***
Вольфганг громко обиженно стонет, когда Николаус заламывает ему руку за спину. — Ай! Ты что?! — Рот закрой. — Никки… Сейчас сломаешь!.. — свободной Вольфганг дробно бьёт по простыне. — Ник… — Молчи, дрянь, — цедит Николаус и коленом раздвигает Вольфгангу ноги. «Он не оставлял следов. Всегда мне на спину. На грудь. Заботливый…» — Никки! — Молчи, я сказал, — Николаус ищет, чем заткнуть ему рот, но поблизости только порванные трусы Вольфганга и подушка. — Эй, мне больно! «А потом ему начали наконец продавать резинки в аптеке. Долбаный каучук. До сих пор ненавижу этот вкус…» Николаус, всхрапнув, толкает Вольфганга в загривок: — Опустил. Голову опустил. Тот послушно зарывается в подушку лицом, прогибается — понял, что так будет лучше. Николаус проводит рукой по его животу, скользит ниже: — Уже хочешь? Ведь хочешь же?.. Вольфганг кивает — затылок мелко подергивается. — Больной. Лечить тебя надо. «…а когда его в первый раз выпустили из больницы, мы начали играть в доктора. Ты даже не представляешь, что можно сделать с системой для капельницы…» — Дыра тупая. Хоть чистый? Вольфганг снова согласно кивает. «Кстати, от воздуха в венах не всегда мрут. И Ник! Если тебе дороги почки и человеческое достоинство, никогда, никогда не соглашайся ''поиграть с катетером''!» — Ты всё время хочешь, — приговаривает Николаус и тянется к тумбочке за презервативом. Наугад вылавливает из круглого аквариума один — красный — и уже надрывает упаковку зубами, когда Вольфганг поднимает голову: — Ты какой сейчас взял? — Не знаю. Клубничный. — Почему… Господи! Ну я же просил! — кричит Вольфганг в истинной муке. — По средам мы используем синие! Красные — вторник! Он кое-как разгибает руку и перекатывается на бок, возмущённый, всё ещё со стояком. — Разве это так трудно? Помнишь цветовую азбуку Рембо?.. — Нет, — огрызается Николаус. — Да какое это вообще имеет значение? — Большое! Я так привык. «Ага. А еще наступать на все щели в плитках и мыть руки по сорок раз в день». — И ты даже изнасиловать нормально не можешь! Сколько раз повторять: не «дырка», а «членосос»! Выучи, наконец, текст! — А логика какая? Если ты раком. — Это слово меня возбуждает, — кокетливо делится Вольфганг. — Что-то ты давно не практиковался, в таком случае, — хмыкает Николаус и дорывает упаковку. — А эти интонации! Тебя даже в ГДР-овский театр не возьмут! Надо жить ролью… вживаться в роль, понимаешь? А ты… — Вольфганг, надувшись, отворачивается к стене. — Ещё и сопишь, как кабан ожиренный. Ну конечно, недаром опять набрал… Ааа, Никки, ты что?! Никки! Никки!***
— Где сигареты? Николаус пожимает плечами, и Вольфганг нехотя берёт их с тумбочки сам. Закуривает и откидывается на спину, выпуская дым в потолок. — У тебя сегодня было такое лицо, мм, всегда бы так. Просто зверь. И не только лицо… Николаус молчит. Тогда Вольфганг тоже звереет: — И что на этот раз, позволь же узнать?.. Что ещё Макс тебе рассказал?.. — Ничего нового. Просто он кричит по ночам. — Я бы на его месте тоже кричал, — сладко тянется Вольфганг. — Мы не… Извини, — он смотрит Вольфгангу в глаза — такие светлые, тусклей, чем синие брата. — У меня из головы не идёт… все эти вещи… — Боже, Никки, он просто ревнует тебя ко мне! И меня к тебе… — Вольфганг с усилием садится. — И послушай: да, однажды я учил его танцевать вальс. — Когда?! — Когда он сам попросил. Кстати, в платье был я. И сходил за него в аптеку, когда с соседской девкой всё стало серьезно. Еще, возможно, он расскажет тебе про садо-мазо досуги, так вот: в детстве мы с ним на спор лупили друг друга, кто первый заплачет. И как правило, он побеждал. А однажды я высек его крапивой, потому что он съел мои цветные мелки… — глаза Вольфганга влажнеют от обиды. — Ясно, — Николаус целует его в висок и встаёт. — Я верю. — Пожалуйста, давай закончим на этом. — Давай. — Но не совсем! — Вольфганг поднимает ладони. — Приходи завтра, мм?.. Может, в доктора поиграем…***
В лавке игрушек у самого дома Николаус видит смешного бурого медвежонка с бантом из алой ленты. Мохнатого, с преданными чёрными глазками-бусинами. Как назло, ему не хватает всего пяти пфеннигов.***
Тусклая лампа в подъезде мигает. Привычно порвав и выкинув в корзину для бумаг пару писем от Фассбиндера, Николаус поднимается к себе. Из ванной доносятся порывистые вздохи, сдавленное шипение и тихие стоны. Видимо, сеанс массажа проходит успешно. Николаус специально хлопает входной дверью и скидывает ботинки с лихостью кавалериста. Но не похоже, чтобы Макс обратил на это внимание, — теперь раздаются грязные ругательства и журчание душа. Спустя полчаса Николаус, громко топая домашними тапочками, приходит под дверь. Как назло, именно сейчас ему больше всего хочется умыться. И вообще, что за оккупация… — Макс! У тебя всё хорошо? — Мм. Да. — Я хотел бы воспользоваться ванной, когда ты закончишь, — говорит Николаус и сжимается в предчувствии Очень Тупой Шутки. Но Макс неожиданно покладисто отвечает: — Извини. Просто я себе в глаз попал. Не успевает Николаус поразиться его юной мощи, дверь открывается. — И у меня закончилась перекись. — Боже, Макс… Тот стоит в мокрых джинсах, заляпанных кровью. Левое предплечье нарезано крест-накрест и распухло от горячей воды, так что напоминает какую-то мерзкую выпечку. Но главный ужас у Макса на голове: волосы от корней и до подбородка обесцвечены в соломенно-жёлтый. Правой брови тоже досталось. Похоже, он вылил себе на макушку не один пузырек перекиси. — Если что, там я не вскрывался. Ведь я обещал, — Макс подмигивает отекшим правым глазом. — Только на улице. — Ох, — Николаус в смятении трогает каштановый кончик пряди. — Твои… Ох. — К черту их! Ну что, я всё ещё похож на цыгана? «Да ты и не был», — застывает у Николауса в горле. — Просто мне друг один говорит, дескать, я цыган бешеный. А я не цыган! Ну Ни-ик! Чего ты молчишь? Совсем не нравится? — Макс виснет на шее, и Николаус вздрагивает, частью от влажного холода: — Н-нравится. Давай перевяжем сейчас твою руку и, если хочешь, можем доделать концы. У меня была хорошая краска. «Пожалуйста, ты ведь не будешь потом худе… делать пирсинг?»***
— Куда она могла завалиться… — Николаус обшарил всё в ванной, холодильник, свой стол в комнате, пару тумбочек, платяной шкаф и на всякий случай обыскивает теперь книжный. — М-да, — Макс вертится перед зеркалом. — Цвет, конечно… Как девка. Знаешь, такие саксонские куклы? — он полу-прикрывает глаза и по-кукольному тоненько выжевывает будто бы шарнирной челюстью: — Еб-ни ме-ня… го-ло-вой об ко-сяк. Мя-ям! — Нашёл! — Николаус видит знакомый краешек белой пачки, вложенной в фотоальбом. Тянет его за кожаный корешок, но альбом сидит туго, зажатый между подшивкой журналов «Бавария» и огромным Витгенштейном в клеенчатой липкой обложке. — Мя-ям! — тренируется вопить Макс, нажимая себе на живот. Николаус тянет сильнее, до хруста — и в этот момент альбом вылетает вместе с Витгенштейном и крайней «Баварией» на пол, рассыпая белую пудру и фотографии до самой двери. — Оу, — Макс по-кукольному округляет рот. — Прости. — Да тебя-то за что, — кажется, впервые огрызается на него Николаус. Он опускается на колени и быстро собирает снимки: старые, поляроиды, открытки — все вперемешку. — Тебе помочь? — Нет, спасибо, не надо. Макс молча выходит.***
— Вот так, — Николаус в последний раз щелкает ножницами и снимает с плеч Макса простынь, всю в отстриженных каштановых локонах. Макс восторженно смотрится в круглое зеркальце: — Вау. Ник, это просто… Ааа, — запускает пальцы в короткие волосы и с силой взъерошивает. — Кайф! Панк. — Спасибо. Рад, если нравится. — Правда! Ник! Ты меня спас. А то был бы эльф-педик хипповский из Нижней Саксонии. Он неистово мотает головой, едва не задевая виском об угол стола: — Ой! Ой! Ой! Анархия-дестрой! Николаус смеется показательному выступлению и тоже взлохмачивает ему сухие жесткие пряди. Оставшийся вечер проходит спокойно: они разогревают баночные белые колбаски (бабушка Николауса отлучила бы его от дома за такое небрежение к баварской кухне, но Макс ест с аппетитом) и смотрят передачу про диких медведей.***
А ночью Николаус впервые кричит. Серое вязкое марево — то ли сумерки, то и рассвет. Воздух словно желе, звуков нет. Вдаль до горизонта уходит бесконечная плоскость больничного белого кафеля. Что-то страшное — ужаснее смерти, от чего сама смерть была бы спасением, — настигает как хищная птица; и Николаус трясётся беспомощным кроликом, пока это что-то свежует его: вспарывая кожу десятками лезвий, цедит кровь, выкачивает досуха, срезает мясо пластами и лезет когтистой — лапой? рукой? — между ребер, стискивает легкие, подбирается к сердцу… — Ник! — Макс бьет его кулаками в плечо. — Ну проснись! — А, что… — Николаус трясет головой, не веря: он жив, никто его не свежевал. — Ник… — Макс, дрожа, забирается под одеяло и обхватывает его всеми конечностями сразу, будто коала. За окнами гремит поздняя ноябрьская гроза. — Прости, напугал тебя… — Николаус дует Максу в макушку, гладит по жестким волосам. — Немного, — хлюпает тот. — Особенно когда кричал «Вольфганг!» Пожалуй, Николаусу уже не так хочется играть в доктора.***
— Я ждал тебя в прошлый четверг, — голос у Вольфганга металлический, злой, лицо бледное. — Если ты позволяешь чему-то встать между нами… — Слушай, — Николаус сжимает кулаки. — Это не из-за Макса. Я просто был занят. Вольфганг подчеркнуто старательно размазывает по холсту белую краску. — Прости, что не пришёл. Надо было предупредить. — Выбирай. — Я сказал, это не из-за… — А я сказал: выбирай. И Николаус выбирает.***
Макс пискляво выводит: «I want to paint it, paint it… paint it black» и красит ногти чёрным прямо над вязаной скатертью. Лак воняет на всю квартиру. Это тоже «панк». Николаус помогает ему с левой и вдруг замечает, какие у Макса красивые пальцы — изящные, длинные, сильные… Как у старшего брата. Только подушечки загрубели от игры на басу. В ближайшее воскресенье Макс приходит с раной на животе, весь в крови. Он говорит потом, что просто дурачился с другом. Николаус делает вид, что поверил. Вольфганг, с которым они пересекаются теперь только на учебе, злорадствует: — Ну что, устроил тебе? Если будет реветь, можешь одеялом накрыть, он тогда вырубается. «А может, подушкой?..»***
Они покрасили в чёрный все двери, и плинтусы, и кухонный стол. Квартира посвежела. Макс до блеска начистил изразцовую печь и принес охапку дров (откуда — Николаус старается не думать. Однако соседи не жаловались). С наступлением холодов они начали топить каждый вечер, и подолгу сидят рядом, глядя в огонь. Засыпая, Макс устраивает голову на плече Николауса, по-детски настойчиво. Точь-в-точь как брат.***
Когда у Макса случается первый приступ, Николаус напрочь забывает всё про одеяла, подушки и просто держит его, пока судороги не прекратятся. Проспав четырнадцать часов, Макс не помнит ничего, что случилось. Или делает вид. — Вольф, скажи честно, у него эпилепсия? — Я просил не звонить мне. — Он задыхался! И… Вольфганг, пожалуйста! — Да нет же. Я ведь говорил: истерия. Кстати, массаж не помог?.. Николаус молчит, и Вольфганг продолжает сокрушаться: — Ты совсем не различаешь и не пытаешься! Почитай хоть что-то на тему — Фойхтерслебена, Кляйна… но только не Фрейда — много чести.***
Зелёные лампы в читальном зале гаснут одна за другой, и недовольно вздыхает седой библиотекарь, заставший, кажется, ещё времена Вавилона. Напрягая свой школьный французский, Николаус конспектирует «О заболеваниях нервной системы» Шарко. Да, без массажа явно не обойтись… «Преступления против нравственности» Тардьё погружают его в отчаяние (в основном, натуралистичными акварелями сифилиса). Остаётся надеяться, Вольфганг и в юности был щепетилен. «Половая психопатология» Крафт-Эбинга с пометкой единственный экземпляр заставляет нервно передернуться («садист совершал над мальчиком флагеллацию и был приговорен к двум годам тюрьмы»). Затем настаёт черед Молля, Юнга (так и быть) и Фуко. А Хиршфельд… а Хиршфельда всего сожгли в тридцать четвертом. На седьмой раз, набравшись смелости, Николаус просит что-нибудь поновее «про влияние травм… ну, на мальчиков… в общем, вы поняли». Окинув понимающим взглядом, библиотекарь уходит в спецхран — чтобы вернуться оттуда в полнейшем негодовании. Единственный экземпляр методички по психологической помощи жертвам насилия оказался похищен. Безобразие! Чего ещё ждать от чокнутых извращенцев!..***
Выключив свет в гостиной, они смотрят вместе «Сияние». Каждые пятнадцать минут Макс вскакивает с дивана: открывает дверь в прихожую, потому что душно или закрывает — потому что страшно. Всё остальное время он ворочается, закинув босые ноги на Николауса, или ползает по спинке дивана. Иногда свисает с бортика или седлает подушку. Когда Джек, обезумев, начинает ломиться в ванную, у Макса возникает новая затея. Он ложится Николаусу поперек коленей и потихоньку сползает вперед, пока голова и плечи не перевешивают. Тогда, взмахнув ногами в воздухе, он делает кульбит, словно на турнике и с громким костным стуком валится на ковер. По правде, это очень мешает смотреть. Николаус терпит первые раз десять. Слабая надежда, что Максу самому надоест. Однако же нет, тот лишь ускоряется, и босые пятки мелькают перед экраном всё чаще. Довольно странное развлечение для парня ростом за метр девяносто. — Макс, ну чего ты? — улыбается Николаус. — Посиди тихо, а. — Не могу. У меня беспокойные ноги, — парирует нахватанный в неврологии Макс. «У тебя беспокойная жопа», — думает Николаус, однако молчит. Еще десять оборотов спустя он таки не выдерживает. — Макс! Ты мешаешь смотреть. — Мм? — тот застывает в первой фазе движения, то есть — лежа поперек и отклянчив беспокойную часть. И тут Николауса накрывает. Сам не зная, что делает, позабыв всё прочитанное, — он отвешивает Максу шлепок. Вопреки ожиданиям, Макс не начинает оскорблённо вопить. Даже не шевелится. И тогда Николаус бьёт еще раз. На этот раз Макс вздрагивает всем телом и шумно, отрывисто выдыхает. И остается на месте. Джек Николсон на экране сплевывая катышки пенопласта несется по лабиринту, но это не важно, совершенно не важно… Николаус уже заносит руку для третьего удара. Макс напряженно ждёт. Николаус оттягивает ему край футболки на пояснице, над съехавшим ремнём. И с чувством, вероломно, щекочет по всей спине сразу. Макс взвивается неисправной ракетой, чтобы тут же рухнуть. Он катается по полу и громко смеётся, с захлипом, словно ребенок. Николаус падает сверху и продолжает его щекотать. — Ай! Ник! Ааа!.. — Макс извивается, бьется, подставляя невольно под пальцы Николауса то спину, то бок, то живот. Футболка задралась до самого горла, лицо покраснело. — У кого тут беспокойные ноги?.. — Николаус предательски щиплет и щекочет его двумя руками одновременно. — Кто у нас не может спокойно сидеть?.. — Ахах… Перестань! — молит Макс, рыдая сквозь смех. — А то что? — Николаус добирается до левой подмышки. Там нет шрамов, можно щекотать сколько хочешь. — Что ты сделаешь?.. «Расскажешь всем, что я тебя изнасиловал, ну?» — А то… Ааа!!! — Ну, что?.. Макс со смехом выворачивается, вскочив на ноги кидается прочь — и с размаху бьётся всем телом об закрытую чёрную дверь. — Боже, Макс!.. Без звука, без стона, тот падает навзничь; затылок глухо грохает в пол. Николаус шипит сквозь сжатые зубы. М-да. Надо было венок, что ли, повесить… Он осторожно подходит ближе. Макс лежит неподвижно. Кровь тонкой струйкой течет из чудом уцелевшего носа. Николаус смачивает платок ледяной водой и вытирает Максу лицо, делает компресс на лоб. Затем осторожно берёт Макса на руки, — голова по-детски запрокидывается, кровь снова вскипает пузырем, — и переносит в его комнату. Надо позвонить Вольфгангу. Хотя нет. Лучше не стоит. Николаус укладывает Макса на застеленную кровать, взбивает подушку повыше — но сквозь тощее одеяло чувствует нечто твёрдое. Под хребтом Макса, под рукой. Он перекатывает безвольное тело на бок — и достает из-под простыни грязную, потрепанную библиотечную книжку.