meaning in you, boy.

— ... И именно поэтому, Мин Юнги, считай, что ты провалил сегодняшний концерт. Увеличить скорость с андантино чуть ли не до престо, а эти затянутые паузы! Композитор это писал — не ты, мальчишка. Я всегда говорю тебе о точном соблюдении правил, о четком следовании нотам. Когда будешь сочинять свою музыку, будешь делать, что заблагорассудится. А пока... Пока что я совершенно недоволен твоим сегодняшним выступлением. Бах есть Бах. Классика есть классика. Классика — это чистая математика,  это формулы, требующие знаний, это то, от чего ты не в праве отступать. Классика — близость к Богу. И не моя проблема, что ты чувствуешь другое. Это правила. С этими словами мужчина в черном фраке резко, будто по-военному, развернулся на пятках и вышел из комнаты, негромко, но жестко хлопнув дверью. Мальчик стоял, вслушиваясь в глухое эхо, а через пару невыносимых секунд — в шум тишины. Она была как ультразвук — пронзала уши в тонком-тонком писке. Он был будто в прострации — никакущий. Столько месяцев подготовки, сотни часов за инструментом, бесконечное количество замечаний и придирок. Все это для того, чтобы сегодня... им были снова недовольны. Снова. Привыкнуть — значит перестать бороться. Но он не такой. Юнги будет до последнего биться. Биться за свои чувства, за то, что именно он чувствует к произведению. Он хочет исполнять его так, как велит сердце, а не черкания в сборниках, что сотни раз редактировались, отчего от автора там остались лишь голые ноты. На бежевый паркет под ногами юноши по одной, разгоняясь в полете, разбивались слезы. Будто хрупкие осколки души раскалывались на еще более мелкие крупицы. Так они могли проникнуть в любую щель — порежешься и даже не поймешь причины. Вот и сейчас Юнги стоял, не в силах шевельнуться, а осколки все падали, задевая стопы. Еще момент, и он уже не может стоять на ногах. Но если он упадет, ему ведь будет больнее... Мелкие крупицы будут вонзаться в колени, оставлять там много маленьких ран, и кровь будет стекать по ним. И больно будет вставать, а сможет ли он вообще встать? Сможет ли Юнги подняться? И ноги подкашиваются. Как же Юнги устал... как же ему бесконечно больно видеть эти чертовы сны. Он не хочет. Не хочет все это чувствовать. Не хочет ощущать несуществующую в реальности острую боль в коленях. Он знает — ее нет на самом деле. Он ничего не может чувствовать. Он не хочет ощущать влагу на своих щеках, но адская машина рядом с койкой противно часто пищит и показывай пульс 174 удара в минуту. Юнги бы уже столько раз ударил стену, он сбивал бы костяшки в кровь, он бы испачкал простыни, он бы испачкал обои. И ему бы стало легче. Но он снова заглушает боль внутри. Там, где-то в глубине. И снова закрывает глаза, стараясь уснуть.

***

Shawn Mendes — Lost in Japan

Утро больше не бьет лучами в глаза — пастельный серый пеленой обволакивает их. Мутное изображение за окном проясняется следами капель, дождь тихонько напевает свою монотонную песнь, подыгрывая далеким раскатам грома. Юнги улыбается. Ему так тепло на душе сразу становится. Вот она — осень. Такая, какой должна быть — прохладная и обязательно серо-коричневая. Утро уже не проходит так, как обычно: завтрак опаздывает, телевизор не показывает из-за надвигающейся грозы с юга, под одеялом совсем не жарко — уютно и тепло. Он покосился на рядом стоящую тумбочку. — Разве стоит? — этот нарушивший тишину диалог с самим собой — верный способ принять важное решение. — Давно ведь не брался. Я считаю, что сегодняшний день стоит того. И он потянулся к тумбочке, медленно ее открывая. Через пару мгновений, приложив усилия над своими мышцами, Юнги лежал на кровати с карандашом и... Нотной тетрадью. Раскрыв ее, он снова улыбнулся — очень мягко и трепетно — так, верно, мать смотрит на него обычно. Вот так Юнги смотрел на ноты. Он пробежался глазами по записям, вспоминая все написанное, поигрывая это у себя в голове, и, потыкав пару раз в просветы между станами, бережно, нотка за ноткой, продолжил свою мелодию. С каждым тактом улыбка на губах Мина становилась все шире. Черт, ему ведь так нравилось, так нравилось понимать, что вот он — он может. Он не хуже тех, кем восторгался. А вдруг он сможет достичь уровня Рахманинова? Вдруг его произведение затмит григовское 'Утро'? Вдруг им тоже кто-то когда-то станет восхищаться? Проживать все эмоции его сочинений? Юнги улыбался как идиот, расписывая и расписывая каждый такт, проводя динамические линии, меняя тональность, не пренебрегая трелями и разными украшениями — он творил. И даже сердце его забилось чаще, по губам разливалась приятная боль... хотя и болью это нельзя было назвать! Он кусал свои губы, потому что чувствовал, потому что каждый звук, соответствуя своей длительности, играл в его голове, создавая что-то... Что-то прекрасное! Что-то светлое, что-то грустное, что-то... Это напоминало ему то самое чувство... то самое, о котором- Стук в дверь и ее тихий скрип. Высунувшаяся темная макушка робко проследовала в комнату и аккуратно прикрыла за собой дверь: — Здравствуйте! Я.. я вас проведать зашел, я все ещё чувствую вину и- — Ш-ш, — он поднял один палец вверх, призывая юношу к тишине. Тот быстро смекнул что к чему и молча кивнул, медленно на носочках подойдя к койке. Увидев, чем занимается Юнги, Чонгук округлил глаза, заполняя их искрами, стреляющими куда попало по комнате, и опустился на колени рядом, кладя руки на койку и внимательно наблюдая за каждым движением Мина. Взгляд изучал любую мелочь: подушечки пальцев, аккуратные ноготки, манеру держать карандаш, то, какие складки белой простыни собирались у ног Юнги, когда тот менял положение, его дыхание, что колебало растрепанные листы нотной тетради, падающая перед глазами челка, на которую Мин совсем не обращал внимание. И он ведь ни на что не обращал внимание, кроме нот, музыки в его голове и мыслей — бесконечных мыслей, крутящихся где-то в подкорке сознания. Чонгук завис в этом положении, просидев так... Да он и не знает, сколько он так просидел. Ему и нет разницы, сколько он там просидел,           ведь самый первый раз, еще вчера, когда Чонугк зашел в палату                             — он услышал колокольчик.