meeting road —date

Можно ли считать безответной любовь, в которой даже боишься признаться?

Разумеется, обычно Ханбин не опаздывает на репетиции. Потому что обычно у него нет для этого причин. Если он опаздывал или не приходил, то уведомлял Донхёка, который передавал всем остальным членам команды, и они начинали тренировку без него. Зачастую причинами являются продлённые занятия в универе, седьмая пара (так его одногруппники называют пару после занятий, в которые они отрабатывают прогулы и пишут тесты, которые пропустили), Ханбёль — иногда мама задерживается на работе и просит его забрать её из школы. Он всегда предупреждал Донхёка за час до тренировки. Что же случилось сейчас? Ханбин затягивается у входа в помещение. Думает, что скрываться ни к чему и нет настроения, даже если мимо пройдёт мамина подруга по литературному кружку или знакомая, с которой они вместе сидят на родительском собрании. Все эти попытки скрыть и спрятаться ни к чему, потому что у него для этого всего есть причина. Даже если мама встанет перед ним в центре зала с заплаканными глазами и спросит напрямую, что он ждёт от этого своего курения, Ханбин скажет: ничего. Ничего не жду, но сигареты помогают забыть, кто я есть. Кто он есть? Ким Ханбин, учится на третьем курсе факультета философии, честный добросовестный студент с несколькими задолжностями, не успевает только по трём предметам, по двум из них занимается с репетитором в седьмую пару. Хороший сын и хороший брат. Хороший лидер и танцор, хороший друг и товарищ. А любовник из него совсем никудышный. Он входит в зал, прикрывая за собой дверь. И первым слышит Донхёка, прямо с порога: — Ханбин! Мы уже размялись и отработали связку, которая у нас не получалась в прошлый раз. Ребят, перерыв. И Ханбин не удивлён. Потому что Донхёк руководит группой в его отсутствие, и достаточно неплохо. Он улыбается кончиками губ и кивает ему, когда Донхёк подходит ближе. — Прошло уже полчаса. Где ты был? Только сейчас взгляд цепляется за скамейки напротив зеркал. Скамейки, на которые танцоры скидывают свои вещи и закидывают ноги, когда садятся на подоконник. Скамейки, на которые они устало завалились в поисках бутылок воды и полотенец, носовых платков и вееров, чего-то, что смогло бы облегчить их состояние. Скамейки, на одной из которых, сжавшись в комок недоверия и вместе с тем заинтересованности, будто бы потерявшись в толпе остальных, сидит Чжинхван. Мрачный хён, так его называет Донхёк. Как его называет Ханбин? Никак. — Что здесь делает он? — Ханбин показывает большим пальцем за спину, протягивая Донхёку бутылку воды. — Ах, он, — улыбается. Это даже смешно. — Чжинхван пришёл, чтобы поддержать нас перед выступлением. А ещё он обещал принести своих тостов на тренировку, и вот он здесь! Держит обещания. Сказано это было будто с предъявой, будто Ханбин в отличие он Чжинхвана никогда своих обещаний не держал, хотя Донхёк ничего такого про него сказать и не может. — Принёс? — ему кивают. Он снимает куртку и кидает на скамейку, но она всё равно падает под неё, на пол. — Ну так пусть сваливает. Нечего пускать чужих на репетиции. Даже если они пришли только посмотреть. Донхёк легкомысленно ему улыбается. Так, будто ничего не понимает. — Ханбин, это только в фильмах соперники подсылают к своим заклятым врагам кого-то, чтобы своровать у них идеи. Он скептически фыркает. Чжинхван на скамейке его зала смотрится чужим, вырванной страницей из учебника, вырезанным абзацем страницы и вклеенным в другую книгу. Он не тот. Не подходящий. (Ханбин бы хотел не думать, кто в его зале точно не будет выглядеть чужим, но эти назойливые мысли лезут, словно мухи). Он думает: похер. Думает: пусть сидит, главное, не обращать внимания, а остальное вывезет инстинктами. Думает, что сможет ощущать спиной это невероятное давление, будто взглядом вырывающее из него всё живое. Но, в конце концов, кто он такой, чтобы вести борьбу с Чжинхваном. Он всё думает, почему же так горько, почему же так страшно смотреть в зеркало на себя. Спустя два часа он даёт им перерыв, хлопает дверью (не слишком сильно, но всё-таки достаточно, чтобы привлечь внимание) и выходит на крыльцо здания. Возможно, это даётся ему сложнее, чем он думал. Возможно, когда Чживон целовал бёдра Чжинхвана, он не задумывался о том, что за этим может последовать. Он просто делал. Почему? Потому что что-то к нему испытывает? Он бы не сказал, что Чживон один из тех людей, которые задумываются о последствиях. Но, разумеется, даже в его поступках должна быть логика. За его спиной снова открывается дверь. Он думает, что это Чжинхван. Скажет что-нибудь вроде: — Ну и что это было? Или: — Хоть команду не подводи. Или: — Мне жаль, что ты так на меня реагируешь. А Ханбин плюнет ему в лицо. Наверное, так и сделает. Обязательно сделает. Но к нему подходит не Чжинхван —Донхёк. Нагло тянется в карман за сигаретами и прикуривает его же зажигалкой. Но, на удивление, Ханбин не хочет на это отвечать. Наверное, Донхёк тоже может спросить: «Ну и что это было?» А потом ещё своё коронное: «Возвращай свою задницу». И Ханбин почти фыркает от этого. — Это вот совсем не смешно, — говорит Донхёк, но улыбается. — Я уже устал придумывать для тебя оправдания. «Какой же из тебя лидер?», догадывается Ханбин. Вероятно, эти слова застряли у Донхёка в горле. — А ты не придумывай. — Ну, конечно. И тогда все подумают, что ты чокнутый. А он, скорее всего, да — чокнутый. Неуравновешенный так точно. — У тебя даже пальцы дрожат, — кивает Донхёк. — А на дворе весна. Ханбину нечего ответить. В следующий раз он признается Донхёку, почему так не хочет приходить к Чживону домой, почему так трясутся руки, когда он видит Чжинхвана и почему он пьёт сердечные препараты перед едой. Наверняка он поймёт, пожмёт плечами, ничего не ответит, но ободряюще хлопнет по плечу. И постарается больше не звать его к Чживону. А пока— — Сходим завтра к Чживону? — он вздыхает. — Не хочешь? В последнее время ты так сильно загоняешься. Что с тобой? Ханбин ведёт плечом. — Не сейчас, — затягивается. — Просто не сейчас. Донхёк хмыкает. — Ладно, я тоже не пойду. Он просто приглашал посмотреть фильм вместе, а без тебя мне что там делать. Смотреть, как они с Чжинхваном чуть ли не на диване, что ли. Он надеется, что Донхёк не заметил, как задрожали его плечи. Когда он забирает Ханбёль из школы, она говорит ему, что у неё высший балл по корейскому. — Вау, ты такая молодец, — улыбается он ей. — А как учится брат? — её ладонь в его руке тёплая и немного влажная. Они переходят дорогу. — Мама сказала тебе, что сегодня ты будешь дома одна? — очень умело получается сменить тему, Ханбёль поднимает голову, чтобы посмотреть на него, и даже тянет за руку. — У меня сегодня тренировка. А она вернётся вечером. — А ты когда вернёшься? С этими тренировками ты совсем забыл, что у тебя есть семья. И я. про меня ты тоже забыл, — она снова дёргает его за руку, на этот раз обиженно, дует губы. — Это четвёртая тренировка на неделе. Ханбин дёргает уголками губ. — Перед выступлением мы должны тренироваться ещё чаще и больше. Ты ведь каждый день готовилась к своему школьному выступлению. Она понимает, всё понимает. Поэтому прекращает на него давить, опускает голову, смотря себе под ноги, и идёт так до первого поворота (всё ещё обиженная и надутая, но понимающая). За поворотом она снова дёргает его за руку. — Если ты купишь мне мороженое и ничего не расскажешь маме, я больше не буду обижаться. Ханбин улыбается, но покупает ей мороженое. Дома он перекусывает тем, что находит в холодильнике, под видео на ютубе, переодевается. Ханбёль провожает его. У подъезда он закуривает, на этот раз озираясь по сторонам и пряча сигарету за бедром. На экране телефона отображается сообщение от Донхёка. Он блокирует экран, спускается по ступеням вниз, к воде. На лавочке его уже ждёт он. На нём белая хлопчатобумажная футболка с надписью слева на груди: «я нарушаю правила». Ханбин смотрит на неё и думает, что нет, не нарушает. Этого не скажешь, если посмотришь на его лицо с мягкими чертами лица, какими-то грустными глазами, в которых много больше, чем может показаться на первый взгляд. Губы тоже очень мягкие, полагает Ханбин. Он садится с краю, будто чужой, приклеенный младшеклассником фрагмент из старой газеты на аппликацию, и, думая об этом, он вспоминает сидящего в его зале Чжинхвана с голыми коленями и нерешительным взглядом. И это не хорошо, совсем не хорошо, потому что вслед за этим воспоминанием возвращаются мысли об их с Чживоном квартире на шестом этаже, их диване у телевизора. Они, вероятно, сейчас сидят и смотрят какие-нибудь фильмы под какао или чай, или что они там вообще пьют в своей квартире на шестом этаже. Ханбин так не хочет об этом думать, ей-богу, особенно рядом с ним, потому что эти мысли заставляют его хотеть большего. Пусть провалятся к чертям Чживон, Чжинхван и их утопичная мелодрама. Он поворачивается к нему и улыбается своими мягкими губами, наклоняя голову. — Ты опять наврал своей матери? — всё ещё улыбается. Несмотря ни на что. — Нет, — качает головой Ханбин. И это можно считать правдой, ведь по сути наврал он не матери, а сестре. Но если вспомнить о том, что ему лучше бы рассказать ей, где он был так долго и почему смог оставить младшую сестру одну дома, то за этот день он наврал многим людям. — Это хорошо, — он не смотрит на него теперь, а смотрит на воду, иногда кончики его губ дёргаются в улыбке. Ханбину как всегда нечего сказать. Чтобы развеять эту атмосферу нелепой драмы, будто он всерьёз собирается уехать от него подальше, хотя сам этого не хочет, или серьёзно болен, или Ханбин навещает его в чёртовом санатории в секрете от медсестёр. Он, наверное, всё ещё думает о тех фильмах, которые Чжинхван и Чживон смотрят в своей квартире, Чжинхван кладёт голову ему на плечо, и это не воспринимается чем-то абсурдным и ненужным ни с чьей стороны. Ханбин смотрит на его профиль. И пытается думать в другом ключе. Что, если это они сидят на уютном диванчике собственной квартиры, споря о том, что лучше: какао или чай. И Ханбин, разумеется, сделает то, что любит больше всего не он, а это, очевидно, не чай. А потом они забросят идею с просмотров фильмов и улягутся на кровать, чтобы смеяться и целоваться, и у Ханбина будет достаточно времени, чтобы насмотреться на его профиль. — Юнхён, — зовёт его. Очень мягкое имя, будто тающая на кончике языка конфета со вкусом мяты или шоколада, или чем-то вроде того (но не со вкусом апельсина или яблока, потому что обычно эти конфеты очень резкие на вкус и от них болит язык). Юнхён отзывается не сразу, но всё-таки поворачивается к нему корпусом, выжидающе глядя. А Ханбин даже не успел придумать, что ему сказать. — Как долго мы будем встречаться вот так? — спрашивает он. У него слишком заметно дрожат пальцы. — Наверное, до тех пор, пока ты не решишься признаться. Ханбин вопросительно поднимает брови. На секунду ему показалось, что взгляд Юнхёна стал насмешливым. — Своей маме. Про меня, — объясняет он. — Почему ты врёшь про свои тренировки, только чтобы встретиться со мной? До первого курса университета Ханбин не думал об этом. О том, что происходит между Чжинхваном и Чживоном. А между ними ведь точно что-то происходит, что-то, что Донхёк с усмешкой называет химией, но отворачивается, когда они смотрят друг на друга чуть более, чем просто по-дружески. Ханбин не знал, что сможет смотреть на кого-то так же. Рядом с ним он чувствует себя таким уязвимым и крошечным. — Потому что я не хочу, чтобы кто-то о тебе знал, — он старается вложить в эту фразу так много собственичества, сколько вообще возможно, но не настолько много, чтобы ранить чувства Юнхёна. Тем не менее, Юнхён улыбается и даже немного смеётся. — Но вечно этого делать не получится. Тебе рано или поздно придётся признаться. В этом «признаться» он чувствует какой-то намёк. Будто решает какую-то сложную викторину, а сзади друг подсказывает ему правильный ответ, но настолько завуалировано, что Ханбин не знает даже, в каком русле двигаться дальше. Намёк, от которого подрагивают плечи — но теперь больше от уверенности. И — глубоко внутри — страха, что он себя обнадёживает. — Я должен признаться только матери? («Возможно, ещё мне») Ханбин закрывает глаза на выдохе. — И своим ребятам из группы, они всё-таки косвенно участвуют в твоей лжи. Он с силой сжимает руки в кулаки, полагая, что над ним очень много кто хочет поиздеваться сегодня. Заставляет его открыть глаза тёплый смех Юнхёна — дуновение ветра — с которым он мягко прикасается к костяшкам его пальцев. И вот они оказались в той самой непозволительной близости, от которой у Ханбина вот-вот разорвётся сердце. Пока Юнхён дышит ему в щёку, пока он считает до десяти, стараясь привести дыхание в норму, весна ложится на их плечи. Юнхён быстро и нелепо целует его в щёку (на ней всё ещё остаётся влажный след и его запах). Наверное, они всё-таки по-весеннему пьяны и глупы. У Ханбина не хватает дыхания, чтобы ответить на это чем-нибудь. Когда Юнхён берёт его за руку, поворачивая голову к воде, будто ставя на этом маленькую точку, (которую можно легко сделать запятой), Ханбин думает, что вот оно, вот почему так весело поют весной птицы и почему так тепло выходить из дома в одной футболке, и почему лицо его светлеет от одного взгляда на него, внезапно-странно-невольно брошенного на него. Лёд тронулся, думает он и поглаживает его пальцы в своей ладони.