прятки с тобой

— Служба 911. Что произошло? — Здесь самоубийство. — Кто жертва? — Я.

Крик застал его на четвёртой ступеньке сверху от первого этажа. Размытые сквозь пелену ярости мысли подсказывают, что голос подозрительно похож на ларинский. А уж его крики Хованский из тысячи узнает — слишком много упивался его захлебывающимися рыданиями, слышавшимися из их квартиры почти каждый вечер. Обычно Дима забивался в какой-нибудь дальний угол, чтобы Юра потратил больше времени, на его поиски — глупо конечно, но Хованский прощает своему любимцу такую оплошность. Будто его глупыш не понимает, что так только больше злит и без того выведенного из себя Юру? Дальше снова следовали крики, выяснения отношений на повышенных тонах, где обычно Ларин, молча глотая слёзы, слушал орущего Хованского о том, какая же всё-таки он сука и блядь. И Дима был очень рад, если просто слушал. Юра спокойно мог приложить головой о холодную стену, оставить многочисленные синяки, которые не сходили потом месяцами и попросту перекрывались новыми, рывком опустить на колени или вжать в ближайшую поверхность, спуская резким движением, не терпящим возражений, домашние шорты с нижним бельём. Дима слишком хорошо знал своего мучителя любимого, чтобы молиться о выражении чужой ярости только в громкой констатации фактов. Вообще Ларин потерял слишком много убеждений в этом чертовом месте. Хованский поднял голову, пытаясь посчитать лестничные пролёты над головой между перил. Из этого никогда ничего не выходило — только потерянное время и осознание, что на этаже ниже надо бы заменить моргающую лампочку. Будто специально оттягивая момент, когда нехорошее предчувствие окончательно загонит Юру наверх, он не спешил подниматься по обшарпанным ступеням. Что-то говорило ему, что всё равно ничего случиться не может — смелости у Ларина не хватит. Посчитав каждый окурок на грязной лестнице, Хованский добрался до знакомой двери с коричневой обивкой, протёртой чуть ниже глазка. Шершавая поверхность расходилась мелкими трещинами — Юрина уверенность разбивалась так же. Тишину нарушил приглушённый хрип. Достаточно короткий, но этого хватило, чтобы заставить затаить дыхание, пытаясь понять, что происходит за дверью. Липкий страх за Ларина намертво замер где-то около рёбер, заставляя быстро схватиться за ручку и рвануть на себя — без сомнений открыта. С этого момента время остановилось для него. Как в тумане дверь отлетела до стены и замерла где-то вне зоны видимости. Вязкое оцепенения переполнило его, сковав движения. В замедленной съёмке Юра моргает, чтобы видение исчезло — не помогает. Перед ним в петле висит Дима. Очередной глухой хрип выбивает почву из-под ног окончательно. Хованский срывается с места, вмиг оказываясь рядом и хватая Ларина за безвольно болтающиеся ноги. Юра кричит что-то, молит кого-то, проклинает. Только никто не слышит. Он один. Один с мертвецом. Дрожащими руками Хованский вытаскивает тело из петли, чувствуя, как внутри него всё трещит и ломается. Безвольной куклой Ларин падает на чужие руки. Юра почти механически отмечает скатывающиеся по щекам горячие капли. Он не узнаёт свой голос, когда, запинаясь, диктует адрес и умоляет скорую ехать быстрее. На Диминой шее ожерельем расцвёл темный след от петли, который до отчаяния хочется стереть легкими прикосновениями пальцев. Только сейчас, прижимая бездыханного Ларина к себе, Хованский понимает, насколько он беспомощен. Он боится упустить чужую жизни, теряя счёт произнесённым в отчаянии словам. Юра всегда думал, что самоубийство — это красиво. Что уйти молча, без записки — безумный романтизм. Он думал, что в таком случае счастливы будут все. Он не знал, насколько это может быть больно. Будто его сердце тоже постепенно замедляет ход. Будто он умирает вместе с висельником. Хованский просто не думал, что окажется в такой ситуации. В воздухе резко запахло смертью. Сирена где-то далеко за окном оглушила задворки сознания. Ворвавшиеся через пару минут врачи отняли Ларина и оттеснили Юру и все его чувства подальше. Сил на сопротивление просто не оказалось. Хованский смог только сползти вниз по стене, медленно задыхаясь от распирающей боли внутри. Синие халаты перестали мелькать перед глазами, а сквозь дымку слёз проявилось лицо и с силой трясущая за плечо рука. — Пойдёмте. Вы нам ещё понадобитесь, — Юра с трудом встал, вцепляясь в чужие руки, кажется, врача. Кажется, ему сказали что-то ещё, но всё потонуло в общем вакууме. Он бездумно направился к выходу. Как попал в больницу, Юра не помнит. Просто он очнулся на неудобном синем кресле со сломанными подлокотниками. Такие же синие стены давили на Хованского, кажется, подобранные по цвету, чтобы успокаивать. Из двери напротив вышел врач и, заметив Юру, быстро направился к нему. Рыжий встаёт, готовый завалить тысячью вопросов, но его опережают. — Вы по поводу Дмитрия Уткина? — заторможенный кивок. — У меня есть новости для вас, но вы сначала присядьте. — Юра устало плюхается обратно, чувствуя, как сердце падает на грязный больничный кафель, окончательно замирая. — Дмитрий не пришёл в себя. Мы делали и делаем всё возможное, но надежда на хороший исход очень мала. Понимаете… Дальше Юра не слушал. Как там говорится — надежда умирает последней? В их случае она выстрелила себе в висок ещё в самом начале.