Погасший луч света

      Прошла неделя, прежде чем мы вернулись на базу. Был поздний вечер, а мы за весь день ещё ничего не ели. Хромоножка заметил нас издалека, и поэтому сразу же кинулся в трактир предупреждать Хатабыча. Редко когда мы возвращались и не заказывали масштабный «пир». Так что Хатабыч, разумеется, встретил нас с распростёртыми объятиями. Ясен пень, он-то рад поживиться. — Что будете? — с порога спросил он. Мы заняли любимый стол в углу. Торен пересчитал деньги. — При разумном расходе хватит на месяца полтора — два, — заключил он.       Ага, прожрут ведь всё! — Плюс сиротские побрякушки, их удастся нехило обменять. — Да, славно поработали. — Себастьян откинулся на спинку стула и принялся рыться в карманах — сто пудов, деревяшку ищет! — Можно отметить! — Чин схватился за бутылку, которую любезно притащил Хатабыч. — Да подождите вы бухать! — Я отняла у охреневшего Чина бутылку. — Ещё одно дельце осталось.       Я поставила бутыль на стол и направилась к стойке, у которой стоял Хатабыч. — Что-то желаешь? — поинтересовался этот хрыч. — Где девчонка? — А, та самая… Ты права была, настоящий бриллиант! Её зовут Милена. Красиво, не правда ли? — Где она сейчас? — Наверху. Привести? — Будь любезен. — Римма! Приведи-ка ко мне наш Бриллиантик.       Я отправилась обратно к нашей шайке. — А я и забыл про эту твою шлюху, — усмехнулся Торен.       Я откинулась на спинку стула и, скрестив руки на груди, недовольно на него уставилась. Ну вот как можно с таким человеком разговаривать?       Римма подвела к Хатабычу «мою шлюху». За время нашего отсутствия она ожила — пропала та отстранённость, в какой она пребывала, когда я её нашла, зато появился лёгкий румянец и яркий, как будто немного болезненный блеск в светло-голубых глазах. Она бы выглядела очень невинной, если не развратный наряд. Хатабыч указал на наш стол: — Тебя там ждут.       Девчонка посмотрела в нашу сторону оценивающим взглядом, после чего подтянулась и медленно походкой от бедра направилась к нам. Я еле удержалась, чтобы от отвращения не сплюнуть, а Торен, заметив такую мою реакцию, почти что заражал в голос. К этому моменту девчонка докондыляла до нашего стола. Я безнадёжно облокотилась на стол и потёрла виски. — Приветствую, — прощебетала девчонка, бегая по нашей компании глазами, очевидно, угадывая, кого ей ублажать придётся. — Да ты не напрягайся, ты не к нам, — усмехнулся Торен.       Девчонка изменилась в лице, ошарашенно вылупив гляделки на нашего предводителя. — Ты к ней. — Торен ткнул в мою сторону.       Я устало подняла голову. Девица с ещё большим непониманием и как будто даже с испугом смотрела на меня. — Ну что? Совсем память отшибло? — загоготал Торен. — Не узнаёшь свою спасительницу? — миролюбиво спросил Себастьян. — Индиана?       Ну наконец-то до неё допёрло! Сначала мне показалось, что она кинется мне на шею, но, видимо, что-то её остановило, и она продолжила стоять, не зная, куда деть руки. Ну прямо сама невинность… если не считать развратного наряда! Ну она что, всегда в этом ходит? — Может, сядешь? — Фред пододвинул к девчонке табурет.       Та плюхнулась в какой-то прострации на предложенное сиденье, не осмеливаясь посмотреть в мою сторону. — Торен, дай ты ей свою куртку! Не могу на это смотреть! — Я безнадёжно закрыла лицо руками. — Что? — Торен преувеличенно театрально приподнял брови. — Да счаз! Разбежался!       Но куртку всё-таки снял и протянул девчонке. Правильно, нельзя такое держать рядом с всякими Чинами и Фредами, у которых юношеские фантазии в любую минуту разыграться могут. Хотя Торен и сам не старик, так что он, возможно, и для своей шкуры тоже старался. — Милена, — представилась девчонка. — Да мы в курсе, — ответила я, хотя ребята-то могли и не слышать моего разговора с Хатабычем. — Ну рассказывай. — А что рассказывать? — Да всё с самого начала. — Всё? Ну хорошо. Я родилась в семье лекаря. Моя мама занималась хозяйством. Я не помню её лица. Она забеременела во второй раз, когда мне было три года, но умерла ещё до того, как у меня успел появиться брат или сестра. Отец скончался два года спустя, когда заразился от одного их своих больных. Это всё, что я помню о своих родителях. Через пару дней после смерти отца меня подобрала отвратительная старуха, сказав, что будет меня воспитывать. Тогда она мне не показалось такой противной. — Какая она из себя была? — поинтересовался Фред. — Она была вся скрюченная и морщинистая, и, кажется, она чем-то болела, потому что у неё всё время был какой-то зеленоватый оттенок кожи. Её за это и большой длинный рот прозвали Жабой. Она говорила мне, что занимается моим воспитанием, но на самом деле она тащила меня на многолюдные улицы, где я просила милостыню. Иногда она заставляла меня собирать бутылки, которые потом сдавала за деньги. Дорога от нашего сарая до центра была длинной, поэтому под конец дня у меня подгибались ноги от усталости. Если я приносила ей мало денег, она долго меня била. Когда я от её ударов больше не могла стоять, она принималась пинать меня ногами, беснуясь, что я такая слабачка. После она за волосы меня поднимала и выталкивала на улицу, чтобы я отправлялась дорабатывать до глубокой ночи — ей было всё равно, как я достану деньги, лишь бы они были, или, если было слишком поздно, запирала на чердаке и не давала есть последующие три дня. — Голос Милены звучал безэмоционально, как будто всё, о чём она рассказывала, было обыденным делом. И пока мы ахреневали от её рассказов, сама она, казалось, даже не замечала нашей реакции. — Чердак был моей обителью. Я спала на полу, зарывшись в старые, проеденные молью одеяла. Мне всегда было холодно спать. Зимой через разваливавшуюся крышу туда попадал снег, и я как будто спала на улице. — Ты бы в навоз забиралась, — горько усмехнулся Чин. — Ну и что, что воняет, зато не мёрзла бы! — А мыши там были? — спросил Фред. — Конечно были, — как ни в чём не бывало ответила Милена. — Только я к ним быстро привыкла, и поэтому нисколько не боялась их. Мне они были куда милее, чем Жаба. Жаба давала мне три куска хлеба в день. Иногда он был такой противный и с плесенью, что я не могла его есть. Я не знаю, хуже жизни, наверное, быть не может… — Не может? — усмехнулся Чин. — Твоя жизнь — просто сказка, по сравнению с тем, что вытерпели другие. Я к маркушникам попал, и они меня чуть не остудили в первый же день, а потом как шатун целые года жил, траву вместо плесневелого хлеба жевал, и снег мне одеялом был.       Я повернула голову в сторону Чина. Это был первый раз, когда он чуть-чуть приподнял завесу тайны своей былой жизни. Я вообще мало что знала о том, как жили мои товарищи по несчастью, пока не попали в шайку. Всё что мне было известно — это как на улице очутился Фред, но ни Торен, ни Себастьян не любили рассказывать о своём прошлом. Я и сама им ничего не рассказывала. И лишь иногда в таких мимолётных фразах можно было по крупинкам вычерпнуть чего-то, что приподнимало завесу. — Да, но девочка гораздо слабее, чем мужчина, — мягко возразила Милена.       Я едва заметно ухмыльнулась от этой фразы. Моя шайка явно так не считала. — Утром старуха куда-то уходила с каким-то странным пакетом, — продолжила Милена, — а возвращалась с деньгами. Иногда, когда ей удавалось много продать, она была довольная, и даже меня не била, а давала лишний кусок хлеба с прогорклым маслом. Потом я заметила, что если она в хорошем настроении, обычно она встречала меня у порога, а если всё было плохо, гремела на кухне, поэтому, если везло, мне удавалось незаметно прошмыгнуть на чердак и там спрятаться от неё. Правда, иногда она поднимала меня ночью, чтобы избить, если была совсем в скверном настроении. — А что она продавала? — поинтересовался Фред. — Я у неё не осмеливалась спросить, но однажды случайно увидела, как она прячет какой-то ящик под свой диван. Когда она заметила, что я это видела, она меня чуть не избила до полусмерти. Потом однажды, когда она опять ушла на торговлю, я вернулась днём с людной улицы, где просила милостыню, и залезла под диван. В ящике были какие-то пакетики с непонятным белым порошком… — Наркота! — воскликнул Чин. — Об этом я узнала позже. Тогда для меня это был непонятный белый порошок. Жаба меня в тот день поймала. Вы представляете, что было? — Она тебя забила до полусмерти? — спросил Торен. — Она не давала тебе есть неделю? — предположил Фред, вылупив гляделки. — Если бы, — печально улыбнулась Милена. — Она за волосы оттащила меня на кухню и там привязала к ножке стула, а потом она достала щипцы и вырвала мне зуб.       От ужаса мы все потеряли дар речи. прошла минута, прежде чем мы пришли в себя. — Но… ведь ничего не видно, — наконец, выдал Чин. Его мерзкая циничная улыбка, с которой он слушал рассказ, куда-то испарилась. — Да, — очаровательно улыбнулась Мила. — Жаба пожалела меня и не стала выдирать передний зуб. Потом она начала драть мне волосы, вырывая их с кровью. Это было очень долго — она никогда раньше меня так не избивала. Я потеряла сознание и очнулась только в середине ночи на полу уже отвязанная. Вокруг меня были мои волосы с коричневой застывшей кровью на них.       Меня передёрнуло. Как она могла спокойно об этом рассказывать? — Налейте мне водки, — попросила она.       Чин выполнил её просьбу. — Водка помогает забыть. То есть, я помню события, но эмоции притупляются и теряются где-то на задворках сознания, — сказала Милена, опустошив стакан. — Жаль, я не могу много выпить. Наутро Жаба сказала, что если я кому-то расскажу, она выдерет мне язык и отправила на «работу». Она бы это действительно бы сделала, я знаю. Но мне никакого резона не было рассказывать об этом, зачем? В тот день мне дали больше милостыни, потому что я была несчастная и побитая, и меня жалели. Жаба это заметила, и теперь периодически стала драть мне волосы, чтобы мои побои были заметны людям. С того момента я пообещала себе, что больше никогда не покажу слёз Жабе. — И как, ты сдержала это обещание? — спросил Торен. — Да. Жаба не видела моих слёз больше никогда. Чуть позже я перестала приносить ей деньги. Я их прятала, либо во время того, как она шла торговать, отсиживалась в подвальном помещении рынка. После очередного избиения я к ней просто не вернулась. Я отправилась на рынок, как обычно, и отсиделась там до самой ночи. Жаба притащилась туда, чтобы отыскать меня, но никто меня не видел, поэтому она ушла. Она уже не стала меня выслеживать, потому что последнюю неделю я ей почти не приносила денег. — Вот стерва эта хряпка! Я готов её голыми руками придушить! — в негодовании воскликнул Торен. — Где она сейчас? — Не знаю, — пожала плечами Милена. — Мне не важно, что с ней, главное, чтобы я её никогда больше не видела. — А что же с тобой дальше было? — спросил Фред. — Я сидела в подвале три дня, пока не захотела сильно есть. Тогда я выбралась и побрела в сторону леса. Была осень. Я ела сыроежки. Я была настолько голодна, что ела их почти что с землёй. Они были безвкусные, но я их поедала и поедала, чтобы набить желудок. Потом я заснула под кустами и проснулась уже вечером. Я решила вернуться в свой подвал на рынке, но по дороге мне встретился какой-то громила. Догадываетесь, что он сделал?       Никто не осмелился высказать свои предположения. — Мне было шестнадцать лет тогда. После этой ночи мне уже терять было нечего. Он оставил меня прямо на улице. Следующим вечером я сама пошла на дорогу. Нашлись те, кто был готов платить за моё тело. Мне этого хватало на то, чтобы сильно не голодать. Спала я в подвалах и подъездах, иногда меня к себе брали бомжи, и тогда я помогала собирать им бутылки, а когда сильно везло, меня оставляли у себя переночевать мои работодатели, за что я им очень благодарна. Эта жизнь мне нравилась больше, я, по крайней мере, теперь не была под гнётом Жабы. Иногда со мной обходились жестоко, но всегда платили, правда, иногда их у меня успевали слямзить, пока я бессильная валялась на улице. Индиана нашла меня как раз после того, как я в очередной раз попала в руки жестокого человека. Но Индиана меня спасла. Здесь, наконец-то, у меня появилось тёплое жильё, постоянная еда и нормальные посетители. Кажется, я попала в сказку. Ты меня, наверное, призираешь, Индиана, но я тебе до смерти буду благодарна и обязана!       Я бессильно уронила голову на стол. Это просто ужасно! Меня подобрал Себастьян, а её эта живодёрка. Мне хотелось найти эту тварь и избить её до полусмерти, как она избивала эту девочку. А Милена… она, казалось, не испытывала злобы к этой гирухе. Она об этом так просто говорила, как будто и не с ней вовсе всё это происходило. Я чувствовала, что меня всю трясёт от негодования, но я ничего не могла сейчас сказать Милене. — Я, наверное, пойду, — проговорила она, вероятно, как-то по-своему интерпретировав мою реакцию. — Спасибо вам за то, что выслушали, и за угощение. Мне было необходимо выговориться.       Она отдала куртку Торену и вернулась в Хатабычу. Я продолжала лежать сидеть с опущенной головой, дрожа от гнева и возмущения. — Ана, успокойся, Ана… — Себастьян погладил меня по спине.       Я медленно подняла голову. — Это просто какое-то зверство даже для нас! И что бы ты ни говорил, Торен, я ни минуты не жалею, что отдала за неё деньги!