Дитя мглы

Старуха плела корзину. Шакро всегда удивлялся, как у нее получается — быстро и плотно, совершенно ровно, с узором из разноцветных прутьев, бурых, желтых и красных. Ведь она же не видит ничего! Давным-давно не видит, дольше, чем его родители живут на свете. С минуту он стоял на пороге и наблюдал, как равномерно движутся ее руки, сгибая и сплетая тонкие гладкие прутики, как качаются блики огня и тени на склоненном лице, как темнота заполняет собой морщины, впадины в рваном месиве шрамов, глубокие провалы на месте глаз. А потом старуха, не прекращая работы, тихо прохрипела в сумрак перед собой: — Говори. — Я Шакро, Кейлах-ту, — спохватился он. — Я осиный мед принес. Куда положить? Нехорошо вышло. Старуха Кейлах была идалту — самой старшей в деревне. Не самой главной, нет, просто самой старшей. Самой мудрой. Она видела, как нечисть приходила с гор. Кроме нее, только пятеро стариков видели это, но они в то время были моложе, чем Шакро сейчас, а Кейлах уже имела троих детей. Она смотрела в лицо владыке мглы и сумела выжить, хотя мгла съела ее глаза. А он сейчас, получилось, встал на пороге и молчал, даже не назвался, как будто бы тайком войти хотел, зная, что идалту не может увидеть его. — Дай, — вытянула руку Кейлах. Шакро приблизился и аккуратно опустил свою ношу на ее покрытую шрамами высохшую ладонь. Руку резко повело вниз под тяжестью, и ему пришлось подхватить ее, поддержать на миг, чтобы кладовая не упала. Потом старуха унесла шар к себе на колени и аккуратно ощупала. Спросила: — Откуда? — От чужака. Я его у озера встретил. Тварь вылезла из воды и едва меня не сожрала, уже схватила, когда он отрубил ей голову. А потом поделился медом, потому что корзина со скрытнями перевернулась и они все расползлись, пока я от твари удирал. — Что за тварь? — Не знаю. Чужак назвал ее гончей. Старуха недовольно сжала безгубый рот. — С виду опиши. — Ну… замялся Шакро. — С виду как человек, но голый и без кожи. Весь в каких-то соплях зеленых. Без волос, без носа, без глаз, зато зубы как у иглогрива. И когти, как… Кейлах-ту? Тебе помочь? Бледные шрамы на темном лице старухи вдруг сделались совсем белыми. Как паутина. Она столкнула с колен незаконченное плетение и теперь медленно поднималась на ноги, выпрямляла спину, держа осиную кладовую в обеих руках. Выпрямилась. — Возьми мед. Положи на полку у меня за спиной, в зеленую корзину с белой крышкой. И прикрой аккуратно, как было. Шакро, привычно удивляясь тому, до чего точно слепая идалту всегда знает, что вокруг где находится и как выглядит, поспешил сделать то, что она велела. И уже снял с полки нужную корзину, когда услышал: — Потом беги к Гарто и скажи ему, что мгла идет, потому что ты видел упыря. Где чужак? — У колодца. И Гарто там. Все там. Они думают, разрешить ли ему остаться. — И что думают? — Что он принес мёд и сохранил мою жизнь, но не хочет говорить, откуда он, и таких вещей, как у него, никто не видел у человека. Гарто считает, что он пришел из мглы. А дальше я не слушал — мне велели отнести тебе мёд и все рассказать. — Хорошо, — кивнула Кейлах. — Отведи меня к колодцу. *** Голоса у колодца было слышно, наверное, на полдеревни. Люди, полукольцом окружив чужака, спорили и ругались между собой — мужчины и женщины, молодые и старые, молчаливые и шумные, одетые в разноцветные поблекшие одежды, отмеченные шрамами на руках и лицах, одновременно очень схожие и поразительно разные. На земле лежал его плащ, нож лежал, пояс с ножнами ножа и твердыми прямоугольными подсумками, сделанными не из кожи и не из ткани, оружие лежало — то самое, похожее на серп великана, — которое один из людей назвал «посох владыки мглы». Он не понимал, почему все эти люди боятся. Ему задавали вопросы, и он отвечал на них, как мог, но ответы отчего-то лишь умножали страх. Они говорили, что он не может быть человеком, хотя было очевидно, что он сходен с ними почти во всем. У него точно так же было по пять пальцев на руках, ногти, мягкие губы, плоские зубы, ушные раковины, глаза с радужками и зрачками, пористая кожа, шрамы на ней, волосы, мимические мышцы, делающие лицо подвижным. Кровь на основе железа, одинаково красная, довершала череду сходств, но он сомневался, что сейчас она в чем-то убедит напряженных, злых от страха людей. Раз уж не убедило остальное… Они не знали, что у него два сердца. Как у тех, кого здесь называли владыками мглы. И о нёбных железах не знали, выделяющих едкий яд — тоже точно таких же, как у Воителя. Зато они твердо знали, что человек не способен войти во мглу и выйти из нее, а значит, пришедший из мглы с посохом владыки в руке не может быть человеком. У них был только этот довод, единственный против многих — и им было достаточно. Он не понимал. И, не понимая, продолжал отвечать на вопросы, аккуратно и вдумчиво подбирая слова их языка, тайком от Воителя расшифрованного им по страницам случайно найденных древних книг… Он отвечал им — и люди не верили ему, а потом задавали все новые вопросы, на которые он не мог найти ответа вовсе. Он не знал, что такое охотиться, как пасти толсторогов и что значит доить их, или ставить сено, или возделывать земляной хлеб. Он не умел делать посуду, одежду, обувь, оружие для охоты, плести корзины и сети, готовить пищу или лекарства, рубить деревья, очищать глину, строить дома и колодцы. Он не мог ответить, где и когда он родился, назвать имена матери и отца, сказать, откуда и куда шел. Он хотел бы сделать что-нибудь, что успокоит людей, но не понимал, чего от него хотят. Он не понимал — а они боялись его. Почему, ведь мальчик по имени Шакро не боялся?! А Шакро, который убежал почти сразу, уже вернулся и привел с собой женщину. Очень маленькая, очень худая и очень старая, в таких же длинных одеждах, как почти все женщины здесь, с тонким посохом из темно-красного слоистого дерева, изогнутым на конце крючком, она прошла сквозь плотное кольцо людей, и люди расступились перед ней, пропуская. И как-то исподволь притихли, когда она выпустила плечо мальчишки, за которое держалась. — Я была во мгле и вышла из нее, Гарто, — прохрипела старая женщина, войдя внутрь человеческого кольца. — Скажешь ли ты, что поэтому я не человек? Человек по имени Гарто промолчал. Зато другие закричали, перебивая друг друга: — Разве ты принесла из нее посох владыки мглы? — Ты можешь сказать, кто ты и откуда ты, как положено человеку! — Мгла изгрызла твое тело и твое нутро, как и должно было быть! — Разве у тебя есть вещи, которых у людей не бывает? Тихий, навсегда сорванный голос женщины не мог перекрыть шум, но у него был хороший слух. Он услышал ее слова, обращенные к Гарто: — Пусть они замолчат. И Гарто повысил голос: — Тихо! Идалту сама себя не слышит. — Чужой, — прохрипела она, когда тревожная, многоголосая тишина вновь повисла над головами людей. — Подойди сюда. У нее не было правой половины лица. Почти не было. Только стянутое месиво шрамов, хрупкий, жеваный глянец, заменивший собой кожу на месте химических ожогов — очень старых, давно выбеленных годами. Губы исчезли. Веки срослись и провалились в пустые глазницы, туда, где когда-то были глаза, а теперь остались лишь мрак и память. Он смотрел, как скупо приоткрывается узкая безгубая щель рта, тревожа желваки и келоидные спайки вокруг, как левая бровь сходится над переносицей с огрызком правой, как поднимается, протягиваясь в пустоту, рука в свободном рукаве, как дрожат узловатые костлявые пальцы с ребристыми желтыми ногтями, тоже обтянутые сплошным ожоговым рубцом… Он смотрел, пока шел ей навстречу, и все пять шагов думал о том, что мгла высокогорья сняла бы с нее не часть кожи, а всю, и что дыхательные пути оказались бы уничтожены гораздо раньше этого. Что-то другое сожгло ее лицо. Гемолимфа жнеца или носильщика плоти? Может быть, если она как-то сумела его ранить — других подобных големов на жатвы не берут. Когда он дотронулся до кончиков ее пальцев, бессильная с виду рука старухи, похожая на птичью лапку, неожиданно крепко сжала его ладонь. — Меня зовут Кейлах, — сказала она. — Я идалту среди этих людей. Однажды я вошла за моими детьми во мглу, заглянула в лицо ее владыке и выжила. А теперь посмотри туда, где с того самого дня у меня больше нет глаз, и скажи мне: что ты такое? Безглазое высохшее лицо, состоящее из шрамов, смотрело ему в грудь, не поднимаясь — слепая женщина не знала его роста, не видела, куда ей обратить свой незрячий взгляд. И тогда он опустился перед ней на корточки, не отнимая руки. Я вошла за моими детьми во мглу… Жатва унесла ее детей. Он не знал, почему это важно, но что-то в ее голосе поневоле внушало… почтение. — Я не знаю. Я надеялся узнать здесь. — Значит, ты все-таки дитя мглы, — спокойно, как-то согласно кивнула старуха. — Хорошо. Повысить голос стоило ей усилия, но все же он зазвучал чуть громче — охрипший, съеденный увечьями и годами: — У порождений мглы нет кожи и глаз, у ее владыки на руках по шесть когтистых пальцев, кожа тверда, как змеиные покровы, а глаза не имеют ни белков, ни зрачков и светятся зеленым, как у болотных ночниц. Жилистые цепкие пальцы поднялись по его руке на плечо, потом на шею, на голову, бесцеремонно ощупали короткий ежик бесцветных, почти прозрачных волос, потом лицо, даже зубы потрогали кончиками твердых ногтей, отодвинув нижнюю губу. Он не шевельнулся. — Посмотрите на него еще раз, все, и скажите мне: вы видите порождение мглы? — Он не знает ничего, что положено знать человеку, — за всех заупрямился Гарто. — И не хочет говорить о том, что знает, а посох владыки мглы… Но старуха осталась непреклонна: — Да или нет? — Нет. — Любые вещи человек может найти, получить от другого человека или взять с бою. О них будет другой разговор. А если вы скажете, что мгла научилась приходить в человеческом обличье, обманывать и ваши глаза, и мои руки, то я говорю: у порождений мглы вместо крови грязь. Я видела ее прежде, чем навсегда перестать видеть. И в ее свободной руке блеснуло, проклюнувшись между пальцев, непонятно откуда взявшееся лезвие — узкий маленький ножик едва ли в палец длиной. — Пусть его кровь ответит за него, если он молчит, потому что кровь — не облик, ни одно превращение не может изменить ее. Он почти сразу понял, что будет дальше. И успел еще подумать, что вряд ли старая слабосильная женщина сможет поранить его до крови, тем более этим — однако ножик неожиданно оказался очень острым. Тонкое, съеденное многократной заточкой лезвие не чиркнуло по руке, а ударило, как ужалило: острием, коротко и резко, под сильным наклоном, от центра ладони к ребру. Порез моментально набух яркой, стремительной кровью, и старуха подняла руку, показывая его ладонь людям за своей спиной. — Что ты видишь, Гарто? Что вы все видите? Он по-прежнему не шевелился, предоставив воле женщины свою руку — большую, очень костлявую, с темной сетью выступающих вен на тыльной стороне кисти, длинными пальцами и бледными ногтями, синеватыми, будто от удушья. Кровь узкой глянцевой дорожкой ползла по ладони к запястью, быстро темнела, останавливаясь. — Чьей он крови? — требовала ответа Кейлах. — Мы хотели ответа о том, что он такое — это ответ? Молчание. И молчание. На сей раз полное. Целую минуту он слышал множество дыханий, шорох травы на крышах близких домов, хрип в изъеденных мглой легких старухи, ее частое, будто у птицы, неровное сердцебиение. А потом Гарто неохотно согласился за всех: — Это ответ. Красная кровь может быть только у человека. И тогда Кейлах, выпустив руку чужака, отвернулась к полукругу людей. Как будто хотела встретить их взгляды, которых не видела. Во взглядах было сомнение. И в молчании было. Уже не страх, как в самом начале: кровь все-таки в чем-то убедила их, а может быть, не кровь, а Кейлах — он не знал, что такое идалту, но видел, как внимательно все ее слушают, внимательнее, чем до этого слушали Гарто. Он смотрел, как она стоит, как высоко держит голову, отягощенную на затылке узлом пепельно-белых волос, как незаметный ветерок шевелит тонкие пушистые прядки, выбившиеся у левого виска, как бьется голубая жилка под пленкой шрамов на правом… Смерть изгрызла ее, но все же не смогла победить, и потом она прожила целую жизнь, долгую, полную труда и опасности — прожила так, что молодые и сильные, зрячие люди вокруг замолкали, когда она говорила. Было чувство, что, услышав от них иной ответ, она еще раз ударила бы ножом — туда, где уже помнила его шею, вслепую ужалила бы источенным тонким лезвием без промедления и сомнений, без страха, без трепета, без оглядки. Какая-то тайная, неодолимая сила таилась в ней, дремала в колючих чертах изуродованного лица, в морщинах и шрамах, в цепких костистых пальцах, в навсегда сожженном мглой голосе, ждала своего часа невидимо и неощутимо, как росток внутри семени. Три дюжины мужчин и почти столько же женщин вокруг боялись его все вместе, даже Шакро уже с сомнением смотрел из кучки своих сверстников, засевших на крыше неподалеку — и только она одна не боялась. Это было очень странное чувство. — А что толку-то, — бросил кто-то из круга, — если мы все еще не знаем, что у него на уме. Он же не говорит. — Тебя что-то удивляет, Якри? Что дитя мглы не так разговорчиво, как ты? В кругу хмыкнули. Отчетливо и одобрительно. — Зато он сказал, — не сдавался тот, кого старуха назвала Якри, — что ему пятнадцать лет, а посох владыки мглы — оружие его отца, имя которого отказывается называть. — Ну и что? — Да то, что он на полголовы выше длинного Тойве и седой, а морщин у него больше, чем у меня. Ты просто не видишь. — Тебя я тоже не видела ни разу со дня твоего рождения, а чужая душа — потемки, Якри. Может быть, пятнадцать лет — это все годы, которые он помнит, а не все, которые прожил. Но я знаю, что мгле не нужно никаких хитростей, чтобы взять наши жизни: она просто приходит и берет. Так было всегда. Дитя мглы человеческой крови просит у нас приют, чтобы быть человеком. Это так, дитя мглы? — Да, — отозвался он. — И что, ты умеешь обманывать тварей из мглы? — снова выкрикнул этот же человек. — Когда они придут, ты сможешь помочь нам скрыться? И он покачал головой, отрицая: — Нет. Потому что от гончих скрыться нельзя. Но их легко убивать. Я умею убивать все, что может прийти сюда с гор. Кажется, это было ошибкой — хотя он и не понял, в чем ошибся. Но люди закричали снова, в возмущении перебивая друг друга: от нечисти из мглы отбиться нельзя, можно только спрятаться — все знают это. Они видели в жатве стихийное бедствие, неизбежное, непреодолимое, как пожар, а в его последних словах — или злой умысел, или безумие, и Гарто хмурился, глядя в слепое лицо Кейлах: ему кричали, что чужой хочет отдать их мгле. Что чужому лучше убираться. У них были с собой охотничьи копья, серпы, топоры и длинные прямые ножи, косо срезанные на конце. У женщин тоже, даже у детей возраста Шакро висели на поясе или прятались за голенищем сапога старые, истрепанные чехлы-ножны. Он разглядывал их и понимал, почему они не могут отбиться от жатв Воителя. Все зря, думал он. Надо уходить, пока люди не попытались пустить этот свой мусор в ход — им слишком легко навредить, чтобы защищаться от них даже без оружия. Снова найти людей без гончей будет сложно, но он, наверное, что-нибудь придумает… — Гарто! — коротко каркнула Кейлах и закашлялась. Гарто не услышал, а на кашель не обратил внимания, пытаясь перекричать, успокоить кипящее, по шагу сужающееся кольцо людей. И тогда он сделал то, чего старуха — насколько он сумел понять — собиралась потребовать от Гарто: — Идалту просит тишины, — сказал он, поднимаясь на ноги. Спокойный, вроде бы даже не громкий, но вдруг оказавшийся огромной глубины голос легко перекрыл шум, как-то незаметно вобрал в себя все множество голосов. И Кейлах, пряча свой ножик обратно в чехол в рукаве, удовлетворенно сказала наставшему молчанию: — Вот так. Не орите, как водомерки на упавшую тень. Вы говорили о чужом, и Гарто услышал вас. Теперь я заявляю о праве матери. Очень странное лицо вдруг стало у Гарто. Очень… осторожное. И не только у Гарто — у многих. — Кейлах? Ты же не думаешь, что он — один из твоих… — Не твое дело, что я думаю. Мгла убила моих сыновей, но вот здесь дитя мглы человеческой крови, и я, мать убитых, забираю жизнь убийцы себе. Ты будешь оспаривать право матери? Кто-нибудь здесь будет оспаривать его? Тишина вновь была ей ответом. Полная тишина. Мертвая. — Что это значит? — вполголоса спросил он у тишины. — Что убийцу изгоняют в лес, если мать убитого им не возьмет его жизнь взамен той, которую он прервал, и не даст новое имя взамен его имени. Ты будешь моим сыном вместо тех, в чьей смерти виновен, как дитя мглы. Или можешь уйти и не возвращаться. Он точно знал, что непричастен к смерти ее сыновей. Последняя жатва была собрана здесь, судя по всему, лет тридцать назад, задолго до его появления на свет. И к тому же он никогда не бывал в этих местах — владения его отца заканчивались в неделях и неделях пути на север. Может быть, старая женщина, победившая смерть, тоже отчасти понимала это… А еще она понимала, что иначе ему придется уйти, потому что люди отвергли его. — Как, ты говорил, тебя зовут? — как ни в чем не бывало спросила между тем Кейлах. Множество взглядов держало ее на прицеле, но она не видела их. Ей было все равно. — Мортарион. — Подходящее имя для того, кто пришел из мглы. Я буду звать тебя Морт. А они… привыкнут. Со временем.