I
Борис проснулся с тяжелой головой на холодном полу, прислонившись к дивану, завернутый в старое одеяло. Болезненно щурясь, осмотрелся и постарался припомнить вчерашний вечер. Точно, они решили остаться у Сашки дома, и Борис уснул почти сразу после звонка жене. Самого разговора он не помнил, наверное, и слава Богу. На столе — немытая посуда с остатками импровизированного застолья. Первая относительно ясная мысль, родившаяся в воспаленном мозгу, — он проспал свой рейс. Нужно звонить на работу, Ире, заказывать новый билет, но сейчас Борис смотрел на все эти разом навалившиеся проблемы с похмельным безразличием. Задрав голову к тусклому небу в окне, стал рыться в карманах в поисках пачки и зажигалки. Ни того, ни другого. Пока Борис думал, чего ему хотелось больше: курить или оставаться в привычной и относительно удобной позе, в комнату заглянул Глеб с какой-то коробкой. — С добрым утром. — Ага, — тяжело смаргивая слишком звонкий голос. — А Олег где? — Уехал в пять утра. Ему лекцию читать нужно. — Меня чего не разбудили? — Ты отмахивался и про «покурить» говорил. Еще надо? — Давай. Меньше всего хотелось сейчас оставаться наедине с Глебом, но после первой затяжки стало полегче. Борис смог пересесть на диван и стянуть с тарелки заветренный кусок колбасы. Глеб продолжил ходить по дому, скрипя дверцами шкафов и перебирая ворох макулатуры. Он явно сторонился Бориса, отчего становился все более раздражающим. — Бога ради, не мельтеши ты перед глазами! — сипло гаркнул. На пару минут сделалось тихо. Борис докурил, пренебрежительно затушил сигариллу о ножку стола. — Когда следующий автобус? — В одиннадцать, — огрызнулся Глеб из соседней комнаты. «Как был занозой в жопе, так ей и остался». Глеб запомнился ему болезненным и капризным мальчишкой. Единственный сын, к тому же в окружении сестер, родители работали в «Спутнике». Не знай Борис Сашку так хорошо, решил бы, что с Глебом тот водился ради собственной выгоды. Но нет, Глеб ходил за ними точно приклеенный: учился курить, давясь дымом до слез, пробовал драться. На Сашку почти молился, заглядывал ему в рот и чуть что — бежал жаловаться. Чаще всего на Бориса. Начальник простил внезапный прогул: «Дело такое». Ира к телефону не подходила. — Олег сказал, что нужно убрать здесь и запереть дом. Ключ я потом ему передам. «Словно одолжение делает», — в сущности, так оно и было. Если бы Борис не проспал, не пришлось бы мыкаться с ключом, но вину признавать не хотелось. К счастью, наводить порядок в доме одинокого покойника легко — все в мусор. Правда, Глеб что-то откладывал: то книжку найдет, то тетрадь в мятой обложке. Все находки он складывал в коробки у входа. Ему хотелось унести с собой часть друга, но получалось нелепо. — Гитара тебе на кой черт упала? — Она же Сашина. Ей лет тридцать. — Ну, ты хватил. Не тридцать. И все равно, на кой? Она расстроенная вся, а ты играть не умеешь, — поймав интонацию приближающейся ссоры, отмахнулся: — Делай, что хочешь. Через пару часов «уборки» дом замер в странной, полупустой чистоте, с него стерли остатки жизни, и находиться здесь стало окончательно невозможно. Ценного хлама собралось на три коробки, не считая той самой гитары. «Олег — Иуда. Кинул меня с этим малахольным, куда теперь с его скарбом деваться?» — думал Борис, глядя на тщетные попытки Глеба унести все самому. — Давай сюда, — забрав коробки. — Гитару сам потащишь.II
Они спешно проверили свет, воду, захлопнули дверь и зашагали прочь, будто спасаясь от проказы. Глеб оборачивался, и дом виделся ему чужим и враждебным. Суздаль продолжал жить в своем сонном темпе. В школе начинался четвертый урок, бабушки в шерстяных платках сидели вдоль тротуара, торгуя медовухой и самогоном. Редкие прохожие смотрели уличными котами, настороженно и с хитрецой. Борис то и дело поправлял коробки и ворчал себе под нос. Когда они подошли к остановке, со стороны монастыря грянули колокола, раскатами разливаясь по маленькому городу. Борис поморщился, а Глеб съежился, его пугала и сдавливала грозная торжественность перезвона. В полупустом автобусе сели на задние сиденья, и каждый молчал о своем. Борис крутил в руке телефон, явно пытаясь угадать: жена не хотела говорить с ним вообще или после вчерашнего звонка? А Глеб смотрел в окно. Город-музей скрывался за поворотами, а навстречу открывались бесконечные поля. «Что Саша нашел в этой дыре?» Вдоль дороги стояли голые деревья, в кронах колтунами застряли брошенные старые гнезда. Борис набирал сообщение, перечитывал — стирал. Вокруг все еще сплошное поле, мрачное, грязное. Глебу показалось, что он впал в подобие анабиоза: на самом деле автобус не двигался, а за окном прокручивали на повторе одну и ту же пленку. Внезапным светлым пятном мелькнула лошадь. Глеб привстал: точно, лошадь. Белая. Чуть погодя выплыл небольшой просевший дом с почерневшими стенами и так же незаметно растворился. А Глеб сидел сам не свой: откуда там лошадь, к тому же одна? Неужели в том доме кто-то жил? Совершенно один, посреди поля, упершись окнами в дорогу, с белой лошадью в придачу? Его так поглотили мысли, что он не успел подумать о том, что лошадь могла заплутать. Что в доме могла обосноваться семья или бригада рабочих, или что это вовсе брошенный сарай. В его голове укоренилась единственно верная картинка: человек выходит на крыльцо, мимо проносятся редкие машины, служащие напоминанием о другой человеческой жизни; голое поле и лошадь, совершенно безразличная ко всему. Люди ехали по своим делам и ни о чем не подозревали, а человек смотрел на них и смотрел... «Так ведь можно умереть от одиночества». Глеб испуганно вздрогнул, обнял покрепче гитару, сейчас ему все стало настолько ясно, что перехватило дыхание. Борис коснулся его плеча: — Глеб, ты чего? Другие пассажиры с любопытством оборачивали на них, а Глеб глупо всхлипывал. — Глеб, чего? — скорее взволнованно, чем сердито. Он пытался, но не мог ничего ответить. Да и как тут рассказать, что вот — лошадь, дом, поле, люди, а они все уморили их Сашу, бросив здесь одного? Борис неловко хлопал его по спине и говорил что-то утешительно-доброе. Он никогда не умел успокаивать. А Глеб и раньше был ревой, когда ему доставалось от старших — распускал сопли и давил на жалость, никогда не работало. Борис матерился и шел разбираться сам.III
Автобус выплюнул их недалеко от Щелковской. После Суздаля Белокаменная была до одури шумной. Зато морось, летевшая с неба, оставалась неизменной. Глеб топтался в луже ботинками от Гуччи, стыдливо опустив красные глаза. Борис кивнул на Ролексы (Deepsea, дайверская линейка, Иркин подарок на пятую годовщину свадьбы), которые показывали половину четвертого, вздохнул: — Выпить бы… Снять номер в Москве на один день — не проблема, но делать этого совершенно не хотелось. Ощущение гостиницы с неживой комнатой и ничейной кроватью угнетало. Можно остановиться у друзей или бывших коллег, с ними приятно выпить, поболтать. Но все они знают Иру, наверняка будут спрашивать, мол, как у них дела. А дела никак, и еще Борису мерещилось, что их семейная драма — черная оспа, внешние признаки которой невозможно скрыть от любопытных глаз. Сейчас они с женой игнорировали разлад: словно на дежурстве, гуляли вместе с дочкой по парку, держась за руки, собирались за общим столом. Но стоило вечером погасить свет в детской, Ира молча уходила в спальню, Борис — на диван в гостиную. Нет, к их общим знакомым нельзя. Внезапное предложение Глеба заехать к нему, скорее дежурно вежливое, чем осознанное, пришлось очень кстати. Им обоим сейчас было неловко. Борис почти пожалел о своем решении, с другой стороны, одиночество тяготило, хотелось человеческого присутствия, если получится, участия, но больше хотелось в душ. Глеб снимал модную квартиру-студию недалеко от Комсомольской. Никакой роскоши, просто большая комната. Первое впечатление от квартиры: пустое захламление, мебели мало, по углам грудой стояли холсты, порой почти чистые, у стен кривыми башнями выстроились икеевские ящики с тканями, поролоном и картонками. У дивана рассредоточились немытые чашки, корзина с одеждой смотрелась весьма значительно, а низкий столик был полностью завален журналами и книгами. Борис не мог понять, что здесь — творческий беспорядок, а что — простой бардак, старался ходить аккуратно. Глеб спокойно отодвигал все препятствия ногой. — Ванная там. Бритву возьми на раковине. «Если у вас плохое настроение — просто помойте голову», — чья поговорка? Кажется, французская, лягушатники знали, о чем говорили. После мытья Борис почувствовал себя в разы лучше, а то в метро на него косились, как на бездомного, с этими коробками. Выйдя в облаке пара, посвежевший и румяный, снова осмотрелся: теперь ему здесь по-своему нравилось. На стенах висело несколько картин: женские и мужские фигуры на сером фоне, разумеется, обнаженные. «Что за привычка все так выпячивать?» — но, в целом, ему понравилось. Особенно сидящая в позе лотоса белянка, она зачесывала волосы назад, отвернувшись от рисовальщика, лица не видно, но в мягкой фигуре читался интуитивно понятный уют. «Хорошая, добротная». И родинка на лопатке такая вкусная. Пока Борис заказывал билет до Екатеринбурга, Глеб успел переодеться из пафосных шмоток в домашние штаны и футболку, стал окончательно похож на подростка: тщедушно длинная шея, худое тело, растрепанные волосы. Просто родители уехали на дачу, а его оставили за старшего. — Смогу улететь только в одиннадцать часов, черт знает, что за хрень. — Если хочешь, оставайся пока здесь. Ты пиво будешь? — Да, только немного. Ты прости за вчерашнее, я, когда переберу, буйным становлюсь. — Я помню, — кинул ему банку светлого. Хотелось сделать или сказать что-то приятное. Борис шарил взглядом по комнате, снова заметил ту блондинку: — Красивая. Глеб улыбнулся: — Спасибо, — ему всегда нравилось, когда его работы хвалили. — Я в современном искусстве ничего не понимаю, по мне, оно халтурное. Микеланджело — красиво и понятно, что человек кучу времени угрохал, а краску разлить и растереть каждый может. Вот такой я бескультурный. Меня жена приучала к артхаусу, там фильм был… Ей-Богу, все, что я запомнил: окурки в бочке. Глеб усмехнулся, а после второй банки стали искать фильм. Оказалось, «Фотоувеличение» Антониони. Тоже, кстати, Микеланджело. Стало заметно легче, и дело не в выпивке, напиваться совсем не хотелось, просто сейчас они были знакомыми незнакомцами, помнили друг друга подростками, а не взрослыми людьми. С молодо выглядящим Глебом не нужно делать «морду кирпичом», помнить, что он — Борис Викторович, начальник отдела, это успокаивало. Они просто Боря и Глеб. Вот они оба живые сидят и разговаривают, замечательно, пусть так и будет. О чем угодно, хоть о самой пустой ерунде, похоже на самообман, но что поделать? Завтра наступит очередной рабочий вторник, никому не будет дела до того, как они провели эти два дня в Суздале, что там оставили, а что привезли с собой, попрятав в коробки. — А люди соглашаются так позировать? — Борис все рассматривал картины, сидя на диване. — Да, я же их не бесплатно прошу стоять, а с некоторыми я хорошо знаком. — Ты с кем-нибудь спал из них? — почти мальчишеское любопытство. Глеб стушевался, а потом коротко посмотрел на силуэт белянки. — Хорош. Я же сказал, что она красивая, а то я уже испугался. — Что я — гей? — Да нет, просто… Бля, я не то имел в виду, просто серьга и вообще. — Она в правом ухе, у казаков это означало «последний мужчина в роду». — Глеб, в последнюю очередь я бы подумал, что ты — казак, да и с бабой тебя ни разу не видел, откуда ж мне знать. — Ну, прости, что я недостаточно маскулинный на вашем с Сашей фоне. Вроде бы глупо, но в то же время забавно. Глеб всегда смешно обижался, вспыхивал, начинал тараторить, размахивая руками, а Борису смешно. Саша ругался. — Ладно, — примирительно похлопал по колену. — Прости, хер с ними, с бабами. Все равно они все Сашке доставались, он им больше нравился. — Он всем нравился. — Сука, как я ему завидовал. По-доброму, сам знал, что он лучше. Умнее, добрее. Черт возьми, он даже пьяный умудрялся быть не противным. Все под столами валяются, а он одеялами укрывал и посуду шел мыть. Я на его фоне был мурлом, форменным, а все равнялся, тянулся. Ирке своей не хотел Сашку показывать. Я тогда уже прилично зарабатывал, больше, чем Сашка, на человека стал похож, а все равно, знаешь… боялся. Они моментально сошлись, прекрасно болтали весь вечер, будто старые знакомые, а я как на иголках сидел. Ревновал обоих. Потом у Иры спросил, мол, как он тебе? Она его по всем фронтам одобрила, а потом на меня посмотрела и говорит: «Да, не ссы ты, куда я тебя такого брошу?» — Хорошая. — Вообще золото. Упрямая, гордая — кошмар. Боевая, эдакий пацаненок в юбке. Я никогда не думал, что на такой женюсь. Когда мы только съехались, сказала мне, что не простит измены и доверять человеку не сможет. Я тогда закивал, мол, правильно все, Чиж, говоришь. Ни для кого так не старался. Чтобы дом — полная чаша, она меня хвалила, я — и добытчик, и защитник,— отпил из банки. — На работе девочка новая, стажерка. В моем вкусе: ни во что не вникает, фигуристая, на все глазами хлопает, прядь волос на пальчик крутит, лепота. Спалился глупо. Обосраться, до чего испугался. Ирка же упрямая и гордая, сама обещала, что уйдет. А не ушла: не прощает, не доверяет, но любит. Вроде и приятно, а вот как нам дальше жить — не понятно. Светку быстро перевел в другой город. К ней можно было прийти каким угодно: злым, в слюни бухим, сунуть безделушку, трахнуть и завалиться спать. Тяжело мне быть хорошим, не мое это, не могу я, как Сашка, всех терпеть и любить — не мое. А с Ирой я так не могу, понимаешь? Она такого не заслуживает. Звучит: изменял жене из уважения. Вот скажи, мудак я? Глеб сидел притихший. — Конечно, мудак, — ощерился. — Сам знаю, мне стыдно, ужасно стыдно, и поделом. Мудакам должно быть плохо. Видишь, я все прекрасно понимаю? Только от этого ни капли не легче, что делать — не ясно, и спросить не у кого. После такого хотелось и выпить, и закурить. В уныло замершей тишине отзвуком чужой бурной жизни шумела дорога. Глеб поджал под себя ноги, втянул шею, точно по ней сейчас ударят. Подобных разговоров он по-детски боялся, ему нечем «крыть», и не понятно, чем обнадежить Бориса. — Можешь мне гитару настроить? — Ты ж не умеешь. Пес с ней, давай сюда.IV
Борис уехал на такси, обещал написать, когда долетит. Со стороны он сейчас выглядел уставшим и грустным, но ни капли не злым. Еще раз извинился за себя пьяного, похвалил рисунки и пиво. Проводив его, Глеб меланхолично бродил по дому и перекладывал вещи с места на место. Эти три дня легли на плечи внезапной тяжестью. Сначала больница, потом Сашины похороны, теперь Борис. Все это ужасно, нелепо и мимо него. Глеб не имел ни малейшего преставления о семейной жизни, он помнил строгого отца, вечно недовольное лицо матери, младшая сестра недавно вышла замуж и иногда сватала ему свою подругу из института. Глеб каждый раз неумело уходил от темы и реже отвечал на звонки. С женщинами было просто и сложно. Детская непосредственность и образ художника по-своему помогали в начале отношений и одновременно приближали все к логическому концу. Глеб терпеть не мог одиночества, но идея брака пугала до чертиков, слишком ответственно, если даже Борис не справился, а Саша так и не попытался. Странно, Глебу не хотелось, чтобы тот вообще женился: Саша добрый, веселый, красивый, почему он должен был кому-то доставаться? Может, эту привязанность увидел Борис, сопоставив с заметным пирсингом? Но что бы ни происходило у Глеба в жизни, ни во что подобное Сашу приплетать он не смел. Гитара лежала на диване, отлично настроенная, но, да, совершенно ненужная. Глебу хотелось ее куда-нибудь пристроить, снял с гвоздя ту самую блондинку. Допивая остатки пива, он смотрел на чадо Самарской музыкальной фабрики и прислушивался к шуму города за окном. Оказывается, не нужно ни поля, ни лошади, чтобы чувствовать себя бесконечно брошенным в собственной квартире. Телефонный звонок заметил не сразу, Олег шел с последней пары и звучал довольно бодро: — Привет, ну, как вы там? Не передрались? — Нет, все в порядке. То есть у Бориса — не очень, но он едет домой, а у меня, да, все хорошо. Я тебе ключ должен отдать. — Встретимся — отдашь. — Да, Олег, знаешь… Нет, ничего. Потом. — Ладно, до скорого. Олег не плохой, просто не Саша. Это раздражало, получалось, что все, кто недостаточно хорош, не заслуживали внимания. Может, это и правильно, но совсем не честно, не по-дружески. Гитара висела среди голых тел укором и смотрелась не к месту, белянка на картине тоже похожа на гитару: грушевидная, с приятной талией, и с ней Глеб тоже так и не научился обращаться. — Сука. Портрет с размаху ударился об верхнюю деку и упал на пол изображением вниз.