Оковы

      Саше на грудь могильным камнем опускается осознание: его любят.       Любят.       Так сильно, так по-юношески яростно и запальчиво, как можно только в двадцать с небольшим — когда на плечах уже есть голова и груз какой-никакой ответственности, но эту самую голову всё ещё сносит нахрен одним взглядом, одним звуком голоса, одним случайным мимолётным прикосновением.       Саша это прошел, он знает.       Как больно и хорошо от одного присутствия в одной комнате, от простого осознания, что человек этот существует, дышит, хлопает глазами. Как растет в груди трепетное, нежное, почти платоническое. А потом — вспышка, и нежность тонет в какой-то страсти, выгорает в ней.       Саша помнит, как это было с Санечкой, ещё в институтские годы. Помнит дурацкое s+s на всех тетрадках, на всех партах и в статусе.       Саша помнит, как больно прощаться, даже если решение вы вместе принимали.       Яр почему-то разговоры о Санечке не выносит, резко тему меняет, хмуря темные брови. Если бы Саша его не знал, решил бы, что ревнует.       Только Яр не ревнует.       Яр лишь однажды сквозь зубы ему говорит: "Тебе больно было из-за нее", а потом снова технично с темы съезжает.       Это у него выходит совершенно виртуозно.       Саша чувствует себя нереально уставшим, и даже это, наверное, мягко сказано.       Головная боль давно поселяется в черепной коробке, становится неизменной спутницей, и Саша, морщась, пьет обезболивающего по нескольку таблеток за раз.       Когда устаешь от работы, это обычное дело.       Когда устаешь от любимого занятия, это ужасно пугает.       Хочется вернуться к началу.       Когда он сам — совсем ещё зелёный мальчишка, младше Яра сейчас, и кажется, что все дороги откроются — только произнеси волшебное слово.       Когда кажется, что покорятся без особого труда и Москва, и Петербург, только нужно петь и играть, играть и петь, и от этого ещё ловится тот самый, ни на что не похожий, подростковый кайф.       Саша чувствует себя заблудившимся где-то в океане парусником, у которого капитан куда-то исчез.       Волны бьются о борт.       Голова пульсирует болью.       Кровь стучит в висках отбойными молотками.       — Саш?       На плечо ложится прохладная ладонь. Трогает, чуть развернув к себе, хлопает осторожно.       Саша Яру улыбается искренне, пусть и чуть вымученно, наслаждается ощущением чужой нежности, которая словно плед его окутывает.       — Голова опять? — тихо спрашивает, сочувственно и словно боясь потревожить. Ответа не ждёт — мягко давит на плечи, заставляя сесть на стул рядом.       Яр пальцами касается его затылка, невесомо перебирает волосы, давит слегка на виски.       Глаза закрываются сами собой. Саша подаётся за прикосновениями, тянется всем существом и чувствует спиной чужую лёгкую улыбку.       Боль уходит под тонкими бледными пальцами, постепенно и немного неохотно.       Яр наклоняется и невесомо целует его в макушку. Носом в волосы зарывается, и Саше словно перекрывают кислород его нежностью, его пока-еще-трепетом и робостью.       Боль за счастьем, наверное, следует не всегда.       Может, Саша однажды сможет полюбить Яра с той же силой, с которой тот почему-то любит его.       Яр гладит его по волосам.       Саша мысленно исправляет "может" на "когда-нибудь".       А потом прибавляет пугающе смелое "вскоре".       Саша прижимается щекой к тонкому, перевитому венами запястью.       Яр, кажется, забывает дышать.       И венка пульса бьётся под кожей быстро-быстро.       А когда в Яре выгорит эта его нежность...       ...Саша всегда сможет ей поделиться.