Первый день рождения в Берлине

Короткий февральский день подходит к концу, опускаются серые сумерки. Макс лежит на матрасе, подтянув колени к груди, и бормочет под нос проклятия. В основном достаётся йорговой матушке и ещё почему-то самому Йоргу. Сразу понятно, кто здесь чей лучший друг. Арнольд сидит в ногах, — кутаться больше не надо, от Макса такие волны жара и ненависти, что воздух в комнате заметно нагрелся. — С-старая сука. Мразина белая. Чтоб ты сдохла со своим выродком… — Может, воды принести? — Н-не стоит, — цедит Макс. — Су-ки. Фашисты. — А зачем ты принял целую пачку? — Арнольд кивает на сумку. — Это ж, наверно, неправильно. — Привычка, хули, — усмехается Макс. — Видишь таблы — выпей их все. — А. Да. — Па-анк?! — Панк, — подтверждает Арнольд. — Ну так вот: мрази. Ненавижу. Себя проглистогоньте сначала, жлобы. А я вам не кошечка и не питомец… Арнольд вздыхает. Что ж, в этот раз хотя бы нет побочки в виде галлюцинаций, и то хорошо. Макс затихает, только чуть трясет головой, в такт мыслям и боли. Арнольд зажигает керосинку, отставляет так, чтобы другу не светило в лицо — и воровато берёт потощавшую пачку листов. Он пришёл ко мне через день, в два часа, на удивление прилично одетый, — видимо, решил, что постижение изящных предметов требует изящной наружности. Его тугие светлые джинсы произвели на меня неожиданно сильный эффект, и можно было лишь порадоваться, что в качестве дневного костюма я избрал когда-то длинный свободный сюртук. Мой гость был прекрасен. Каштановые локоны он собрал в хвост на затылке, но один небольшой завиток сзади выбивался и кокетливо темнел над воротом белой рубашки. Я заметил это, когда ангел мой отвлёкся на недавнее поступление — стоявшую пока у самого входа герму с той же проблемой, что мучила и меня, — и бесцеремонно отвернулся от моего приветствия. — А это чтоб сумки вешать? — он кивнул на отполированный мраморный фаллос. Его шея молит о поцелуе или ноже. Мы начали с искусства первобытных людей, и напряженная работа мысли вскоре почти отрезвила меня. Я показывал ему акварели Анри Брёйля из пещеры Ласко, заметив попутно, что католическому священнику должно было быть очень странно фиксировать вымершие виды животных, не упомянутых в Библии. — Типа, религиозные дети не могут любить динозавров? — улыбнулся мой ангел, и тогда-то я и решил его вознаградить. Он покрывал выданные мною листы крупным корявым почерком — совсем детским на вид, однако схватывал быстро. Палеолит, мезолит, неолит; ориньяк, мадлен и граветт — перевернутое дерево росло на бумаге, уходя ветвями вниз. Я показывал слайды: полнобёдрых венер и кости мёртвых принцесс в красной охре, чучело медведя — жертву допотопной групповой терапии, и кремневые лезвия, похожие на тонких рыбок. Мой ангел внимал, как способны внимать только ангелы. Снабдив хлопковыми тонкими перчатками, я разрешил ему потрогать статуэтку ноздреватой богини, дальней родственницы виллендорфской, — должно быть, троюродной тетушки, — и с удовольствием отметил, как безразлично скользнул он пальцем по вздутым грудям (не хватало ещё ревновать его к камню). В конце для закрепления я задал ему дюжину вопросов подряд — испытание, от которого изнемог бы любой лицеист и, возможно, умер бы школьник. Но он отвечал чуть рассеянно — и всё верно, кроме последнего, насчёт прогнатизма у разных рас (впрочем, надеюсь, ему не придётся атрибутировать черепа. Эту нишу я хотел бы оставить за собой). Пока он возился с листами, складывая их некоторым хитрым образом под размер кармана штанов, я отпер витрину с ювелирными изделиями из камня. Не так давно ко мне попал солютрейский наконечник в форме лаврового листа, уже с пробитым отверстием (должно быть, какая-то девка времён оккупации таскала на шее, пока не перетёрся шнурок). Я дополнил его парой бусин из черного обсидиана и тончайшей стальной струной в кожаной плотной оплётке, и получился медальон с ироничной претензией на ар-деко. — А что ты скажешь об этом? — я открыл футляр, обнажая ало-бархатное нутро с драгоценным плодом. — Ух ты, — он с азартом уставился на полупрозрачный листок и прикусил нижнюю губу. — Это кремень… значит, уже поздний палеолит. Крупное, значит, не мадлен, там микролиты. Ааа, как же… солютре! Двадцать две — семнадцать тыщ лет до нашей эры, Испания-Франция, да? — Всё верно, — улыбнулся я. — Можешь взять его в руки. Он по-обезьяньи ловко подцепил медальон: — Цацка! — и скосив глаза к носу, начал гипнотизировать сам себя. — Примерь его, — попросил я. Ангел мой усмехнулся и пристроил украшение себе на лоб, третьим глазом боддхисатвы (два начальных же глаза при этом съехались еще больше). — Омм, — листок сполз по носу к сухим красивым губам и вдруг скрылся во рту. Всё же, мой ангел ужасно шутил. Кажется, у их поколения подобное нелепое фрондёрство возведено в идеологию и называется британским словом «гниль». — Можешь взять его насовсем. От этих слов моих он весь вздрогнул, так что чёрная струна повисла изо рта крысиным хвостом. — Не-не-не, — кое-как он выудил из себя памятник палеолита и начал тереть об рубашку. — Будем считать это наградой за твои успехи. — Это всё потому что я его обслюнявил, и тебе теперь противно, да? — он вперил в меня гневный взгляд, всё еще немного кося. — Ну прости… — Мне было бы очень приятно подарить его тебе, — продолжал я маневры. — Нет, я не могу взять, — он решительно отложил украшение на стол. — Цена ведь больше тысячи марок? Если нож пятьсот, ты показывал… Что-что, а знания схватывал он на лету. Мы скомканно попрощались. Я запер дверь, признаться, не надеясь на новые встречи, — а потом до вечера лежал в своей комнате, утешаясь рукой и в фантазиях преподнося ему все драгоценности из моего магазина. Он такой «тактильный», как сейчас выражаются, всё хочет потрогать, примерить к себе… Может, стоит подарить ему ту герму-приапа?.. Арнольд осторожно откладывает прочитанные листки на пол рядом с Брэмом. Украдкой смотрит на Макса — но тот впал в забытье и лишь гневно сопит, пустив изо рта на матрас нить желтоватой слюны. Однако через два дня он снова стоял у меня на пороге, неуверенный, наглый. В шортах и чёрной футболке, обнажавшей загорелые руки с сетью царапин, — видимо, я не стоил муки приличным костюмом, — и снова со странным своим украшением на шее. — Ну, что ещё расскажешь? — прищурился он и сдул с лица прядь. В тот раз я читал ему про Древний Восток, в следующий — про Египет (скарабея с лазурной эмалью он тоже не взял, хотя амулет был дешёвым). Затем — Крит, архаика, классика и эллинизм (благодаря обилию турок в Берлине, мой магазинчик регулярно пополнялся находками из обкрадываемой ими Эллады). Ангел мой был всё так же умён и сметлив, но будто чего-то дичился. На второй раз я предложил ему выпить со мной чаю после занятий, но лишь на пятый он согласился. То, как он держал полукруглую чашку из костяного фарфора — всё же за ручку (а не по-обезьяньи в горсти, как все «пристроенные» мною берлинские и не только бедняжки с вечно холодными пальцами) выдавало в нём домашнего мальчика. Кто он, откуда? Есть ли у него мать, жива ли она? И кто его брат, о котором больше не упоминалось?.. Я хотел — и не хотел это знать. Для меня он был ангелом, осветившим мою убогую жизнь. А ангелы, как известно, бесплотны. Они кладут одну ложку сахара и берут только один круассан. У Арнольда бурчит в животе: со вчерашнего вечера ничего во рту не было, — но вдруг он понимает, что это у Макса. — Ай, чёрт, — стонет тот. — Опять началось. Он с усилием садится. Арнольд придвигается ближе: — Тебе помочь? — Как ты, блядь, поможешь? Посрешь за меня?.. — огрызается Макс. — Ну, я её придушу… Он подхватывает с пола бумаги и, морщась и охая, снова ковыляет в сортир. На десятый раз мы дошли только до Византии. Я молился, чтобы он не вёл счёт нашим встречам — но он вёл. — Значит, всё? — спросил он, утрамбовывая конспект в передний карман своих шорт — к слову, правый; это навело меня на праздную мысль, что свой юный радостный орган он, вероятно, располагает налево, и я не сразу понял вопрос. — Мы закончили ведь? — повторил он. — Я не приду больше. — Почему? — голос мой дрогнул. — Приходи сколько хочешь… сколько будет нужно. — Ты же не можешь учить меня просто так. — И это было утверждение, а не вопрос. В ту секунду я познал истинное отчаяние — впервые за годы, возможно, что и за всю жизнь. Разлука с ним казалась невозможной, ужасной… Блуждающий взгляд мой упал на конторскую книгу, а губы сами сказали: — Мне нужен помощник. Привести в порядок дела, немного прибрать в магазине. — Мм? — Если бы ты согласился… я мог бы платить тебе по пятьдесят, допустим, марок за раз. Или продолжить наши уроки. Я ждал, затаив дух. Он скривился в напускном забавном презрении: — За раз на Цоо больше дают. Но давай. Я не верил своему счастью — старый дурак… — Уроки, я имею в виду. Интересно, что там дальше с османами. Мы распрощались — и я провёл ночь сладко-горькую. Горькую оттого, что глупая шутка его порой казалась мне правдой. Неужели он вынужден торговать собой на вокзале, и грязные руки трогают это чудесное тело, оскверняют его своим семенем?.. Сладкую оттого, что знал: я снова увижу его. И мы проходили османов, арабов, Китай (забыл включить его после Египта, никудышный я педагог), Индию и Тибет, — ангелу было разрешено даже дунуть в трубу Судного дня из бедренной кости какой-то непользованной юной особы. (Надеюсь, это был наиболее близкий контакт его с женским телом). Прежде чем приступить к нашим занятиям, каждый раз он с идиотической честностью пытался помочь мне: ползал на четвереньках, выпятив вихлявый задок, и возил тряпкой по полу или осторожно обметал пыль со скульптур, не забывая и стыдные части Гермеса. Он так старался… И я тоже старался — надевал свои лучшие рубашки Charvet, в том числе одну из египетского хлопка с шафранными полосами (которую смог урвать в обход Жана Кокто из последнего отреза в 1962-ом году. Жаль, что мой ангел об этом не знал). Я начал зачёсывать волосы так, чтобы они плотней прилегали к вискам, пряча седину, а затем и вовсе прибегнул к краске (смею думать, вышло пристойно и не слишком заметно). Наконец, я начал совершать ежеутренние прогулки с целью укрепления мышц — и нервов, ибо солнечный свет всегда являлся для меня испытанием. Я люблю тех кто слаб, бледен, почти бестелесен. Когда-то я уподобил мертвеца кукле с вечно расставленными ногами; ангел же мой был так худ, что между его бедер, даже сведенных, всегда оставалось пространство (нещадно искушавшее мою руку). Он был прекрасен, таинственен и бескорыстен. Всё же я заставил его кое-что взять — на память. Ему и правда понравилось, и он не смог отказаться. Две серебряных, с ноготь, подвески индийской работы в виде оскалившихся черепов, неуловимо различных и схожих, как братья. Отверстия были расположены так, что витой шнур проходил горизонтально сквозь височные кости, и оба брата смеялись, прижавшись друг к другу отсутствующими щеками. Чтобы надеть подарок, прямо при мне, он начал расстегивать свой ошейник — потому что собачий ошейник это был, а не бархотка; задрал тощие руки, показав тёмную поросль в подмышечных впадинах, — но безуспешно. — Помоги, — не оборачиваясь, взглядом в зеркале попросил он. Я осторожно подобрался к нему, как изломанный паук, стараясь не замечать собственного пегого отражения. Мой ангел пахнул солнечной пылью и мёдом. — Там замок… — Позволь узнать, зачем ты носишь… это? — машинально спросил я — поистине механически, формально прошлёпал губами, потому что вся живая и важная часть меня сосредоточилась в пальцах, воевавших с замком, и в чреслах, вновь восставших от близости его худого красивого тела. — Зачем? Это надо для драк. — Чтобы… побеждать? Какое-то… орудие? — шептал я как безумец, теребя застёжку (моё-то орудие было близко к разрядке). — Нет, чтобы драться. Провоцировать всех, понимаешь? — зеркальный ангел вскинул ресницы. — Это панк! А потом он опять издал свой характерный сдавленный звук. И это случилось. Я не поклонник теорий венского доктора, который норовил уровнять людей и цыплят и объяснял мою любовь к мёртвой плоти первым спонтанным оргазмом, постигшим меня у смертного одра моей матушки, — но если бы импринтинг и вправду… — Нольди! Помоги мне! — кричит Макс, и Арнольд бросается к нему. — Что такое, что?.. — У меня опять бумага закончилась. Принеси ещё. И Арнольд послушно идёт в комнату. Берёт стопку прочитанного — и, вздохнув, непрочитанного так и быть тоже, и возвращается к Максу. Лишь выйдя из комнаты он понимает, что его Брэма на полу тоже не было.