Нас больше в этой реальности нет.
С этой минуты мы больше не существуем.
Порой не слышно и голоса, крика,
В пучине любви захлебнувшись в крови.
Дыхание сбилось, ещё когда можно было различить мечущийся свет за спиной. Металлический привкус во рту не предвещал ничего хорошего.
Резкие удары веток по лицу отрезвляли от топящих мыслей.
И только бежать. Бежать. Туда, где не слышен вой за спиной. Туда, где и днём опасно ходить. Туда, где
не достанут. И это самое главное.
Пятна мажут обзор фиолетовым и чёрным, заставляя продираться на риск, наугад. Но никому и дела нет. Сам затеял эту игру, сам нарёк себя крайним, сам ринулся в чащу. Значит, и дели вспыхивающую боль не с ними.
Сбиваясь на тридцать первом стволе с бокового зрения, не оборачиваться, чтобы не знать, что там сзади. А лучшее представить, что не существует ничего сзади. Там пустота. Или обваливающееся в пропасть пространство. Только не лес, по которому можно бежать. Бежать и догнать.
Но страха нет. Либо заткнут слишком хорошо, что и звука не слышно. Только чёткая примитивная цель.
Когда кажется, что кроме звуков собственных шагов и надрывающегося дыхания ничего нет, он резко останавливается и падает на колени в кучу отсырелых листьев, хватаясь дрожащими пальцами за волосы и даже не пытаясь успокоить рваные вдохи.
За спиной — беспросветный бурелом и гложущее чувство тревоги.
***
Белый изъедает не только снаружи. Пугает тени, загоняя их дальше под тумбочку. Проливается на простыни, плещется на плитке, остается брызгами на подоконнике, отпечатывается на идеальных халатах медсестёр. Их голоса такие же бесцветные. Белые, нетронутые привычной серостью.
Их белые листы покрыты потерянной синей пастой, появляющейся вновь и вновь после каждого обхода, когда на него сыпятся-сыпятся-сыпятся вопросы. А сил хватает только на едва заметный кивок головой. Или Ларин не хочет признать, что голоса попросту нет и каждая попытка болью разливается где-то под кожей гортани. Припухший язык он списывает со счётов.
А в голове постоянный шум. Тоже белый. По которому всполохами рассыпается боль, смывающая четкую картинку перед глазами с упорядоченным расположением предметов. Из-за чего схватиться за
спасение холодные прутья койки почти нельзя.
Вокруг с пробелами кружится мир, из которого Ларин выпал в свою собственную пустоту.
***
Она часто приходила сюда. Помогала ли с тяжеленной стопкой бессмысленных бумаг, доставляла ли короткие поручения в вереницу кабинетов, заполняла ли легко выветривающимися разговорами коридоры или в сотый раз объясняла, где сто первый, и доказывала, что там нет окулиста. Обычная рутина быстро забывалась и долгое время продолжала пылиться за чем-то более важным. Запоминались лица, иногда даже без имен, обрывки важных фраз и обожженные губы очередным ужасным стаканчиком кофе из автомата рядом с гардеробом. Но Ксения всегда была здесь гостем, которого ждут и не хотят отпускать.
Сначала подруги, тащащие в университет посмотреть на подопытных кроликов, зашиваемых после каждой серии опытов, удачной или не совсем, потом общие знакомые, умоляющие помочь на дежурстве — ну ты же знаешь, как это всё, — а после и вовсе просящие остаться. И Ушакова оставалась. Не морщилась от спирта, не реагировала на перегоревшую лампочку точно над столом, не гнушалась спать на кушетке. Недалёко ведь совсем от дома. Так и прижилась, прирастая сильнее к людям и переставая объяснять охране, кто она такая и что тут забыла.
Постепенно она так привыкла, что легко могла назвать это место своим приютом, крайне не любя громкое и пошлое дом. Родные стены, родные лестницы, родные коридоры, родные люди. Больница прочно осталась в положительных ассоциативных цепочках.
Кто-то шутил, мол будут тебе всегда и в любом виде рады. Да и не только тебе, подмигивали медсестры, вновь и вновь расспрашивая про загадочного молодого человека, записанного в телефонную книгу с красным сердечком на конце. Ксюша только отмахивалась и говорила, что нечего каркать, и, вообще, она не собирается водить сюда своих друзей. Ей, конечно же, никто не верил.
Не верила и Ушакова, что зайдёт всё дальше невинных шуток.
Осенью Дима попал в ближайшую районную реанимацию.
Давящие стены перестали казаться близкими.
***
— А где твой Димка?
Вопрос так и повис в воздухе.
Хованский мгновенно нахмурился и резко отставил бокал с вином, пурпур которого опасно захлестнул края.
— Эй, ты чего? — Юлик удивлённо уставился на парня. — Что-то не так?
— Не то чтобы, — мрачно заметил Юра, стараясь не смотреть в глаза собеседнику, так и старавшемуся поймать хоть на миг чужой взгляд.
— Он съехал, что ли? — Онежко мелко забарабанил пальцами по краю стола. — Или мир без тебя повидать решил? Нет? — он всё пытался по реакции отследить правильность своих предположений, но кроме хмурости не мог ни за что зацепиться.
— Это, конечно, может, меня и не касается, но мне это не нравится, так что…
— Уехал он. Далеко, — и прежде чем Юлик успел задать очевидный последующий вопрос без ответа, — надолго, — и он же хватает со стола бокал — его личный спасительный круг на последующие часы.
— К родне в Архангельск свой? — кивок. — Ну ты меня напугал, — легко рассмеялся Онежко. — А-то всё думаю, что ты последнее время мрачнее тучи ходишь. Ничего, брат, ничего. Приедет, куда денется. Раз у вас «всё серьезно», как ты любишь говорить, то точно в скором времени будет тут. Соскучится там в своих заброшенных снегах и примчится сюда. К тебе.
Юра не слушал, чтобы не дать себе такого блага как вера в Димин дальний отъезд.
Юлик перевёл тему, только когда заметил, как крепко сжимает в руках его слушатель тонкое бокальное стекло.
***
Ничего нового. Так твердят в маленьком кабинете с синей кушеткой из раза в раз. В сотый раз говорят про общее состояние, которое парит где-то между «в целом нормально» и «желательно, чтобы было лучше». В сотый раз говорят не волноваться. И в сотый раз отказываются пускать. Говорят, что всё равно разговора не получится — повреждение голосовых связок и языка. Да и сильные головные боли, головокружение и дезориентация не красит общую картину. А мол, что вы хотели, тут у нас и не такое каждый день, этот ещё легко отделался. И вообще, скоро выпишут этого вашего из нашего отделения и переведут в другое, угадайте с трёх раз какое. Усмехаются, что там-то не только видимое подлечат и дурь всю выбьют.
Иногда упоминают, что есть подозрения на амнезию. Но полного и качественного анамнеза не проводилось в связи с состоянием пациента, поэтому пока только в форме предположения.
А заканчивают тем, что нужно ждать. Набраться терпения и ждать. Другого выхода нет, и не надо приходить сюда так часто — лучше от этого не станет никому.
Юра только грустно кивает на это, а, выходя из широких, вечно хлопающих дверей и набирая каждый раз один и тот же номер, думает о том, как одиноко покоится Дима на белых с примесью грязноватых оттенков простынях.
