прятки с тобой

Лишить себя жизни… Неверное выражение. Не себя, а кого-то. Жалеть о ней будете не вы.

«К сожалению, никаких улучшений не наблюдается», — повторяет из раза в раз врач, скрывая лицо под маской безразличия, тщательно сшитой из зазубренных многолетних повторений одной и той же фразы. А, может, дело уж далеко не во враче, а в Хованском, почти утратившем веру в хороший исход, белым пятном маячащим на фоне черной занавесы. Его уже начали почти силой выгонять из больницы, в сотый раз вручая какие-то бесполезные бумажки и уверяя, что всё сообщат. И ещё очень настоятельно просили не пытаться высчитать кабинет врача по окнам для выяснения всё того же вопроса. А Юра всё равно из раза в раз скользил глазами по угрюмым выступам-окнам. Путь — дверь-коридор-лестница-два пролёта-коридор-дверь — был пройден многократно за последний месяц и выучен до последнего поворота и угла. Жаль только одно: последнюю дверь так ни разу и не открыли. За последний месяц Юра понял, что ненавистный колючий шарф, подаренный Димой ещё до — Хованский самостоятельно провёл эту черту в их жизнях —, очень нужен, когда часами караулишь кого-то, упрямо не желающего отвечать и сбегающего через другой выход. Но интереснее было то, что вытянул из самого Юрия Павел Сергеевич. — Когда я попал в вашу квартиру, — начал психиатр, смотря, куда-то мимо Хованского, — я сразу понял одну простую вещь: Дмитрий не был одинок. Это ведь так? Отлично, — чужой кивок полностью подтверждают слова. — Раз Вы знали, что Дмитрий не был один глаз, значит, вы знали, что его выбором были нетрадиционные отношения. Почему же вы хмуритесь? — Неприятная тема, — морщится Юра. Чужие слова колоколом бьют по ушам, мешая сосредоточиться. — Лично для Вас или нашего пациента? — тут же что-то было начертано на листочке. — Для всех, — рядом появилась ещё одна синяя нить записи. — Раз так, могло ли это послужить толчком к принятию финального решения? — Нет, — покачал головой Юра, — тридцатник стукнуло уже. Не такие у него на уме проблемы были, — он почему-то именно сейчас вспомнил, как Дима в последнее время облюбовал низкий подоконник в спальне и, уперевшись лбом в холодное стекло, мог часами сидеть, кусая губы и следя за ассиметрией капель на окне. Постоянно пытавшемуся найти себе хоть какое-то занятие Юре в корне не была понятна природа чужого поведения. А сейчас всё как-то само встало на свои места. Может, если тогда он не начал бы в своей манере истерить и обвинять Уткина во всех мыслимых и не совсем бедах, не пришлось бы угадывать Димины мысли. Но Юра не любит эту частицу. Вопросов тогда было много. И почти все сводились к тому, что Юра долбоёб, не уследивший за возникновением чёрных дыр в мозгах. Непонятно только, в чьих. И сейчас они только увеличивались. С каждой беседой, упоминанием или неудачным словом. Это было более чем неприятно. А ещё неприятным была излишняя проницательность Павла Сергеевича, считывающего Хованского, как манускрипты на понятном лишь одному психиатру языке. Хотя, чему тут можно ещё удивляться. — Как Вы вообще всё это узнаёте: и про отношения, и про пидорство? — наконец выпаливает Юра мучавший его вопрос. Врач только смеривает его тяжёлым взглядом поверх очков. — Не думаю, что будет правильно здесь использовать резкое и оскорбительное слово, коим Вы назвали ориентацию Дмитрия, — Хованский пропускает это мимо ушей. — В прочем, это вполне ожидаемый вопрос от Вас, — Юре не терпится перебить его, чтобы скорее получить ответ на свой вопрос. Но, теперь, ему, кажется, уже некуда торопиться. — Догадаться об этом можно было просто оглядев его квартиру: в комнате, которая является спальней и находится в просматриваемом доступе из коридора, стояла двуспальная кровать — явный признак нахождения постоянного претендента на вторую половину кровати, которая, как и первая, не была убрана — явный показатель, не так ли? Также наличие одежды в коридоре совершенно разных размеров одежды. С этим определились, — Павел Сергеевич сделал небольшую паузу, — а что касается выбора Дмитрия — понять ещё легче, — легче самому Хованскому от этого не стало, о чём свидетельствовало хмурое выражение лица. — На тумбочке в коридоре ни единой женской вещи — ни косметики, ни других предметов ухода за внешностью, ничего. Только забытые ключи, какие-то бумаги и очешник. Возвращаясь к одежде, также не находим ни единой вещи женского гардероба. Вывод напрашивается сам собой. Я ответил на интересующий вопрос? В данный момент Юре больше всего хочется расслабиться и позволить векам опуститься вниз, скрывая всё вокруг. А никак не выдавливать фальшивую довольную улыбку, кивать в ответ и благодарить за монолог. Но никто здесь с его желаниями считаться не стал. — А теперь Вы ответьте мне на вопрос: почему Вы единственный, кто почти за месяц из раза в раз навещает Дмитрия? Если Вы дальний родственник, то где вся остальная семья? — этого Хованский ожидал, но готов отвечать не был. Правда всегда больно обжигала, и лишний раз произносить её не хотелось, вскрывая старые раны. — Да им просто плевать. Всегда было, есть и будет. Они выперли Диму из своей семейки и отправили куда подальше от себя. А я единственный, кто был с ним рядом до… до этого всего, — голос срывается, оставляя хриплые провалы, заставляя Хованского остановиться. — Вы этого ждали, да? — ярость, подогреваются громкость голоса, резко падает вниз, разбиваясь и становясь крошечной, невидимой. Юра шепчет, пытаясь заглушить бешеное сердцебиение. — Так лучше? Психиатр смотрит на него, и Хованский не видит той поддержки в глазах, которая просто, блять, обязана там быть, чтобы хвататься за неё в крайнем случае, когда другого выхода уже нет. Не видит и тонет поэтому. — И всё же не дальний родственник? — Юра понимает, что сказано всё было зря. Поэтому молчит. Молчит и на второй, и на третий вопрос. Он молча встаёт и идёт к двери. Когда потусторонняя синева коридора уже готова целиком проглотить все до единой посеревшие за последние недели рыжие кудри, Юра оборачивается и тихо произносит: «Нет, не дальний». И быстро закрывает за собой дверь. Он знает, что его услышали. *** — Да? — Юрий Хованский? — Да, он. — Дмитрий Уткин очнулся. — Можно будет его навестить? — Только близких родственников с позволения лечащего врача. — А кто его лечащий врач? — Павел Сергеевич Триасов. Хованский устало усмехнулся. Впервые за последний месяц.