Оковы

      А в Питере в октябре всегда дождь.       Ярослав равнодушно чувствует капли, бьющие упруго по плечам и затылку, разбивающиеся холодными брызгами по коже, когда в окно высовывается почти наполовину.       Хочется кричать.       Хочется вывалиться в это самое окно нахрен, и чтобы потом отскребали от асфальта окровавленную лепешку. Тринадцатый этаж, знаете.       Яр молчит. И не прыгает.       Кольцо на указательном пальце обжигает как будто.       Хватит. Пожалуйста, хватит.       Он же скоро не вынесет.       Лужи становятся глубже на глазах. Питер, обычно любимый в любую погоду, кажется серым, тусклым и разбитым. Под стать ему, одному из тысяч жителей.       Говорят, на смену дождю всегда однажды придет солнце.       Не верится.       Не верится, когда двадцать три, когда влюблен по уши, когда невзаимно и безнадежно.       Люди внизу идут, смеются, укрываясь от капель огромной движущейся массой разноцветных зонтов.       У скольких из них разбито сердце?       Смешная девчонка в ярко-желтом дождевике поднимает голову и машет ему рукой. Смеётся. Солнечная.       Яр опускает взгляд.       Мерзко от самого себя.       На подоконник что-то падает с тихим звуком. Сосед одними губами сигналит: "тебе нужнее" и скрывается в тепле квартиры снова.       Ярослав болезненно усмехается.       Ему даже у батареи — зябко. И не поможет ни теплый свитер, ни горячий чай с медом и лимоном.       На подоконнике покоцанная пачка сигарет.       Яр, вообще-то, не курит. Его, вообще-то, тошнит от запаха табака, тяжёлого, горького, от самой идеи. После прихода в музыку становится ещё и нельзя — голос сядет, охрипнет, и не споешь больше ни одной арии.       Яр неумело поджигает, неумело курит одну за другой, припадочно кашляя в окно.       На губах оседает пленкой мерзкий вкус дыма.       Ярослав хочет, чтобы на губах был тот самый, чуть соленый привкус сашиных губ. Тот, который только чуть-чуть уловил в том быстром, украденном касании.       Я звонил, чтобы просто услышать голос.       Саша берет трубку после третьего гудка.       — Поговорим?       Саша его понимает. Как понимал с того поправленного ворота и мягкого, заботливого взгляда.       Ярослав тогда мог только стоять и смотреть в лазурь глаз. И тонуть, падать, как альбатросы со сломанными крыльями — в морскую солёную гладь.       Саша говорит, говорит, рассказывает смешные истории с репетиций, даже напевает арии, которые сейчас повторяет — забывает о том, что Яр его репертуар наизусть знает, хотя сам когда-то выбил это признание глазами пресловутого кота и щекоткой.       Невозможный.       Невероятный.       Яр никогда не умел сказать ему "нет" вовремя.       По телефону разговаривать гораздо проще.       По телефону Ярослав Сашу не видит.       И возможности вытворить какую-нибудь хрень у него практически нет.       Рот ему почти запечатывают три дурацких слова.       Тшш. Молчи. Однажды станет лучше. А пока слушай его голос и изнутри кро-во-точь.       — Яр? Ты в порядке? — бормочет обеспокоенно телефонная трубка любимым до больного голосом.       Яр затягивается снова. Хрипло врёт:       — В полном, Саш, в полном, не кипишуй.       И бросает трубку, не давая возможности ответить.       Он помнит.       Помнит, как Саша пел — о любви, нежно, трогательно, почти смертельно. Как бился в висках пульс, стучало сердце, и хотелось... как никогда хотелось...       Помнит, как вернулся за кулисы — разгоряченный, улыбающийся, самый лучший и самый родной на свете.       Помнит, как точно во сне — дёрнул на себя, встал на носки, обжёг резко и ярко губы поцелуем.       — Серьезно? — отстранив, оттолкнув, не ответив, но все ещё держа на вытянутых руках.       И шепотом, все ещё зная, как это, соль сашиных губ на своих ощущать:       — Очень серьезно, Сашка. Безумно серьезно.       Ярослав засыпает далеко за полночь. В пачке сигарет остаётся едва ли половина.       Ласточки наутро летают совсем низко.       К дождю.       Ярослав чувствует себя одной из них, когда закуривает и набирает знакомый до покалывания в пальцах номер.       Чертово привыкание.       — Доброе утро, Саша.