Дитя мглы

Она звала его так до следующего дня. Потом начала звать Морти и говорить, что ему не пятнадцать лет, а пять, сколько бы морщин у него ни было. Он удивлялся вслух, почему пять, ведь она же помнит, что нет — и тогда она смеялась, и ее смех был похож на кашель. Ты должен заботиться обо мне, говорила она. Ты обо мне, а я о тебе. Ты должен рассказывать мне о том, что видят твои глаза, а я тебе — о том, что хранит моя память. Ты должен спрашивать меня о том, что хочешь узнать, а я всегда должна отвечать тебе или указывать того, кто ответит, если не знаю ответа сама. Ты должен верить мне, а я тебе. Это означает быть моим сыном. И Мортарион был ее сыном — с тем же безмолвным неотступным упорством, с которым он делал все. Для начала Кейлах указала ему, куда именно поставить оружие: так, чтобы оно не попадалось на глаза входящим в ее дом. Он повиновался молча, удивляясь, насколько точно она знает все вокруг себя — помнит с чужих слов, не видя, но не забывая ни одной мелочи. Потом она велела ему вымыться и выстирать одежду, насквозь пропахшую мглой. Для этого следовало зачем-то нагреть воду и смешать ее с настоем золы и каких-то трав. Созданная из паутины спрута и искусственно выращенной камнекожи, одежда ожидаемо не намокала в мыльной от золы воде, и Мортарион, с полчаса провозившись возле неуклюжей деревянной емкости, просто стряхнул со своих вещей редкие задержавшиеся на них капли и оделся. Но мыться теплой водой самому оказалось довольно приятно. Он сказал об этом Кейлах, и Кейлах опять засмеялась. — Дай-ка те тонкие красные прутья, — сказала она. — У двери в углу большая связка. И еще толстые белые, рядом должны быть. И расскажи мне самое первое, что ты помнишь о своей жизни. — Мглу, — подумав, отозвался он. Два ровных пучка прутьев, перехваченные посередине травяным шнурком, легли на колени старухи. Она отсчитала в одном полдюжины и вытянула из связки, а потом принялась ловко связывать между собой, глядя куда-то над плечом собеседника безглазым неподвижным лицом. — И еще мертвецов. — Это ответ, а не рассказ. Я просила рассказать: не только что было, но и как было. — Холодно, — подумав еще, честно добавил Мортарион. — Больно в глазах и в груди. — Страшно? — Не знаю. Я искал хоть кого-нибудь живого, но все были мертвы. Они были мертвы еще до того, как умерли — я помню, что думал так. И кричал, чтобы пришел хоть кто-нибудь… настоящий. Чтобы я не был один среди мертвецов. Прутья в ее руках плотно и ровно ложились один к одному, на глазах сплетались в толстый двухслойный круг, твердый, ощетинившийся длинными свободными концами — дно будущей корзинки. — И кто пришел? — Воитель. Владыка мглы, как говоришь ты. Очередной прутик, вытянутый из пучка, сцепился с другим. Лишний выскользнул и покатился по полу. Мортарион потянулся и поднял его. — Он был настоящим? — Чужим. Но настоящим — единственным среди всех, кто был с ним. Позже я узнал, что все это големы, искусственно созданные биомеханизмы. Они не только не разумны, но даже не живы в полноценном смысле понятия. Но тогда я не знал этого. Я целиком поместился на его ладони, и мне было достаточно… интуитивного ощущения, что он жив. Изуродованное лицо качнулось, спугнув залегшие в месиве шрамов тени: старуха кивнула, соглашаясь непонятно с чем. — Ты был во мгле и мог не только дышать, но и кричать в ней — еще прежде, чем владыка мглы взял тебя? — Я не знаю, мать. Он говорил, что он создал меня, чтобы я помогал ему в войне бесконечности. — Дитя мглы, — вновь согласно качнула седой головой Кейлах. — Но для того, чтобы сотворить дитя мглы, владыка взял человеческое дитя. Так же, как однажды взял моих сыновей. — Я не видел никого, подобного мне. И Воитель гордился тем, что я единственный. Он говорил, что я… как это называется? Последнее слово, в один миг завершающее долгий спор вопреки ожиданиям врага — для этого есть название? Кейлах вздохнула. — Есть. Но тебе оно ни к чему. А в споре у тебя нет врага — только соперник. И в споре, и в игре. Ты убивал людей? — Да, мать. Без заминки, без колебания. Без сожаления. — В этой твоей… войне бесконечности? — Нет. Войну бесконечности ведут между собой Воители. Ей около двадцати тысяч лет, и люди не имеют отношения к ней. На войне я вел в бой големов Воителя и убивал вражеских. — Значит, ты приходил за людьми из мглы. Это был даже не вопрос. Но Мортарион все же ответил: — Нет. Воитель никогда не поручал мне жатвы — похоже, он опасался, что я задумаюсь о своем сходстве с людьми, если увижу их естественное состояние. Потому что о своем несходстве с ним самим я задумывался. И давно. — Тогда что за людей ты убивал? — Остатки последней жатвы Воителя. В тот день, когда я увидел их и узнал, что големов создают — и я тоже создавал, сам, в течение многих лет — в основном из них. Из их тел. Я понял, что они и есть мой настоящий народ, но не мог освободить этих людей: они погибли бы во мгле. Поэтому я убил их всех. Быстро. Без страданий. И сказал Воителю, что не вернусь. Корзинка сплеталась в руках старухи. Размеренно, заученно-точно. У стенок над донышком уже появился красивый крутой изгиб, и красные прутики начали чередоваться с желтыми, бурыми и белыми. Монотонные движения темных высохших пальцев были почти механически однообразны, и пустые глазницы Кейлах по-прежнему смотрели в стену перед ней. Мортарион долго наблюдал ее руками. Потом потянулся к пучку красных прутьев и выдернул полдюжины точно так же, как в самом начале это сделала Кейлах. Начал повторять. — А он послал упырей в погоню за тобой. Шакро видел последнего из них. Так? — У озера? Это была моя гончая, мать. Я не смог бы найти людей сам, потому что ни разу прежде не спускался из мглы. На самом деле жизни Шакро ничего не угрожало — гончая подчинялась мне. Я убил ее просто потому, что больше не нуждался в ней. — Что значит — подчинялась тебе? — нахмурила единственную бровь Кейлах. — Ты привел тварь сюда и заставил напасть на Шакро? — Я заставил ее искать. Она создана именно для того, чтобы искать людей и вести их к жнецам и носильщикам плоти. Гончая нашла человека и привела его ко мне. Я не знал, как можно найти людей иначе. — Дитя мглы, — повторила старуха. В бесцветном старческом голосе впервые послышалось осуждение. Почти брезгливость. — Ты даже к людям пришел, как дитя мглы. Не делай так больше. Ничего, что отличает тебя от людей, больше не делай, Морти, если только это не нужно для того, чтобы спасти чью-то жизнь. — Да, мать, — покорно отозвался Мортарион. — Когда придут порождения мглы, ты сможешь заставить их повиноваться тебе так же, как этого упыря? — Нет. Это… не так делается, к сожалению. — Тогда что ты станешь делать? — Убивать их. — И ты справишься со всеми один? — Скорее всего, нет. В любом случае, Воитель убьет меня, пока я буду занят его жнецами. — А если люди тоже будут драться? Ты умеешь убивать тварей сам — а научить других ты сможешь? — Я… не знаю, мать. Наверное, смогу, если они захотят научиться. — Ты знаешь, когда мгла придет снова? — От жатвы до жатвы никогда не проходит больше тридцати двух лет. Я не знаю, когда здесь была последняя жатва. Кейлах молчала так долго, что у корзинки в ее руках появились ручки — пока просто петли, тонкие, без оплетки. — Зато я знаю, Морти, — сказала она, наконец. — И я знаю, что они захотят научиться. Они захотят. А потом закашлялась, выронив незаконченное плетение. Позже она рассказала ему, из чего и как следует готовить пищу. Лишенная зрения, старая женщина не могла как следует делать это сама — ей всегда помогали другие женщины или дети. Теперь же заботиться о ней следовало ее сыну: так принято у людей. Варить семена кустарников, трав или сердцевину болотных корней с примесью мяса и ягод было очень просто. Мортарион нюхал их, с любопытством пробовал на вкус то одно, то другое, пока старуха называла ему слова: вяленое мясо скрытня, земляной хлеб, икра водомерки, сыр из молока толсторога… Пища, приготовленная из всего этого, получалась вкусной — но ее было мало. Кейлах велела ему есть, сколько захочется, и рассчитанные на месяц с лишним — до холодов — запасы в ее доме подошли к концу на третьи сутки. Она узнала об этом, когда он принес с улицы пару летучих тварей, пойманных под утро: крупные острозубые создания с четырьмя слюдяными крыльями напали на него сами, когда он вышел побродить по деревне. Раньше такие уже попадались ему в лесу. — Ночница? — удивилась Кейлах, едва коснувшись прозрачного твердого крыла. — Зачем ты тащишь это в дом? Мортарион пожал плечом: — Есть. — С ума сошел, дитя мглы. Их нельзя есть. Сейчас же выбрось. Туда, куда вчера выносил золу из очага. — Я ел, — он еще раз пожал плечом. — Почему бы мне и дальше не есть то, что не годится в пищу тебе, но годится мне. Это разумно. Но Кейлах, недовольно поджав среди шрамов безгубую щель рта, осталась непреклонна. — Это глупости. Люди не едят все подряд, Морти. Мясо ночниц ядовито не меньше, чем их укусы. Выбрось их немедленно и сходи к Гарто, если дождь уже кончился. Пусть он скажет тебе, кому какая помощь нужна в обмен на припасы для нас. И не забудь рассказать, что позавчера за час выучился моему ремеслу лучше, чем я сама за всю жизнь, вчера одной рукой поднял очажную плиту и что-то сделал с очагом, и от него больше нет дыма, а сегодня ночью развлекался ловлей ночниц — просто руками, насколько я понимаю. До сих пор она не разрешала ему выходить из дому при свете дня. — Зачем я должен говорить ему все это? — Затем, что я так велю. Ты не умеешь ничего из того, что нужно уметь человеку, но вот я наблюдаю за тобой и понимаю, что ты мог бы уметь, если тебя научить. И Гарто тоже поймет. А потом научит. Или укажет того, кто научит. Ясно теперь? — Да, мать, — лаконично ответил он. А дождь даже не думал кончаться, и поэтому снаружи не было ни души. Плащ он не взял, и мутные дождевые капли сразу же усеяли его голову и плечи, повисли на ресницах, покатились вниз по открытым рукам, скопились между броневыми пластинами на груди, в складках длинных одежд. Они принесли в селение людей слабый запах мглы, с которой облака успели смешаться на большой высоте, и Мортарион, запрокинув голову, смотрел в низкое сырое небо — серое и ржавое, рваное, быстро бегущее над поросшими багровой травой крышами домов. От мутных дождей люди всегда прячутся. Так сказала Кейлах. А зимой, когда граница мглы сползает ниже по склонам гор, все до единого дожди ядовиты. Из-за них воду можно без опаски брать только из-под земли, из колодцев — после каждого мутного дождя реки и ручьи надолго остаются отравлены, даже те, что берут начало из подземных ключей, а не в горах. Ничего, что отличает тебя от людей, никогда не делай… Люди оказались невероятно хрупки. Куда более хрупки, чем Мортарион ожидал, наблюдая свое сходство с ними. Слишком многое вокруг было способно убить их. Но… в эти дни он подолгу глядел на то, как плетет короба и корзины из прутиков старуха Кейлах, как она прядет нитки из комьев высушенной пушистой тины, как чистит земляной хлеб, как вынимает косточки из ягод, как точит свой маленький ножик с темной трещиной вдоль костяной рукояти, такой же старый, наверное, как она сама, такой же хрупкий и такой же колючий, упрямо не сдающийся времени — и сходство в его глазах стремительно превращалось в нечто большее. В сродство. Они были хрупки, но их упорство побеждало смерть. Ничто, даже жатвы Воителей, не могло оборвать их род: истребленные, они все равно не смирялись, не сдавались, прорастали сквозь гибель новыми упрямыми жизнями, как скошенная трава. А Кейлах была средоточием этой незаметной, непобедимой силы. Во всем была. Каждый миг. И она нечасто позволяла в чем-то себе помогать — не так часто, как можно было ожидать от старой, больной, незрячей женщины. *** — Чего тебе? — хмуро бросил от очага Гарто, увидев, кто появился на пороге его дома. Ядовитый дождь не причинял вреда выходцу из мглы — стоило ожидать. Иное дело его сын, до сих пор не вернувшийся с охоты вместе с другими… Впрочем, охотники нередко попадают под мутные дожди. Плащи, обшитые шкурками скрытней, и кроны деревьев спасут, если дождь не слишком затянется. А приемыш Кейлах медлил у порога, разглядывал черную сухую листву на глинобитном полу, рассыпанную от червецов и тысяченожек, очаг, посуду вокруг очага, воткнутые в старую корзину наконечники охотничьих копий, самострелы, веревки, плащи и сети, развешанные на стенах, старое тряпье на лавках под ними, любопытные детские мордашки, там и сям выглядывающие из вороха тряпок и одеял, самого Гарто, челнок и сеть в его руках, которую он чинил… Старшей внучке Гарто было всего шесть лет. Когда чужой вошел, она возилась у очага — варила кашу для младших, — но под его внимательным взглядом немедленно юркнула под одеяла. — Это твои дети? — спросил чужой. Его костлявое бледное лицо, забрызганное каплями дождя, совершенно не читалось. Будто раз и навсегда застыло в этом своем равнодушно-задумчивом выражении, всегда одном и том же. И светлые, до безжизненной прозрачности вымерзшие глаза на нем оставались всегда одинаково холодны. — Моего сына, и тебе до них нет никакого дела, имей в виду. Так чего ты хотел? — Быть полезным. Не только матери — всем. А еще — научиться добывать пищу. Он подошел, наконец, к очагу и опустился перед Гарто на пол. Старик задумчиво сощурился ему в лицо. — И как же ты добывал ее до сих пор? — Дело не в том, как. Я не знаю наверняка, что здесь годится в пищу, понимаешь? Люди… не едят все подряд. — Если есть все подряд, — хмыкнул Гарто, — не проживешь и суток, приемыш. Хотя, я смотрю, мутного дождя ты не боишься. Небось, и жрать можешь что попало? — Могу, — упрямо, без согласия, согласился чужой. — Но люди не едят все подряд. Последняя фраза, повторенная во второй раз, прозвучала заученно. Что бы там ни успела за два дня вдолбить в эту лысую голову Кейлах, парень явно запомнил все до последнего слова и к каждому отнесся со смертельной, до смешного, серьезностью — серьезностью старательного ребенка или больного, потерявшего кусок памяти после припадка падучей. — И верно. Это идалту тебе сказала? — Да. Лучше даже не думать, что он там пытался жрать, когда она сказала это. — Идалту плохому не научит. Ты вообще научился у нее хоть чему-нибудь? Или не успел? — Готовить пищу, стирать одежду, делать краски и красить дерево для ее работы. Ее ремеслу я тоже научился, по ее словам — лучше, чем она знает его сама, но моя помощь в нем ей нисколько не нужна. Еще я поправил в ее доме крышу и пол и переделал очаг. Раньше он был как у тебя — весь дым шел в дом и много топлива тратилось без толку. И я хотел бы посмотреть, как делаются вещи из железа, но до сих пор мать не разрешала мне выходить из дому днем. Днем, значит. — А ночью что, разрешала? Никто в здравом уме не пойдет на улицу ночью, тем более в одиночку: ночью без огня собственной вытянутой руки в темноте не видно, а на факел или костер мигом ночницы налетят. — Нет, но и не запрещала, — спокойно ответил чужой. — Я просто хотел осмотреться, и еще собрать в лесу кое-что для того, чтобы сделать краски. Теперь у нее есть не только красная, желтая и зеленая. Я сделал разные. Краски он, значит, сделал — но не знает, что можно есть, а что нет. В лес ходит посреди ночи, что-то там собирать… да даже если с огнем. Но спросил Гарто не об этом. — Что ты там, говоришь, сделал с ее очагом? Если это что-то толковое и ты сможешь повторить это с другими, тебе не скоро понадобится идти на охоту самому: взамен вас обоих будут кормить по меньшей мере до холодов… а если принесешь еще осиного меда, то и дольше.