Драконьи сны

Динео Его разбудил стук в дверь и движение под боком. Лежавшая рядом гончая приподняла голову и бросила взгляд на оставленную возле входа в погребальную камеру масляную плошку. Огонёк ещё жил, и если смотритель не долил масла, это значило, что спал Динео недолго. Судить было трудно: облегчения сон не принёс, зато оставил чувство, что вокруг всё ещё бродят, притворяясь тенями, обезумевшие сновидения. В его нынешнем состоянии это − обычное дело, и если не принять мер, дальше будет только хуже. Дойдёт и до голосов, и до страхов. Однако стук Динео не почудился, хотя и было странно, что кому-то пришло в голову стучать в притворённую дверь погребальной камеры. Добро бы, находилась эта камера в великом мортуарии, в самом сердце владений ордена. Но это всего лишь чумная крипта при доме Червя, где таких, как Динео, в случае смерти просто замуруют в нише, заложив камнями устье. Здесь не водилось благородных и амбициозных, всех приучали к скромности и покорности. Войди незваный гость без стука − и встретил бы он в худшем случае тихое замечание или просьбу уйти. Никаких угроз и приказов. Но гость не входил. Стук повторился, а гончая напружинилась, готовая к прыжку. Она не издавала ни звука. Её бледная шкура будто испускала слабое свечение в темноте ниши, где рядом с ней лежал Динео. Воспалённым глазам было больно даже от воображаемого света, и это значило, что болезнь ещё не вызрела. Похоже, донашивать её придётся не в благословенной темноте, а на свету, и конечно же, на ногах. Мир жесток, и как бы ни хотелось, его не пошлёшь подальше. Что же ему нужно на этот раз? Нашарив вслепую шипы вдоль хребта гончей, Динео ухватился за них, и вскоре уткнулся в загривок твари. Сесть в низкой, рассчитанной на гроб нише было невозможно. Впрочем, Динео чувствовал себя настолько разбитым, что это было к лучшему. Вот бы назойливый посетитель сообразил, что настаивать не стоит, а остеречься – великое благо в этой крипте... Однако посетитель сообразительностью не отличался и постучал снова, громче и требовательнее. Динео поморщился и прижался лбом к загривку гончей. Должно быть, от того, чтобы стучаться в гробы, где каждый старший адепт обязан провести сорок дней между жизнью и смертью, некоторым мешает только прямой запрет гроссмейстера. Или глубина в пару локтей, на которую гробы закапывают. Гончая негромко заворчала. Прикосновение жара, который источал больной хозяин, раздражало её. В другое время Динео уступил бы ей и отстранился, но сейчас холод её шкуры помогал прийти в себя, приготовиться слушать или, если понадобится, защищаться. Придётся мёртвой твари, которую он год назад собрал из тел трёх умерших до срока мужчин, потерпеть. А вот посетитель терпение своё благополучно исчерпал. − Да что ты церемонишься! – возмутился резкий женский голос там, снаружи. – Он, небось, дрыхнет без задних ног, и чихать хотел на твою вежливость! Голос прозвучал оглушающе звонко, возвещая: гостья пренебрегла маской, а значит либо самоуверенна, либо не совсем жива. Этот голос Динео не спутал бы ни с чем, и знал, что справедливо первое утверждение. Он отстранился от гончей и выпустил шипы на её хребте. Нужно всего однажды встретить Эжени, чтобы знать, что будет после того, как она повысила голос. Дверь распахнулась резко, едва не слетев с петель. Однако прежде, чем створка ударилась о стену, гончая бесшумно выскочила из ниши. Раздался заполошный вопль – надо будет извиниться перед несчастным вежливым смотрителем, – а следом от души громыхнуло и послышались незатейливые ругательства, такие нелепые и неуместные в устах женщины. Следует ли считать Эжени женщиной, и кем считать её, если нет, Динео ещё для себя не решил. А вот для гончей она вполне сошла бы за ранний обед, и в голове мёртвой твари сомнения не умещались. Голод был её вечным спутником, а жрать она была готова всё, что движется. – Убери свою поганую псину, пока я её!.. – проорала Эжени, и голос её гулко запрыгал меж каменных стен, подхваченный восхищённым эхо. Судя по прочим звукам, самое большое, что она сейчас могла – это не дать гончей вцепиться ей в лицо. Оно вполне помещалось в усаженной игольчатыми зубами безгубой пасти мёртвого зверя. Позволить. Притвориться, что не слышал, а потом, когда начнут выспрашивать, сослаться на жар и неспособность отличить явь от горячечного бреда. Принять любое наказание, но увидеть, как лицо этой женщины перестанет существовать. От одной мысли об этом сердце болезненно сжималось. Прошло уже четырнадцать лет, но Эжени всё ещё пугала Динео. До ступора и постыдной дрожи. От этого страха очень хотелось избавиться, раз и навсегда, вместе с причиной... Но потакать своим слабостям в ордене и так привыкли слишком многие, а это – верный путь к скорой гибели. Вздохнув, Динео шепнул нужное слово, и гончая, сопровождаемая новым потоком ругани, вскоре скользнула обратно в нишу, улеглась рядом. От неё не пахло кровью. Динео гордился тем, что от неё вообще ничем не пахло. – Вылезай оттуда, сопляк, – вскарабкавшись на ноги и произведя шуму на десяток латников, рявкнула Эжени. Она наконец проникла в погребальную камеру, и в скудном свете чудом не опрокинутой масляной плошки поблескивали её начищенный нагрудник и полные ярости глаза. У Эжени голубые глаза. Бледные, как выцветшее от жары летнее небо. А ещё она, подумать только, удивительно красива, и чтобы, не таясь, огладить взглядом изгибы её фигуры, нужна немалая смелость. Не к месту вспомнив об этом, Динео с трудом заставил себя не забиться глубже в нишу. С того хмурого осеннего дня, когда эта женщина ему, двенадцатилетнему, сломала пять рёбер и проколола лёгкое, минуло четырнадцать лет, но боль и вкус пузырящейся на губах крови Динео помнил даже слишком хорошо. Было после этого много чего и похуже. Но именно этот эпизод накрепко засел у него в голове, и память то и дело взывала к отмщению. Плевать, что Эжени всего лишь слишком рьяно выполнила приказ своей хозяйки. Именно она повинна в страхе Динео, и должна ответить за всё. Какая чушь. В этом мире должны только тем, кто может взыскать силой. Силы у Динео теперь хватало, но для того, чтобы взыскать долг с Эжени в полном объёме, нужно превзойти не её, и даже не её хозяйку. – Что тебе нужно, Эжени? – спросил Динео. – Дом Солнца не здесь, нужно подняться наверх и свернуть направо. Напомнить рыцарю, где дом, которому он принадлежит с тех пор, как принял посвящение – редкостная грубость. В доме Солнца не жили. Жили вокруг него, а в доме держали тех, кто не стоил доверия. Тех, кто представлял опасность. Таких, как бывший телохранитель гроссмейстера, пытавшийся его убить, например. Будь кто-нибудь другой на месте Эжени – и Динео промолчал бы. Но место её было в стенах дома Солнца, и нигде более. Отказываться от своего мнения Динео не собирался, и был готов его отстаивать. Однажды кто-нибудь из них не выдержит и забудет о личном запрете гроссмейстера причинять друг другу вред. Однажды дойдёт до крови, а может и до смерти, и Динео не поручился бы, чьей. Он допускал, что несправедлив к Эжени. Что страх искажает в его глазах светлый образ храброй воительницы и преданной защитницы. Но между ними стояло слишком многое. – Мне тебя за ухо оттуда тащить? – бросила тем временем Эжени. Динео насторожился: она должна быть зла, как голодный упырь, и ещё недавно изрыгала проклятия, как демон – яд и серу, а теперь проявляет всего лишь нетерпение. Это было бы объяснимо, сбей она кого-нибудь с ног или разбей что-нибудь перед тем, как говорить. Но ничего этого Эжени не сделала. Присутствие хозяйки тоже помогло бы ей успокоиться, но хозяйки не было даже поблизости. Недобрый знак: без видимых причин спокойствие на Эжени снисходило, когда она принимала решение и была готова действовать. Чтобы понимать, как редко добрые мысли и справедливые решения посещают её белокурую голову, знать Эжени достаточно было самую малость. – Если дотянешься – попробуй, помощь мне не помешает, – со вздохом пригласил Динео. Никаких насмешек: сил на то, чтобы двигаться, у него и правда было немного. – А лучше говори уже, зачем явилась и мешаешь мне работать, и шагай в морбидиум, пока не поздно. Дотянуться до него Эжени было несложно... да только на пути была гончая. Она следила за женщиной своими пустыми, как пуговицы, красными глазками, и Динео буквально слышал звон напрягшихся, как перетянутые струны, мышц. Зверь получился на славу: ни вялости, ни обвислой шкуры, ни кишащих червями зловонных язв, зато бесстрашия – на десяток живых, да и силой не обижен. И кто сказал, что мёртвое – значит безвольное и бессмысленное без приказов труповода? Такое бывает, и даже часто... но удерживать этих жалких созданий просто глупо, что бы ни говорили коллеги. Но как бы хороша ни была гончая, во второй раз Эжени не попадётся, и приближаться к ней опасно. Она всё-таки не зря сопровождала госпожу Этель в кладбищенских поборах уже двадцать лет. Пытаться вытащить Динео из ниши Эжени не стала. Помощи от неё никому, кроме хозяйки, ждать не приходилось. Но до ответа она, о чудо, снизошла. – Гроссмейстер приказал готовить госпожу боли. Теперь понятно, почему она вызвалась сообщить об этом, хоть ей и не по чину. Динео поморщился, чувствуя, как заломило виски. Пожалуй, в доме Червя не нашлось бы достаточно мерзкой работы, чтобы сравниться хотя бы с тенью госпожи боли. Хотелось спросить – почему именно я, но на глупый вопрос ответ может быть только очевидным. Всё в ордене творится по воле гроссмейстера, и обсуждать это – себе дороже. Тем более с такими, как Эжени. Гончая, повинуясь приказу, выскользнула из ниши и, обойдя по дуге напрягшуюся женщину, замерла у выхода из погребальной камеры. В слабом свете догорающей масляной плошки она выглядела тощим, долговязым призраком. Выбравшись вслед за своим зверем, Динео некоторое время стоял, держась за стену и не решаясь сделать шаг. Завалиться, тем более в обморок, совсем не хотелось. Даже не потому, что Эжени обрадуется. Она была выше его почти на голову. Динео невольно залюбовался её ладной, тенями и светом выхваченной из темноты фигурой, благородной бледностью и идеально правильными, как у погребальной маски, чертами. Ей нужно всё-таки заглянуть в морбидиум: болезнь уже оставила свой след, тенью нездорового румянца на высоких скулах. При таком скудном свете не каждый заметит, но Динео хватало опыта, чтобы знать: дело плохо. Но Эжени, ещё не замечая этого, в ответ смотрела на него с плохо скрываемой брезгливостью. Совсем как соседи в глухой, затерявшейся среди болот графства Нерат деревушке, где главным промыслом была добыча глины и торфа, а об империи напоминали только редкие сборщики податей. Четырнадцать лет Динео не был в родных краях, и, видя взгляд Эжени, понимал: ещё долго не решится. Пусть будут на него теперь смотреть со страхом и раболепием... но он-то помнит, как всё было раньше. – Идти госпоже или лететь? – отпуская стену и выпрямляясь, спросил Динео. Эжени улыбнулась, и вышло у неё премерзко. – Лететь. О замке Крас наслышан, или географию, как и грамоту, не осилил? Ответа она не ждала, и явно метила задеть побольнее. Но что толку обижаться на правду? Грамота действительно давалась Динео скверно. До того скверно, что книги ему читал с большим трудом и большими жертвами подчинённый демилич. Ругался, плевался (подумать только, и ведь находил, чем), шипел и проклинал, но всё-таки читал. Так уж сложилось, что приручить мёртвого колдуна, одного из древних основателей ордена, было для Динео проще, чем совладать с пером и бумагой. В прежней жизни он мог написать своё имя, и было оно не таким, как сейчас, да ещё умел сосчитать до двадцати, то есть знал, сколько у него пальцев. Теперь он знал и умел куда больше, но сосчитать мог разве что до ста, а читал по складам и только на двух языках вместо обычных для адептов пяти. С письмом дела обстояли получше, но три ошибки на одно слово оставались обычным делом, а выявить эти ошибки мог далеко не каждый: писал Динео много хуже, чем курица лапой. Иногда и сам не мог разобрать, что нацарапал накануне. Кого-то это веселило, многие задирали нос, осознавая собственное превосходство. Кое-кого донимал вопрос: почему этого неуча до сих пор не сослали в нижние склепы, где не видно света и не поднять головы. Там быстро тупеют до состояния живого мертвеца, забывают речь и слепнут. Многим казалось, что для Динео это в самый раз. Даже гроссмейстер, бывало, задумывался об этом вслух. Другой бы на его месте отчаянно искал признания и спасался от одиночества. Но так сложилось, что мнение живых заботило Динео с каждым годом всё меньше. Мёртвые задолго до вступления в орден были ему и ближе, и понятнее. Они не смеялись, не гордились и, если просил, не задавали вопросов. Как бы ни зубоскалила Эжени, замок Крас Динео знал. Не так давно это название уж очень громко поминала пара старших иерархов ордена. Отыскать место на карте оказалось несложно, то есть заняло менее получаса. Совсем недалеко от западных границ Хайдены. Всего-то перемахнуть через горы. Всего-то... Правда, Нарн сказал, что этот замок не имеет значения с тех пор, как был уничтожен охраняемый им перевал... так для чего же нужно посылать туда госпожу? Не свора гончих, и даже не толпа ходоков всё-таки. Очередной глупый вопрос, с очередным очевидным ответом. Госпожа поднимается в небо и затмит солнце над замком Крас, потому что так угодно гроссмейстеру, а он, Динео, может только подчиниться чужой воле. Гончая тенью скользнула обратно в нишу и исчезла в темноте, затаилась. Она будет ждать возвращения хозяина, или его призыва. Теперь у Эжени развязаны руки, и, уповая на отсутствие у неё воображения, Динео шагнул за дверь погребальной камеры. Смотритель был бледнее мела, у него мелко дрожали руки, когда он помечал дверь камеры знаком агрессивной нежити, поверх другого, извещающего о болезни. Крипта дома Червя – обычно место тихое. Когда тебе за шестьдесят, и в твоей жизни уже была бешеная гончая, из-за которой ты навсегда лишился дара речи, хочется спокойно дослужить и удалиться на покой. Последнее дело – ещё одна злобная тварь. Тем более две. – Прошу прощения... – обратился к нему Динео. Договорить ему не дали: мгновением позже удар швырнул к стене и сбросил на колени. Рука у Эжени была тяжёлой, а Динео и в добром здравии не отличался стойкостью. – В следующий раз псину твою разберу на части, а тебе разрежу пасть, чтоб как у неё была, – прошипела Эжени. – Зиккурат, через десять минут. Не вздумай опаздывать. Сочтя на этом долг свой выполненным, она ушла. Динео смотрел ей вслед, боясь поверить своему счастью. Эжени решила не сопровождать его к зиккурату. Может ли такое быть, и не дождётся ли она его снаружи, чтобы пред светлы очи тех, кто согласился ждать десять минут, доставить Динео под конвоем? Будь это кто-нибудь другой – и Динео сам просил бы о сопровождении. Если случится с ним горячечный бред, то заблудиться и опоздать не составит труда, пусть даже всё вокруг знакомо до последнего камня. Но лучше уж заблудиться, чем позволить Эжени зайти за спину.Такое – только в крайнем случае и при полном отсутствии выбора. Динео был готов поспорить, что о совете посетить морбидиум Эжени давно забыла. Если вообще почла за труд услышать. В голове стоял омерзительный гул, и на губах снова была кровь, но удержать улыбку он даже не пытался. Последствия самоуверенности Эжени дадут о себе знать задолго до того, как будет исполнена воля гроссмейстера. Смотритель, обернувшись от двери, всплеснул руками и бросился помогать подняться. Динео не противился: сил оставалось мало, а дорога впереди лежала – на тысячу-другую шагов длиннее посильного. В таких обстоятельствах было не до гордости. – Прости меня за псину, пожалуйста, - опираясь на плечо смотрителя, прошептал он. – Когда ж я поумнею... Старик улыбнулся, показывая дыру на месте двух верхних зубов, и, отмахнувшись – что было, то было, – бережно повёл Динео в сторону выхода. За здоровье смотрителя можно не беспокоиться: каждый из них вовремя проходил подготовку. Но выходить наверх ему, как и любому из его коллег, позволено только по прибытии смены, и это означало: дальше выхода смотритель не сделает и шага. В крипту Динео спускался в предрассветной темноте, и полагал, что выйдет ночью, через трое суток. С собой у него по такому случаю не было никакой защиты. Кутаться с ног до головы приходилось в любую погоду, и за четырнадцать лет Динео успел так возненавидеть это, что при любой возможности позволял себе вольности. Детские капризы, так говорил Нарн, хмурясь и укоризненно качая головой. Было очень больно это слышать. От Нарна Динео хотел понимания. Нарна он, одного из всех, ужасно боялся разочаровать. Но даже этот страх не удерживал от бессмысленных бунтов. Задержавшись в передней камере, чтобы надеть похожую на намордник маску и длинные перчатки – так полагалось поступать, покидая крипту до срока, – Динео краем глаза взглянул в узкое, забранное частой решёткой окно справа от запертой двери. День снаружи выдался пасмурным, белёсые, как грязная вата, облака не обещали ни дождя, ни появления солнца. Но даже серый, рассеянный свет заставлял глаза Динео слезиться без защиты. Свет был его мучителем с рождения. Свет должен был его убить. Так и случилось бы, не попадись в один ужасный день полуслепой, больной деревенский мальчишка на глаза госпоже Этель, явившейся собрать кладбищенский побор с земель, тогда ещё принадлежавших империи. Зиккуратов вокруг было много, а население их превосходило числом население столицы. Нет лучшего способа удерживать своенравных духов, пока не придёт время навязать им плоть. Да, зиккуратов орден выстроил немало. Но из всех только этот называли одним словом. Его было видно отовсюду, а на закате его тень перечёркивала владения ордена от края до края. Беда была в том, что во двор дома Червя эта тень заглядывала в последнюю очередь. Их разделяла целая сеть вымощенных осколками разбитых надгробий дорог и дорожек, между ними стоял целый лес белых, как кость, берёз с остатками медной листвы. Долгий, долгий путь, обещающий больному немало встреч и серьёзное испытание на прочность. Позвать бы на помощь смертную тень, благо их бродит кругом немало... но донести её на себе от дома Червя до зиккурата больной не сможет. Искать другой защиты не было времени. Решившись, Динео склонил голову перед хмурым днём и покинул густую тень, залёгшую у входа в крипту. Конечно же, он опоздал, и едва помнил, как вообще добрался к подножью огромного зиккурата. Кажется, по дороге останавливался три или четыре раза. Дважды пришлось обняться с оказавшимися поблизости предметами, сначала с фонарным столбом, потом – с тоненькой молодой берёзкой, которая от такого обхождения чуть не поломалась. Кажется, повезло ни разу не упасть и ни с кем не столкнуться, хотя народу навстречу попадалось много. Большинство, опасливо косясь в сторону Динео, обходило его десятой дорогой. Оно и понятно: одеяние его предупреждало всех, что перед ними больной, который представляет опасность. Странно, что никто не спросил, по чьему дозволению разносчик свободно разгуливает, где вздумается. Даже предположений о том, что за дурную хворь он таскает по всему поселению, не прозвучало. Кажется, до тех самых пор, как тёмная громада заслонила свет, и можно было в последний раз смахнуть слёзы, вокруг никто не проронил ни слова. Подъём на верхнюю площадку затмившего собою половину неба зиккурата легко заменил бы Динео смертный приговор: болезнь удушит его собственной кровью выше сотой ступени. Но сегодня, к счастью, предстоит не подъём, а спуск: то, чего хотел гроссмейстер, обитало внизу, под зиккуратом. Туда вёл длинный тёмный лаз, прикрытый заговорённым камнем, оттуда всегда тянуло теплом, свежей кровью и желчью. Туда никто и никогда не приносил ни искры света: для нежной, исходящей соками плоти госпожи боли нет ничего губительнее. Что камень сдвинут с места, лаз открыт, а у его начала ждут трое, Динео разглядел уже после того, как с трудом удержал равновесие после неловкого шага. Держаться тут было не за что, а в его сторону направлено три взгляда. Он страшно устал и знать не знал, как выполнит приказ гроссмейстера. Хотелось оказаться снова в крипте, забраться в нишу, завернувшись в саван, и спать, пока не сдастся болезнь и не забьётся новым сердцем красный камешек под серой рабочей мантией. Тогда можно дождаться ночи и, не торопясь, отправиться в морбидиум, оттуда же, оставив камешек – к себе. Мечты, мечты. Однажды они сбудутся. Но не сегодня. Одна из фигур, застывших возле открытого лаза, всплеснула руками и, живо напомнив всполошившуюся наседку, бросилась навстречу. Динео послушно остановился и позволил накинуть на себя тонкий шерстяной плащ. На лицо легла благословенная тень, а снизу вверх на него смотрели полные почти материнской тревоги глаза. Лицо немолодой, очень маленькой и полной женщины плыло, но Динео знал его хорошо, ведь разглядывать это лицо приходилось когда-то ежедневно. Забота госпожи Селиш сотворила из рябого, покрытого ожогами и опухолями мальчишки то, что она без лишней скромности считала своим шедевром. Её же стараниями не было и дня за четырнадцать лет, чтобы Динео чувствовал себя совершенно здоровым. В прежней, куда худшей, казалось бы, жизни, такие дни иногда случались. Кажется, она отчитывала его за неуважение к её трудам и бедным нервам, напоминала, насколько губительно для него солнце. Динео почти не сомневался, что так и есть, но, как ни старался, не мог разобрать ничего, кроме кудахтанья. – Довольно, Селиш. Гроссмейстер издали напоминал ребёнка, но стоило ему заговорить, как иллюзия развеивалась. Голос Гархем Раавас, прозванный Мятежным духом, имел резкий и неприятный, первые же слова заставляли вздрагивать и вытягиваться в струнку... но поступать в присутствии гроссмейстера следовало иначе. Госпожа Селиш, мгновенно умолкнув, низко склонила голову и отступила прочь. Теперь, из спасительной тени, Динео видел, как круглое, с обвисшими, как у бульдога, щеками, лицо женщины исказила обида. Госпожа Селиш была очень ранима, не терпела критики и возмущалась, если кто-то из её подопечных смел оказывать сопротивление. Однако, если её слушать, она превращалась в милейшее создание... пусть это и не мешало ей причинять боль, не расставаясь с ласковой улыбкой. В отличие от госпожи Селиш, гроссмейстер улыбался редко, и перед ним полагалось становиться на колени. Унижение подчинённых Гархема не интересовало, он просто предпочитал смотреть собеседнику в глаза, что с его ростом менее чем в четыре фута было непросто. – Хотел бы я знать, – проговорил гроссмейстер, когда Динео принял надлежащее положение, – почему вызывать тебя мне приходится из чумной крипты, а не из дворца? Динео постарался сохранить невозмутимость. – Пережидать болезнь там было опасно, – ответил он. Получилось без запинок, но гроссмейстер, конечно же, не поверит. Ему давно донесли, откуда у Динео эта хворь. Подтверждая это предположение, Гархем презрительно скривился. – Теперь я понимаю, почему ты постоянно сбегаешь от двора. Когда же врать научишься? Динео промолчал, склонив голову. Оправдываться было бессмысленно и даже опасно. Но маленькая холодная рука тут же схватила его за подбородок и заставила снова посмотреть в лицо гроссмейстера. Как только их взгляды встретились, что-то маленькое и острое впилось в горло, и тут же каждую мышцу в теле скрутило мучительной судорогой, сердце заметалось в груди, а воздух намертво застрял в горле. Это могло быть наказанием, но Динео много лет служил в доме Червя и знал, каковы ощущения, когда тебе вот так, без подготовки и предупреждения вводят панацею. О ней складывают великое множество безумных сказок. На неё надеются, о ней молятся все неизлечимо больные, не зная: лучше уж просить о смерти. Эту мерзкую субстанцию берегли на крайний случай, готовиться принять её следовало задолго до болезни, а последствия... самые безобидные Динео уже чувствовал. Холодный липкий пот обильно выступил на коже, а кости будто испарились. Перед глазами стремительно темнело, и оставалось вопреки всему одно: не сопротивляться. Гроссмейстер смотрел на него без лишнего сочувствия. Он действительно знал, насколько далеко от дворца Динео изловил болезнь, которая только что была убита, но ещё не раз напомнит о себе, и сегодня, и завтра, и даже через неделю. Госпожа Селиш страдальчески сморщилась и заломила руки. – Мне напомнить, почему я отправил тебя во дворец, мальчик? В темноте голос Гархема звучал, будто голос древнего божества. Отвечать ему не нужно, все ответы он знает сам. – А может быть, напомнить, что случится во дворце, если ты ещё раз ослушаешься меня? Этого тоже не требовалось: гроссмейстер хорошо знал своего бывшего подопечного, и никогда не угрожал ему. Для этого существовали другие. Те, за чьи страдания нести ответ Динео всё ещё не был готов. Однажды ему будет плевать, в каких бедах и кто винит его. Но когда, если не хватило на это четырнадцати лет? Возможно, после смерти. Угрозу Гархем выбрал весьма своеобразную, и повторять не считал нужным. Такое забыть непросто, а по незнанию она могла показаться глупой, бессмысленной... даже смешной. Ну кто станет угрожать женщине горячо любимым мужем? Надо было знать гроссмейстера и знать то, о чём ещё не проведали иностранные разведки, чтобы понимать, насколько страшна эта угроза. Динео был одним из немногих, кто понимал, и единственным, на кого такие угрозы ещё действовали. Кажется, в темноте прошла целая вечность, и, поднимаясь на ноги, Динео дрожал как осиновый лист. Госпожа Селиш смотрела на него огромными глазами, и губы у неё страдальчески кривились. Вот-вот расплачется, и слёзы будут искренними. Решимости этой женщине, когда нужно, было не занимать, она умела быть жестокой, если ей это было нужно... но боль, которую она считала лишней, вызывала у неё слёзы. Динео не знал, любит он госпожу Селиш, ненавидит или боится. Знал только, что не желает ей зла, пусть даже она и сотворила с ним много такого, с чем придётся жить до конца дней. Слабость медленно испарялась, и сердце снова билось сильно и размеренно, никуда не спеша. Оно ещё напомнит о себе. Потом. Скорее всего ночью. Но пока все отступили у него с пути, и видел Динео только чёрный провал впереди. Спускаться придётся долго. – Госпожу надлежит подготовить немедленно, и навести на замок, – слышал он, уже ступив на уходящую в тёмную утробу зиккурата узкую лестницу. – Гарнизон не щадить. Оставаться на месте и ждать указаний. В правой руке у Динео был обломок камня. Кто передал его, уже и не понять. Скорее всего, тот, третий, что остался безучастен и не сдвинулся с места, ожидая у входа в лаз. Госпожа, проглотив этот камень, найдёт те стены, которым он когда-то принадлежал, и уничтожит всё вокруг. Но отдавать ей обломок стены замка Крас молодой некромант не собирался, потому что в левой руке, под перчаткой, держал то, что понравится госпоже куда больше. – Услышь меня, госпожа… внемли Полночной Тени… отзовись... – шагая вниз, шептал Динео, и острый край обломка драконьей чешуи до крови впился в его ладонь.