Первый день рождения в Берлине

— У меня перед глазами темно! — орёт Макс. — Похоже, я высрал сетчатку! Арнольд молча жертвует этому анальному клоуну лампу и читает при свете каминных спичек, поджигая одну за другой. Удачно обнесли тогда магазин. Заодно и рукам чуть теплее. Не думаю, что он понял — скорее, почувствовал, но с того самого дня в поведении его появилось нечто назло мне, своевольное, странное. Вскоре он пришёл с «другом», маленьким, но уже очень явным евреем с жабьего цвета глазами, тоже панком. Из магазина пропала «Бардо-Тхёдол» в издании Фремантле семьдесят пятого года, со стилизованной под восемнадцатый век чёрной обложкой. На следующий раз он появился один, с книгой и принёс извинения — якобы, «друг» хотел перед ним отличиться и не подумал. Я тут же подарил книгу ему. И на этот раз он не отказывался, впрочем, остался ко мне так же холоден. Отчаяние моё было столь велико, что я прибегнул к вероломному отравительству. У меня оставалось немного «французского сахара» с кантаридином — на самом деле, страшной химической дряни для подсыпания в чай не ждущим подвоха гостям, причём подсыпать должны были бы сами гости (шутка в духе де Сада). В последний раз я применял его ещё до Неаполя, с одной полюбившей меня дурой-помощницей. Эта бухгалтерша разомлела от приглашения испить чая с мэтром, и родив в своих мечтах от меня минимум трёх несносных потомков, решила не следить за фигурой и сыпанула себе сразу три ложечки. Было забавно наблюдать, как она каталась по магазину, обезумев от наведённой мной похоти, тёрлась об углы секретеров и пыталась насадиться на бронзовый макет «Эмпайр-стейт-билдинг». На следующий день она не пришла на работу, и больше мне не докучала. В тот раз мы начали говорить с ним про маньеристов, ангел мой был печален. Он кивнул на предложение выпить чаю, и я накрыл, как обычно, на гамбсовом чайном столике (чьем-то трофее из пригородов Санкт-Петербурга). Я подсыпал свой порошок всюду: в сахарницу верхним слоем, на горький, в колком инее пудры, базельский шоколад и на пирожные с кислым крыжовенным джемом, специально купленные для этого случая. Не добавлял только в чай, чтобы не вызвать подозрений, — он всегда делал это сам, да я и так чувствовал себя Феликсом Юсуповым. К сожалению, я был и столь же удачлив, как русский граф. Ангел мой не притронулся к лакомствам и не положил себе ни одной ложки сахара. Я кипел, — но не мог же я насильно запихивать ему в рот пирожные? Поэтому я взял одно — то, на которое не сыпал (как мне казалось) и откусил, изобразив на лице неземное блаженство. Он поёжился от омерзения. — Что такое? — спросил я, едва прожевав. — Ты не хочешь есть?.. — Нет, — вдруг отрезал он зло. — И так жирный. И отхлебнул своего чая без сахара. Я хотел было возразить, что его тело прекрасно, а сладкое необходимо как источник глюкозы для мозга… но тут же тьма колыхнулась у меня перед глазами, во рту пересохло, а вставший неестественно член был готов, казалось, прорвать ткань моих брюк. Видимо, я случайно посыпал их все… высоко держал ложку, и шалун-ветерок разнёс страшную пыль… Захрипев, я рухнул ничком и пополз к моему ангелу неким пятиногим животным (опираясь, преимущественно, на одну точку). Он брезгливо нахмурился — а потом легко, ловко переступил через меня и скрылся из поля зрения. Охваченный безумием страсти, я сношал кресло, где он сидел, куда-то между подушкой и рамой. Последнее, что я слышал, было гудение телефонного диска и голос моего ангела, вызывавшего неотложную помощь. — Чему ты смеешься? Эй, я тоже хочу! — кричит Макс из-за матраса, и Арнольд затыкает рот кулаком. Я вышел из клиники спустя три долгих месяца. Врачи предпочитали называть это «нервным срывом». Но дольше, чем нервы и пострадавший от яда желудок я лечил некоторые внутренние повреждения, полученные напоследок от контакта с чертовой гермой. Я почти не удивился, обнаружив на витрине магазина размашистую аэрозольную надпись, представлявшую собой искаженное греческое название мужчины-наставника. Мой ангел был прав. Я сам всё опошлил. Оглядевшись, нет ли рядом прохожих, я прильнул губами к краске, белой, как крылья ангелов. Дела магазина шли не лучшим образом, покуда мне не удалось продать «Иеронима». Новый владелец дал за него сумму значительную — настолько, что я не вправе её приводить, но всё же не такую, чтобы держать сделку в тайне. В саду его особняка в Шёнеберге было устроено подобие фуршета, на котором профессиональные прихлебатели наперебой хвалили хозяйский вкус, а сумрачные «художники» новых течений с завистью поглядывали на холст (подозреваю, они завидовали этому Пармиджанино, такому везучему — наверняка с хорошим агентом). И там, у стола с нелепым фонтаном, истекавшим дрянным горчащим шампанским, я увидел Его. Моего ангела — в этом зверинце всяческой гнусности, на пиру Тримальхиона, в аду. Он меня не заметил — или скрыл любой проблеск чувств; вообще же он был страшно печален и как будто болен на вид. Длинный женственный свитер из небелёной шерсти наводил на мысль о простуде. Вдруг один из злобных художников — калека с искривлённой спиной — обратился к нему. Ангел послушно кивнул, калека направился к выходу и мой ангел за ним — но перед этим задержался на миг, чтобы ловко закинуть в фонтан крохотную белую шайбу Mentos (сужу по последствиям). — Нольди! Нольди!.. Он вернулся ко мне в дождливое утро Дня всех святых, вернее — зашёл, постучав как всегда нетерпеливо по стеклу отмытой витрины. Я впустил его сразу — знал, что это он, остальные звонили, — но прежде всего узнало его моё бедное сердце. Наконец-то я мог его разглядеть! Он подрос сантиметра на три. Похудел и немного поблек. Лицо погрубело, но пока не слишком заметно; гуще сделались брови. Когда он снял чёрную кожаную куртку пилота, изукрашенную значками, нашивками и тому подобной варварской дрянью, я увидел у него на руках глубокие порезы. Если раньше это были ритуальные шрамы городских дикарей, то теперь — знаки истинной самоненависти, которой он не заслуживал. Я хотел целовать его раны, шептать: «Прости за то, что сделал с тобой, так гнусно, я знаю», — но вместо этого рассмеялся: — Ты сегодня, кажется, оделся для драки? — имея в виду его чёрный ошейник. Он сказал, неожиданно тихо и робко: — Помоги его снять. Арнольд вздрагивает — Макс уцепился за воротник его куртки и мелко трясёт: — Ну! Комкай ещё! — Щас, прости… — Не щас, а давай! — Макс сам вырывает у него из рук пару верхних листов. — Всё приходится самому! …он рассматривал себя в ростовом мутном зеркале, будто что-то и впрямь изменилось. Я подошёл сзади и обнял его, — впервые за долгое время мои руки сжимали кого-то настолько живого. Он всё так же благоухал мёдом — но теперь к этому добавилось нечто вроде запаха палой листвы. Запах падшего ангела… Впрочем, мне так нравилось больше. — Я хочу подарить тебе одну вещь. Он вздохнул и мотнул головой, подставляя губы под мой поцелуй: — Не надо. Я же просто… Но я был как всегда непреклонно, немыслимо туп, и накинул ему удавкой на горло цепь с драгоценной молочной подвеской. — Возможно, эту жемчужину носила Лукреция Борджиа. Помнишь о ней что-нибудь?.. Он как-то непонятно, диагонально кивнул. — …помимо её связи с собственным братом? Смотри! Белоснежный оттенок подойдёт к твоим прекрасным тёмным кудрям… Вдруг он отшатнулся, как от чего-то нечистого, — и я не успел защелкнуть двойную застёжку; жемчужина стукнула в зеркало. — Всё, мне пора. — Но постой! — Пока, — он начал собирать свои вещи, раскиданные вокруг кровати (правый носок так и остался висеть на шелковом балдахине). — Куда ты?! — К брату, — огрызнулся он, натягивая джинсы в обход белья. В следующий раз я увидел его через неделю. Его прекрасные локоны были безнадёжно испорчены, выжжены перекисью до соломенной сухой желтизны. Ангел, похоже, насмехался надо мной. — Привет. Расскажешь чего-нибудь? Но я скорее мог плакать. (Слава Богу, я не похвалил тогда его бесценные эмалевые глаза). Истерически, жалко, я выдавил: — П-прости. Не думал, что ты так реагируешь на комплименты. Твои волосы! — Да я не… Меня друг цыганом назвал, — он скривился от негодования. — А сам-то... В этот момент цепкая лапа Макса выстреливает из щели и хватает все листки сразу. — Эй! — Арнольд обеими руками держится за недочитанное. — Ты куда?! — Дай! — Нет! — А ну, дай! У меня в заложниках твой Брэм, — предупреждает Макс. — Щас пущу его в ход. — И пускай, — Арнольд задвигает на место матрас и продолжает читать. Восемнадцатого января — (я запомнил дату, ибо конец всегда крепче запоминается, чем начало, а горе — нежели счастье), — в ледяное снежное воскресенье, он пришёл ко мне, радостный, явно больной. Увернулся от моей ладони, протянувшейся было ко лбу, и выставил перед собой какой-то ошмёток синего меха. — Смотри, что мне Йорг подарил! — Как любопытно… а что это, если позволишь узнать? — Мой медведь! Его зовут Темпельхоф. И я понял, что все драгоценности моей жалкой лавки не сравнятся с этим сокровищем. А ещё я понял, — когда он таки сжалился и быстро обнял меня, опалив горячечным лбом, — чем он пах. Он пах шелкопрядами. Дальше до конца страница тщательно заштрихована, и не понять, были там буквы или так скрыты разводы чернил. Несмотря на мой протест, он начисто вымел и вымыл весь магазин — гораздо лучше того сонного турка, который являлся по вторникам. Награда — сверкающее жемчугом платье десятых годов уже было готово к примерке, когда… — Оп! — Макс повторяет маневр, на этот раз удачней: Арнольд, не ждавший подвоха, позволяет ему схватить тоже двумя, и они начинают перетягивать добычу словно собаки. Макс, со спущенными штанами, кряхтит и ругается, Арнольд просто кряхтит; по стенам от лампы пляшут адские сполохи. — Жиробас! Cвин упёртый! — Анорексик! — А ну живо дал! — Нет! — Дал!!! — Не от-дам! — стонет Арнольд, изо всех сил притягивая стопку к себе. А потом отпускает. И долго с удовольствием слушает вопли Макса, провалившегося в дыру на хиппи этажом ниже. При свете последней спички Арнольд дочитывает отложенный последний листок. …Я абсолютно истерзал это платье, наслаждаясь остаточным запахом. Я храню его чёрный ошейник и белый (правый) носок со следом крови на щиколотке. Недокуренную им сигарету. Салфетку с явным контуром губ (жирные пирожные, крем; уже без «французского сахара»). Иногда мне не верится, что мой ангел был способен на такие слова, — но он произносил, хрипло, чуть грустно: «Соси ****, пёс», — и что мне оставалось делать, кроме как повиноваться?.. Хоть на что-то сгодился мой болтливый язык. Я люблю его. Я жду его днём и ночью (благодаря этой новоприобретенной чуткости я обезвредил однажды вора со стеклорезом, пытавшегося вскрыть витрину. Он неплохо развлекал меня неделю, пока не распух от червей, — в подвале. Спальню я держу для Него, и каждую субботу застилаю постель лучшими шёлковыми простынями; сам же сплю на диванчике между гермой и витриной с венерой). В последнее время боли в желудке сделались сильней и мучительней. Я подготовил уже завещание, согласно которому моему ангелу отойдёт магазин со всем содержимым. Он будет волен продолжить моё дело, либо продать всё и использовать вырученные средства по своему усмотрению. Из-за специфики его характера я не могу сделать подобное предложение прямо. Поэтому я обращаюсь к Вам, Вольфганг, с просьбой вразумить брата и помочь ему принять мой подарок. Не спрашивайте, как я Вас нашёл, разгадка кроется в тексте, и как проницательный человек и художник, Вы всё быстро поймёте. P.S.: Мне очень не нравится настойчивость, с которой Вы насаждаете в определённых кругах мысль о том, что проданный мной Пармиджанино — подделка. Уверяю, это не принесёт пользы ни Вам, ни мне, ни Томасу, — ведь его так зовут? Или Вы предпочитаете называть его Максом?.. Так или иначе, простите за возможную резкость. Надеюсь на Ваше понимание и скорый ответ, Люсьен… Спичка догорает, и коридор погружается в абсолютную тьму. — Пхех! — подкравшийся сбоку Макс ловко вырывает листок и молниеносно зажёвывает.

***

Макс, отмытый добрыми хиппи, лежит на матрасе под кучей половиков. Арнольд рядом, притёршись боком, где сердце. Вместе теплее, — а то ноги у друга даже сквозь джинсы словно ледышки. Макс разглядывает потолок, жуёт сухими губами — а потом вдруг оборачивается: — Ну, и что скажешь? Твоё мнение о прочитанном. — Не знаю, — хмыкает Арнольд, — мутный какой-то. Я бы с таким не тусил. — Вот тоже так думаю. Представляешь, он это в ящик брату подсунул. Хорошо, я успел… — М-даа, — тянет Арнольд. — А вот ко мне однажды парикмахер пристал, еще в Вольфс… Он осекается, и оба с минуту молчат. Потом Макс продолжает: — И ещё: ненавижу, блядь, богатых. Вот просто… Ух. — Да. Это не панк, — подтверждает Арнольд. Оба тоскливо вздыхают. У Арнольда бурчит в животе, и он зачем-то спрашивает: — А ты правда из-за Йорга тогда осветлился? Макс тут же оживляется, схватившись за новую тему: — Ещё чего! Стал бы я из-за какого-то… Не. — А я думал, вы с ним друзья. — Ха! — Макс горделиво приподнимается на локте. — Я не дружу со жлобами. Он ведь тоже богатый. Помнишь предков его? Арнольд кивает, — вроде йоргов же батя гонял их однажды газетой, когда на лестнице стали дуть шмаль? Или не он?.. — Они такие самодовольные, Нольди. Понимаешь, нормальные. Нам никогда такими не стать. У них столько денег… Есть даже кухонный комбайн… И цветной телевизор, и два телефона! И всё, всё! — Макс задыхается от волнения и горя. — Представляешь, его мамаша каждый день может готовить шпинат! Арнольд давит кулаком на живот, но урчание делается только громче. — Как говорится, белые люди. Наш Ёжинька как молоко. Такой светлый, отборный… — Жирный, — подсказывает Арнольд. — Нет, это ты жирный, а он просто откормленный, — поправляет Макс. — Как бычок. Так бы и забил нахер. — Мм. Не надо. — Конечно, не надо. Пусть живёт. И страдает. Ненавижу! Ууу! — Макс выдыхает сквозь зубы, крупные слёзы текут по щекам. — Всего его ненавижу! А ты? — и столько в этом вопросе надежды, что Арнольд смущается: — Вообще, нет. Извини. Мы типа друзья. — У альбиносов не бывает друзей, они хитры и коварны! — бредит Макс. — А я же «черныш», я ж у нас «цыган бешеный», да?.. «Ну, может, бешеный, но не цыган…» — Однажды он будет страдать, как я страдаю сейчас! — заявляет Макс и откидывается на спину. Повисает молчание. Арнольд лежит, радуясь внезапной тишине и как будто отхлынувшей паранойе. Но тут Макс сипит: — Почему вы срёте на хиппи? — Эмм… Ну, они просто этажом ниже живут. — А еще?.. — Они неприкольные. — Дальше. — И у них есть вода! И стёкла, и коврики… — понимает Арнольд. — Вот! — скалится Макс и вперивает в Арнольда поистине бешеный взгляд. — Это классовое! Нет примирения!! Да?!! — А если ты станешь хозяином, ну, магазина, ты тоже будешь богатым. Макс стекленеет глазами, и Арнольд добавляет зачем-то: — Богаче, чем Йорг. С полминуты Макс молча думает, а потом усмехается: — Пхех. И что бы я без тебя делал?.. Арнольд пожимает плечами. Наверно, погиб бы в схватке с глистами. Макс наклоняется к нему, и они трутся носами, как в детстве. Теперь это, наверно, даже почти безопасно. Вдруг Макс восклицает: — Ты замерз совсем! — М-да, есть такое. — Поедешь к Нику со мной? — и тут же поясняет: — Ну, всё, наверно, закончилось. Поешь хоть, согреешься… — С-спасибо, — клацает зубами Арнольд. — Ты очень добр. — Всё равно нужен второй человек, чтобы зафиксировать мой рекорд на весах! — Макс выпрыгивает из-под ковриков, явно радуясь своей новой легкости. — И Брэма твоего я, кстати, не трогал. Не люблю иллюстрации, от них жопный рак.