прятки с тобой

Долго и ветрено.

Вверху светлое пятно. Расплывчатое, с неровными краями, качающимися из стороны в сторону. Кажется, есть какая-то закономерность, четкий порядок, и Дима, возможно, даже находит его, но это неважно. Не так важно, как косые падающие иглами лучи. Они расслаиваются от верха к низу и даже не стараются обогнуть тело, находящее в своей собственной невесомости. Диме нравится так называть своё состояние, нравится до выскользнувшей из-под строго контроля улыбки. Тянуть руку также легко, как и ловить лучи ладонью, смотря на переливы на фоне круга. Рука рассекает пространство вокруг, пальцы медленно, лениво стараются повторить извитые движения лучей, глаза щурятся от прямого света, стараясь уловить каждую деталь, сохранить в себе, чтобы после перед глазами вставала именно эта картина, а не белый потолок с тонкой линией кривизны у плафона люстры. Эти мысли проходят как-то незаметно для Уткина, будто где-то за границами осознанности, отдельно от него. Они существуют со своим времени, летоисчислением и ощущением настоящего. У них есть четкая граница между прошлым и будущим, они понимают, что вновь и вновь теряют летящую точку настоящего, но всё равно упорно стараются поймать её, зная, что всё бессмысленно. А у Димы нет этого ничего. Он есть здесь и сейчас, остальное неважно, а, значит, можно упустить. Только тогда Дима осознаёт, что он под водой. *** Где-то очень далеко. Не здесь. Не с ним. Не о нём. Что-то происходило вокруг, не касаясь Уткина, но всё равно увлекая его за собой. И чем дальше, тем хуже. Касания становятся реальнее, звуки чётче, свет бьет в глаза сильнее мучая. Дима чувствует чьё-то присутствие рядом. И теряется, не зная даже самого элементарного об окружающем. Ему кажется, что тот проснулся после затянувшегося дневного сна, который особенно сильно стремится отнять ощущение себя в общей реальности. Только дышать тяжело. Невозможно вздохнуть. Сил ни на что больше не остаётся, кроме как на последний вздох. Кончики пальцев немеют от усилий и от чего-то ещё. Только времени задумываться нет. Тут либо борьба легких за глоток воздуха, который спасёт, либо длинные мучительные мысли, которые сильнее тянут на дно, назад. Может, там будет легче дышать, — слабо предполагает Дима, но проверять не хочет. Тот самый случай, когда неизвестность пугает сильнее враждебного настоящего. Кто-то зовёт его, говорит рядом, ждёт ответной реакции. Дима же безрезультатно ищет силы. Осознание того, что он ошибся, приходит резко, как свет, мерцающий от напряжения где-то поверх ресниц. Звуки же доносятся тихо-тихо, будто вновь и вновь разбиваясь о непреодолимую преграду и медленно затухая раньше, чем нужно. Но это отходит на задний план, вытесняемое единственной в пустой голове мыслью о возвращении в реальный мир. Только неясно пока, откуда. Почти сразу же приходит и вторая волна. Тело отзывается тошнотой, слабостью и желанием вернуться на пару секунд назад. Всё вновь плывёт перед глазами, разбавляя и без того бесцветный свет. Покой нарушает кто-то, видимо, имеющий намного больше осознанности, чем Ларин. Резкий пучок света в глаз. Ещё ярче, ещё более раздражающе. Неясными очертаниями выплывает маленький карманный фонарик, но только после того, как его, наконец-то, убирают несколько дальше от глаз. Чужие движения не приносят ничего, кроме тупой боли в пустой голове. Диме всё сильнее кажется, что всё, что было до этого — обычный сон. Может, чуть затянувшийся. Но что-то определённо мешает так считать, но ему пока не ясно, что. Он обещает себе обязательно узнать это. Только позже, чуть позже, когда станет хоть немного легче. Может, такой момент никогда и не наступит, но таких утверждений в пределах ларинского сознания сейчас нет. Сквозь толщу пелены пробивается писк. Резкий, прерывающийся, пробирающийся на самую глубину. Поэтому и доставший Уткина. Но он становится тише. И свет мягче. Слабость окутывает тело, лаского обнимая, таща за собой и зная, что сопротивляться точно не будут. Тонкая связь рушится слишком легко, оставляя его одного в месте, вспомнить что-либо о котором — непосильная задача. *** В больнице было множество дверей. С ручек многих была стёрта золотая краска, которую всё обещали обновить к весне. Из некоторых неизвестно зачем вынули, постоянно забывая об этом, стекла посередине. И, конечно же, были двери, которые открывались настолько редко, что они обязательно должны были уже прирасти к полу. Или же так только казалось тем, кто вечно ждал у этих дверей. Но Юре повезло — он сумел застать открытие такой двери. Радость ещё больше увеличилась при виде вышедшей медсестры. Девушка в круглых очках на кончике носа куда-то сильно спешила, прижимая к себе планшет со стопкой листов, грозившей разлететься белыми с чёрной грязью перьями по всему коридору. Для Юры это был шанс, который нельзя было упустить скрыться за ещё одной дверью. — Девушка, девушка, подождите, — Хованский тут же бросился к ней. — Вы же сейчас от пациента, который только из комы вышел, да? Медсестра подняла глаза и в первую же секунду не сдержала улыбку при виде взъерошенного молодого человека с чуть ли не дрожащим голосом. То ли от волнения, то ли от усталости. А, может, из-за только ему понятных причин. — Да, как раз. Вас что-то интересует? — она опустила взгляд на листы в руках. — Уткин Дмитрий Александрович, да? — Да, да это он. Мой родственник, — тут же выпаливает Юра почти в своё оправдание. — Странно, Вы ведь совершенно не похожи, — эту часть разговора Хованскому очень хотелось бы пропустить, как и машинально поправить совсем съехавшие очки девушки. — Дальние, хорошо? Скажите, — он быстро меняет тему, не давая простора для дальнейшей вопросов на тему родственных связей, — как он? Что с ним? Когда он очнулся? — Стойте-стойте, не всё сразу! — она вновь улыбается. Как слишком легко для человека, живущему в мире болезни. — Точно могу Вам сказать, что виден прогресс. Он очнулся и пробыл в сознании около пятнадцати минут, реагируя на свет и немного на звуки. Причём второй раз за сутки. Это очень и очень хорошо после такого длительного пребывании в пограничном состоянии. Так что… — закончить ей не дают. — Когда к нему можно будет попасть? — Юра готов схватить её за руку, чтобы найти успокоение или же отдать часть нервов ей. — Тут уж я Вам ничем помочь не смогу, — девушка наконец поправила спадающие очки, — я не лечащий врач, поэтому сказать ничего почти не могу. Знаю только, что это будет не раньше его полного осмотра и составления полного описания текущего состояния. Она хотела сказать ещё что-то, но не стала. Юра догадывается, что это какие-то поддерживающие слова, которыми он давится здесь постоянно. — Спасибо, — с подавляемым вздохом говорит Хованский, на что получает кивок и улыбку. Медсестру, прижимающую к себе листы и кажущуюся единственным человеком, которому известно хоть что-то о Диме, прячет очередная дверь, а Юра остаётся, зная, что опять на перекуре врачи будут говорить о рыжем молодом человеке, постоянно выпытывающем что-то о пациенте, лежащем в тридцать седьмой палате.