ты танцевал в гольфах в нашем номере, сверкая глазами, словно дорожными знаками
когда-то в середине пыльного и до тошноты скучного октября две тысячи тринадцатого их угораздило столкнуться в безымянном баре где-то в иллинойсе (в двухстах милях на юго-восток от чикаго). ещё тогда, в ту ночь он понял, что жизнь – хитрая сука, что ломает его принципы. потому что он не был готов к самому себе, шечущему слова вечной любви, прямо как в клишированных классических романах, на ухо тайцу, сладко стонущему под ним.зажги сигаретку и передай мне, положи голову мне на плечо я просто хочу почувствовать твои губы на своей коже
и тем выцветшим, словно полароидные карточки, утром, когда ёнхо, сонный и в одних трусах, стоит на балконе трёхзвёздочного отеля, роняя на кафель тлеющую сигарету, – в нём будто что-то обрывается. он отчётливо ощущает медленно расползающиеся трещины, когда его полупьяный мальчик-на-одну-ночь, обнажённый и по-библейски нежный, сидит среди вороха старого постельного белья и, прикуривая, ерошит спутанные волосы. мягко ему улыбается и валится на подушки, тихо напевая что-то.белые простыни, яркие огни, кривые зубы и ночная жизнь – ты сказал, что так всё и начинается
за долгое время их холодные, но по прежнему бьющиеся сердца никогда не теряли возможность чувствовать – боль, надежду и, очевидно, друг друга. им никогда не нужно было слышать те-самые-три-слова чтобы знать, что любит. «я и тебе пачку купил, возьми в куртке»; «ты мой»; «застегни пиджак, холодает»; «иди ко мне»; «много не пей, у тебя планёрка завтра в девять»; «ложись спать, а я поведу». и вот так, даже спустя пять лет, жизнь – всё ещё один сплошной неразгаданный ребус, блядский лабиринт, где они ходят кругами, поочерёдно натыкаясь на преграды, а они – больны и измотаны друг другом и не имеют никакого представления о том, что же будет завтра. хоть трагедию пиши.но твои губы медленно скользят вниз по мне, а я обещал себе, что не позволю тебе стать моей половинкой
и, казалось, всё в ней неизменно. но теперь, разделить такую жизнь с тем, кто нашёл в тебе человека, живого и саднящего как свежая рана, заставил слепо поверить в возможность ощущать и без сомнения иметь место быть, – ёнхо даже не против. он с хрустальной нежностью целует читтапона под крутящиеся пластинки и тёплые блики заходящего солнца, подхватывая его под карамельные бёдра. они повторят, точно так же, как в октябре тринадцатого, чтобы спустя тысячи таких ночей отчаянно помнить, ради чего (или кого) были готовы сойти с ума.