело его подсознание. С другой стороны, мы можем рассмотреть эту теорию так, будто это была уловка. Возможно, отношения между Холмсом и Ватсоном были совершенно восхитительны. Если так, то напряжение между ними может рассматриваться как отвлечение внимания, в таком случае роль Мэри в этой истории могла бы послужить той же цели. Могло ли быть так, что Холмс и Ватсон действительно были в романтической связи и, возможно, по настоянию Холмса Ватсон придумал этот фальшивый роман, чтобы ввести в заблуждение публику? Эта теория имеет хороший потенциал, особенно если рассмотреть часто противоречивую информацию, заготовленную Ватсоном в отношении его брака. Действительно, главное доказательство этой теории можно увидеть в неприятии Холмсом «Этюда» как его основного возражения против упоминания о романтической природе их отношений. Хотя это только теории, они высказывают подтвержденные соображения и обеспечивают интересное расмотрение Канона с позиции подтекста. Очевидно, мы можем не принять настойчивость Ватсона в утверждении, что Мэри — «любовь с первого взгляда», поскольку даже не-циники согласятся, что это редкость, если вообще существует. Вожделение полностью возможно, однако снова и снова Ватсон говорит нам, что прекрасное умение держать себя — первое, что понравилось ему в Мэри, а не ее внешняя привлекательность. Так как любовь с первого взгляда граничит с невозможным, это представляется невероятным. Вышеназванные теории явно согласуются с этим. Ватсон в конце концов возвращается, и интересно заметить, что он не засиделся надолго у Мэри. По возвращении он находит Холмса «стоящим в дверях с руками в карманах, курящим трубку». Легко предположить, что он ждал друга, поскольку зачем еще ему стоять в дверях? Действительно, Холмс показывает огромное волнение от возвращения Ватсона и немедленно просит его помощи внутри. Там Холмс обнаруживает намерение выследить вовлеченных личностей. Он выходит через крышу, пытаясь проследить путь отступления, использованный одним из них. Ватсон, слушаясь его команд, берет собаку, которую привел, и ожидает друга снаружи. Холмс вскоре появляется с маленькой сумочкой в руках, в которой оказывается несколько стрел, одна из которых была использована для убийства Бартоломью Шолто. " — Дьявольская вещь, — сказал он. — Смотрите, не уколитесь! Я рад, что нашел их, поскольку есть шанс, что это все, что у него было. Меньше возможностей для вас или для меня обнаружить одну из них в нашей коже. Я бы лучше встретил удар Мартини. Вы отправитесь в шестимильную прогулку, Ватсон?  — Конечно, — ответил я.  — Ваша нога выдержит?» Это особенно интересно, потому что нахождение стрел предоставляет Холмсу возможность снова продемонстрировать заботу о благополучии Ватсона. Действительно, Холмс беспокоится непосредственно перед вопросом о ноге друга. Читатель помнит, что раньше Ватсон замечает, что он «некоторое время назад поймал пулю, и, хотя это не мешало мне ходить, нога ныла при каждой перемене погоды». Вспомним, что в «Этюде» рана Ватсона на войне пришлась в плечо. Хотя исследователи обсуждают случай с этой второй раной, авторское мнение таково, что второе ранение произошло после возвращения доктора из Афганистана. Действительно, весьма возможно, что ранение недавнее и что Ватсон получил его уже при Холмсе. Еще одно свидетельство в пользу этого дается несколькими абзацами ниже, когда Холмс говорит, что дело закончилось «шестимильной хромотой офицера на половинном жалованье с поврежденным ахилловым сухожилием». До «Знака четырех» Ватсон не был замечен в хромоте. То, что Холмс способен назвать причину этой хромоты, показывает, что он присутствовал, когда произошло ранение. Если мы делаем вывод, что Ватсон был ранен, помогая и ассистируя Холмсу в расследовании, то забота последнего приобретает новое значение. То, что Холмс спросил о ноге друга, явно показывает вину, которую он должен чувствовать, поскольку стал причиной страданий друга. Это также ясно показывает страх и беспокойство, которые Холмс должен ощущать, будучи свидетелем причинения этих страданий, и ничего не остается, как рассмотреть, не является ли это событие первой причиной, заставившей Холмса отдалиться от Ватсона. Еще одна теория, которая хорошо укладывается в Канон. Уверений Ватсона достаточно, чтобы уменьшить страхи Холмса, и вскоре пара отправляется по следу человека, ответственного за смерть Шолто. Пока они мотаются туда и сюда по многочисленным лондонским улицам и подворотням, Холмс замечает, что удобно использовать Тоби (их собаку) для слежки за человеком, и его слова не имеют другого значения, кроме того, что это единственный доступный ему выбор. Холмс очевидно хочет, чтобы Ватсон знал, что он способен на огромную изобретательность. Тот, конечно, не сомневается в методах друга и заявляет: " — Уверяю вас, Холмс, что я восхищен способами, которыми вы достигли результатов в этом деле, даже больше, чем в деле Джефферсона Хоупа. Это дело кажется мне глубже и необъяснимее. Как, например, вы смогли с стакой уверенностью описать человека на деревянной ноге?» Заметим, что Ватсон, в отсутствии Мэри, полностью возвращает свое внимание и преданность Холмсу. Действительно, доктор так увлечен делом, что детектив снова стал единственной живой душой во всем Лондоне. Ответ Холмса («мой дорогой мальчик») ясно показывает его волнение и радость, что друг опять с ним. Очевидно, что Холмс тоже полностью доволен комплиментом. Так доволен, что скоро восклицает: " — Как сладок утренний воздух! Посмотрите, как-то маленькое облачко похоже на перо какого-то гигантского фламинго. Теперь красный ободок солнца обведет все облака над Лондоном». Удивительно романтичное описание рассвета, нужно сознаться. Счастье Холмса совершенно очевидно, и можно только сделать вывод, что это счастье стало возможным лишь при ослаблении напряжения, которое существовало между Холмсом и Ватсоном до этого момента. В действительности, сыщик должен чувствовать, с большой долей уверенности, что его место в жизни друга и его сердце теперь полностью в безопасности. Действительно, хорошее настроение сохраняется, хотя Тоби сбился с пути, и Ватсон говорит: «Мы с Шерлоком Холмсом тупо посмотрели друг на друга и согнулись в одновременном и неконтролируемом приступе хохота». Эта сцена написана шутливо; действительно, весь инцидент должен служить напоминанием о привязанности мужчин друг к другу, поскольку отсюда и далее напряжение, которое существовало в нескольких начальных частях истории, кажется, полностью исчезает. Выяснив, что люди, которых они разыскивают, наняли лодку, и, следовательно, Тоби больше не нужен, Холмс и Ватсон возвращаются на Бейкер-стрит, где доктор рассказывает: «Ванна на Бейкер-стрит и полная смена белья прекрасно овежили меня. Когда я спустился в нашу комнату, то обнаружил, что завтрак накрыт, а Холмс наливает кофе». На протяжении нескольких коротких абзацев мужчины возвращаются к домашней жизни, в которой воплощено их каждодневное существование. Чуть позже Холмс говорит другу, что с него достаточно этого дела, и он «лучше сначала отведает ветчины и яиц». Такая домашность в устах Холмса — явный показатель непринужденности его поведения в данной ситуации. Действительно, остается только предполагать, что Холмс, играя роль домохозяйки, пытается укрепить вновь обретенный комфорт от возвращения друга к приятным аспектам их сожительства. Дело, однако, скоро врывается в эту картину семейного счастья, поскольку почти сразу после начала Ватсоном завтрака, еда прерывается прибытием «Нерегулярных частей Бейкер-стрит»: группы уличных мальчишек, которых Холмс часто нанимает для сбора информации. Холмс быстро демонстрирует непослушание, на что Ватсон спрашивает, собирается ли он отдохнуть. Ответ, как мы увидим, содержит несколько интересных моментов. " — Вы осбираетесь спать, Холмс?  — Нет, я не устал. У меня любопытная конституция. Я не помню ощущения усталости во время работы, хотя бездействие совершенно меня выматывает. Я собираюсь курить и думать над этим странным делом, с которым нас познакомила моя прекрасная клиентка». Во-первых, заметим здесь недостаток соблюдения Ватсоном приличий. Он не спрашивает, собирается ли Холмс отдохнуть, а прямо, собирается ли он спать. Ничего не остается, как спросить здесь о его мотивах, поскольку весьма возможно, что Ватсон, если бы Холмс ответил по-другому, имел бы основания расценить это как приглашение к исправлению возникшей между ними трещины. Холмс, однако, опять обращает свое внимание на дело. Он, должно быть почувствовал разочарование Ватсона, поскольку чуть позже замечает, что собирается думать «над этим странным делом, с которым нас познакомила моя прекрасная клиентка». Заметим употребление этого «моя» и описание Холмсом Мэри как «прекрасной». Мы знаем, что у нее нешаблонная внешность, которая не оправдывала такого описания. Мы знаем также, что Холмс заявлял, во множестве случаев, свою антипатию к прекрасному полу. Значит, мы можем предположить, что, говоря о Мэри в такой манере, он надеялся, что мог бы в дальнейшем развеять интерес Ватсона; действительно, заявление Холмса предполагает некое требование из его уст, и он прекрасно сознает, что друга смутила бы любая женщина, вызвавшая интерес детектива. Очень возможно, что Холмс пожалел о том, что упомянул Мэри, поскольку мгновение спустя он пытается отвлечь Ватсона, заметив его усталость. Действительно, заявление Холмса, что Ватсон выглядит «регулярно использованным, и его предложение «лечь здесь на диване и посмотреть, смогу ли я усыпить вас» весьма намекающе. Мы чувствуем в комментарии Холмса отчаянную попытку снова закадрить друга и предотвратить его уход, он использует любой мыслимый повод достичь этого. Реакция совершенно замечательна, поскольку Ватсон говорит: «Он вынул из угла свою скрипку и, пока я вытягивался, начал играть что-то тихое, мечтательное, мелодичное — без сомнения, его собственное, поскольку он имел замечательный дар импровизации. Я смутно вспоминаю его исхудалые руки, серьезное лицо, поднимающийся и опускающийся смычок. Потом я мирно уплыл в мягкое море звуков, пока не оказался в стране снов, где на меня взирало милое лицо Мэри Морстен.» Заметим похвалу Ватсона музыкальным способностям Холмса. Еще заметим описание Холмса Ватсоном, его упоминание «исхудалых рук» и «серьезного лица». То, что доктор мирно задремал под игру друга, о многом говорит, но, возможно, о еще бОльшем говорит образ Мэри, появившийся во сне Ватсона. Очевидно, она косвенно связана с Холмсом; настолько, что можно предположить, что она, по существу, стала Холмсом. То, что Ватсон думал о Мэри, пока Холмс играл ему серенаду, намекает на заместительную природу девушки. Возможно, даже более любопытно, чем серенада Холмса, заявление Ватсона при пробуждении. Он говорит: «Был уже почти вечер, когда я проснулся, потянулся и освежился. Шерлок Холмс все еще сидел так же, как я его оставил, только отложил скрипку и углубился в книгу. Он оглянулся на меня, когда я пошевелился, и я заметил, что его лицо было мрачным и обеспокоенным.  — Вы храпели, — сказал он.» Заметим, что Ватсон лег еще утром. Поскольку Холмс, видимо, не двигался все это время, получается, что он провел день в молчаливом бодрствовании над спящим другом. То, что Холмс провел долгое время, наблюдая за спящим Ватсоном, весьма замечательно. Потом Холмс отчитывается о трудностях, на которые он натолкнулся, разгадывая это дело. Ватсон, чувствуя себя после сна лучше, восклицает: " — Могу я что-нибудь сделать? Я уже совершенно свеж и готов к еще одной ночной вылазке». Здесь очевидно, что доктор все еще любит своего Холмса. То, что он хочет провести еще один вечер в компании друга, таскаясь по улицам Лондона, ясно намекает на то, как горячо желает Ватсон быть причастным к работе детектива, к его обществу. Печально, но Холмс все еще ждет новостей и говорит об этом Ватсону, заметив, что они ничего не могут сделать. Это предоставляет доктору прекрасную возможность заявить о намерении посетить мисс Морстен. Очевидно, привязанность Ватсона к Холмсу и его растущий интерес к Мэри ведут за него борьбу. " — Потом я поеду в Камберуэлл и нанесу визит миссис Сесил Форрестер. Она просила меня вчера.  — О, миссис Сесил Форрестер? — спросил Холмс с искоркой улыбки в глазах.  — Ну, конечно, и мисс Морстен тоже. Они беспокоятся о том, что происходит.  — Я бы не говорил им слишком много, — сказал Холмс. — Женщинам никогда нельзя доверять до конца… даже лучшим из них. Я не решился спорить с этим ужасным настроением.» Холмс хорошо маскирует свое разочарование, и ему ничего не остается, кроме как предупредить Ватсона против Мэри. Он озаботился включить ее в число лучших, чтобы не оскорбить чувства друга, и однако его намерение совершенно ясно: Холмс не доверяет женскому полу и хочет внедрить такое же ощущение Ватсону, возможно, в надежде предотвратить превращение растущего интереса во что-то, что однажды может послужить уходу Ватсона из жизни Холмса. Это означает смену смысла для Холмса, поскольку несмотря на надежду, которую он чувствовал во время совместной пробежки по улицам Лондона тем утром, теперь он должен осознавать, что уход Ватсона неизбежен. Действительно, по возвращении доктор сообщает: «Когда я покидал Камберуэлл, был уже вечер, и уже совсем стемнело, когда я добрался до дома. Трубка и книга моего компаньона лежали рядом с его креслом, но сам он исчез. Я огляделся в надежде увидеть записку, но не увидел.  — Полагаю, мистер Шерлок Холмс вышел, — сказал я миссис Хадсон, когда она вошла, чтобы опустить шторы.  — Нет, сэр. Он ушел в свою комнату, сэр. Знаете, сэр, — понизила она голос до выразительного шепота, — я боюсь за его здоровье.  — Почему, миссис Хадсон?  — Ну, он такой странный, сэр. После вашего ухода он ходил и ходил, взад и вперед, взад и вперед, пока я не устала от его шагов. Потом я слышала, что он говорил сам собой, бормотал, и каждый раз, когда звонил колокольчик, он выскакивал на лестницу со словами: "Что там, миссис Хадсон?» А теперь он заперся в комнате, но я слышу, как он ходит там из угла в угол. Надеюсь, он не заболеет, сэр. Я осмелилась сказать ему что-то о лекарстве, но он повернулся ко мне, сэр, с таким видом, что я и не знаю, как из комнаты убралась.» Очевидно, у Холмса была причина для расстройства. Его Ватсон только что покинул его ради женщины, и можно поспорить, что это дело стОило Холмсу много сил, и любопытно заметить, что эта реакция наступила только после ухода доктора. Действительно, на следующее утро Ватсон замечает, что Холмс «выглядел измученным, на обеих его щеках были маленькие лихорадочные пятнышки», явный показатель, что он провел бессонную ночь. Остается лишь воскликнуть:"О, Ватсон, что вы сделали с вашим Холмсом!» Настроение Холмса продолжает ухудшаться, став совсем черным после второго визита Ватсона к мисс Морстен. Ватсон сообщает: «Я прокатился вечером в Камберуэлл, чтобы отчитаться о нашей неудаче дамам, и по возвращении нашел Холмса в унынии и мрачности». Снова это может быть связано с неудачей в расследовании, и, однако, даже принимая это предположение, нужно задаться вопросом, почему это дело, среди всех, заставляет Холмса так себя вести? Снова ответ лежит где-то возле Ватсона, поскольку детектив знал, что только раскрытие этого дела может помочь ему вернуть друга. Холмс, зная Ватсона и его чувство приличия, очень хорошо понимал, что тот перестал бы ухаживать за Мэри, если бы ее положение изменилось. Найдя сокровища, Холмс сделал бы Мэри богатой женщиной и таким образом уничтожил бы интерес Ватсона; тот бы никогда не нарушил приличий, направив свое внимание на богатую наследницу. Однако, только дЕла было бы недостаточно, чтобы так испортить настроение Холмса. Очевидно, что здесь сработали другие причины, и оно ухудшается каждый раз, когда визиты Ватсона к Мэри не являются лишь совпадением. Зная обо всем этом, не приходится удивляться, что Холмс удваивает усилия. Действительно, уже следующий день застает его «стоящим около моей кровати, одетым в платье моряка и грубый красный шарф на шее». Вторжение Холмса в личное пространство Ватсона нужно не только, чтобы показать, что он уходит, но и чтобы снова дать предлог для близости, которую он, без сомнения, боится потерять навсегда. Действительно, уходя, Холмс просит друга остаться на Бейкер-стрит и действовать как посредник. Если только детектив не боялся чьего-то прибытия в свое отсутствие, то не было никаких причин не поручить это задание миссис Хадсон. Ничего не остается, как раздумывать, не означает ли просьба Холмса желания удержать Ватсона от еще одного посещения Мэри. Холмс возвращается позже вечером в гораздо более приподнятом настроении. Он явно нашел, что искал, и, сделав это, получил сокровище, которое, в свою очередь, обеспечило место Ватсона возле друга. Действительно, Холмсу ничего не остается, как тайно радоваться, говоря другу: " — Когда мы поймаем этих людей, мы получим и сокровище. Думаю, моему другу доставит удовольствие отвезти ларец молодой леди, которой по праву принадлежит половина. Пусть она первой откроет его. Да, Ватсон?» Это простое предложение служит для того, чтобы напомнить другу о сокровище и заинтересованности в нем Мэри, слова Холмса направлены специально Ватсону, чтобы дать знать, что он слишком правилен, чтобы ухаживать за богатой женщиной. В высшей степени манипулятивное поведение со стороны Холмса, но его можно простить, поскольку в этот момент он находится в совершенном отчаянии. Вернувшись домой и, возможно, желая смягчить свою грубость, Холмс упоминает, что он договорился об ужине, и заявляет другу: " — Ватсон, вы еще никогда не могли оценить моих достоиств в качестве домохозяйки». Очевидно, Холмс в отчаянии напоминает Ватсону о своих достоинствах не только как домохозяйки, но и как пожизненного компаньона. Эта тенденция продолжается на протяжении всего обеда, когда Холмс полагается на свое остроумие и шарм, чтобы отвратить друга от Мэри. «Наш ужин был веселым. Холмс мог чрезвычайно хорошо говорить, когда хотел, а в тот вечер он был в ударе. Он находился в какой-то нервной экзальтации. Я никогда не видел его в таком блеске. Он говорил о множестве предметов: о мистериях, о средневековой керамике, о скрипках Страдивари, о буддизме на Цейлоне, о военных кораблях будущего, трактуя все так, будто специально изучал каждый предмет. Его легкий юмор был реакцией на черную депрессию предыдущих дней. Этелни Джонс в час досуга доказал, что может быть общительным челевеком, и за обедом предстал этаким бонвиваном. Что до меня, то я чувствовал восторг при мысли, что мы почти раскрыли дело, и я стал свидетелем веселости Холмса. Никто из нас во время ужина не упоминал о причине, собравшей нас вместе». Нам ничего не остается, как только заметить совершенное и абсолютное счастье Холмса: он раскрыл дело и скоро будет иметь на руках все средства, которые удержат Ватсона рядом. Также интересно заметить, что его красноречия достаточно, чтобы отвлечь Ватсона от отсутствующей Мэри, доктора быстро уносит веселость Холмса. Вскоре после ужина друзья в компании инспектора Джонса выходят на преследование под предводительством Холмса. Тот, довольный, что почти довел ситуацию до удовлетворительного результата, все еще заботится, чтобы все хорошо закончилось. Изо всех его дел провал здесь имеет наиболее ужасное значение; никогда прежде у Холмса не было такой личной заинтересованности в раскрытии дела. Он так озабочен исходом, что во время драматичной погони по Темзе заявляет: " — Вон «Аврора»! — воскликнул Холмс, — И несется, как дьявол! Полный вперед, механик. Держитесь за тем желтым фонарем. Во имя неба, я никогда не прощу себе, если она от нас уйдет!» У нас нет сомнений, что Холмс не простил бы себе, если бы позволил им ускользнуть. Действительно, волнение детектива становится даже более очевидным при продолжении преследования. " — Мы должны схватить их! — процедил Холмс сквозь зубы. — Еще, кочегар! Выжмите все, что можно! Если мы даже взорвем катер, мы должны их взять!» Желание Холмса догнать лодку и людей на ней необычно отчаянное, и не будет излишне самоуверенным заключить, что он думает исключительно о сокровище и заинтересованности в нем Мэри. Если у Холмса не получится, Мэри останется бедной и в пределах досягаемости Ватсона. Если она получит свою законную половину, Ватсон навсегда останется с Холмсом. Мотивы Холмса и его горячее желание настичь «Аврору» полностью эгоистичны. В конце концов они перехватывают катер, но, к несчастью для детектива, хотя он и поймал человека, сокровище потеряно: находится в глубинах Темзы, разбросанное на бессчетных милях, без надежды извлечь его оттуда. Именно Ватсон первым обнаружил это, прибыв домой к мисс Морстен, чтобы она могла первой открыть ларец. Однако, открыв, они обнаружили, что он пуст, что заставило Ватсона испустить радостное восклицание. Потом он говорит Мэри: " — Потому что я люблю вас, Мэри, так, как только может мужчина любить женщину». Пока наши сердца разбиваются за Великого Детектива, нам ничего не остается, как проанализировать заявление доктора. То, что Ватсон подчеркивает, что любит Мэри, «как только мужчина может любить женщину», предполагает, что доктор любил раньше и что он делает различие между любовью к мужчине и к женщине. Мы знаем, что он говорит правду, и нам ничего не остается, как представить, что Ватсон все еще любит Холмса, поскольку в противном случае он сказал бы «как только может любить мужчина». Ватсон недолго остается с Мэри, и любопытно заметить, что, вернувшись на Бейкер-стрит, он объявляет, что Мэри приняла его предложение. Когда и как это случилось, мы не знаем, и хотя это событие кажется невероятным (Ватсон знаком с Мэри всего несколько коротких дней), реакция Холмса на новости весьма показательна. " — Ну, вот и конец нашей маленькой драмы, — заметил я, после того как мы некоторое время молча курили. — Боюсь, это последнее расследование, в котором я имел возможность изучать ваши методы. Мисс Морстен оказала мне честь и приняла мое предложение. Он издал мрачный стон.  — Как я боялся этого, — сказал он. — Я действительно не могу вас поздравить. Мне стало немного обидно.  — У вас есть причины считать мой выбор неудовлетворительным? — спросил я.  — Совсем нет. Я считаю ее одной из самых очаровательных молодых леди, которых я когда-либо встречал, и она оказалась очень полезной в той работе, которую мы делали. У нее решительно талант в этой области: она из всех бумаг отца сохранила именно план Агры. Но любовь — это эмоция, а все эмоциональное противоположно чистому холодному разуму, который я ставлю превыше всего. Сам я никогда не женюсь, чтобы не оказывать влияния на мой рассудок.  — Я верю, — сказал я, смеясь, что мой рассудок выживет в этом тяжелом испытании. Но вы выглядите неважно.  — Да, это уже реакция. Я буду слаб, как тряпка, целую неделю.» Мрачный стон Холмса не вызывает удивления, поскольку он провел дело, пытаясь предотвратить такой результат. Разочарование действительно должно ощущаться как боль, такая острая, что детектив оказывается неспособным подавить свою реакцию. Действительно, Холмс заходит так далеко, что озвучивает свое неодобрение. То, что он опасается — более чем глубокая эмоция: уступка страху и беспокойству совершенно контрастирует с обычно демонстрируемым характером Холмса. Он ухитряется, однако, отречься от своего утверждения, когда вопрос Ватсона позволяет ему деперсонализировать ситуацию, утверждая, что его неодобрение происходит из логического дара, того, что Ватсон, без сомнения, ценит. Читатель, однако, увидит, что извинения Холмса — это тонко замаскированная попытка скрыть настоящую реакцию от друга и предотвратить настоящее горе. Заявление Холмса, что он будет «слаб, как тряпка, целую неделю», дает нам будущий вид изнутри разума Великого Детектива, читатель тотчас осознает, что эта реакция столько же на будущую женитьбу Ватсона, сколько на распутанное дело. Ватсон забывает об этом, однако его подсознание умудряется совершенно убедить его, что он влюблен в Мэри и будет лучше съехать с Бейкер-стрит. Доктору остается лишь заметить несправедливость ситуации, сказав другу: " — Распределение нечестное, — заметил я. — Вы сделали в этом деле всю работу. Я получил жену, Джонс — репутацию, пожалуйста, что же останется вам?» Мы слышим здесь сожаление, и очень возможно, что недели и месяцы, проведенные в браке, Ватсон еженощно подвергал сомнению свое решение оставить Холмса. Действительно, услышав ответ друга, Ватсон должен был много раз пересмотрет его. " — Мне, — сказал Шерлок Холмс, — все так же останется ампула с кокаином. — И он протянул к ней длинную белую руку». Холмс находит себе отвлечение, и хотя там, где когда-то находилось его сердце, навсегда останется маленькая пустота, ничего не остается, как заметить ту маленькую искру, что осталась, тусклая и молчаливая, ожидая волны кислорода, чтобы вновь возродиться к жизни; поскольку почему же еще Холмсу нужно прибегать к кокаину, как не для того, чтобы восстановить свое разбитое (хотя и не разрушенное) сердце?