Оковы

      В серой радужке Саше видится питерское небо. И его от него, после лет там прожитых, иногда немного тошнит.       Яр шмыгает носом. Получается как-то без надрыва, без пафоса этого. Спокойно. И страшно. Саша смотрит на опухшие веки, на нос покрасневший, и отводит глаза. Таким Яра видеть он не хочет.       — Извини, Сашка, я...       Из глаз капает.       Ртуть плачет.       Как будто градусник в детстве разбил.       Неромантично это все, на самом деле.       Грустно и тоскливо. В грусти и тоске красивого нет, когда они искренние, а не томные слезы из глаз и сигареты на рассвете в тонких белых пальцах.       — Не реви. Чего ты?       На языке горчит дурацким "мужчины не плачут", вбитое отцом в детстве, только из Ярика какой мужик. Трогательный хрупкий ребенок.       — Я... соринка в глаз попала, правда. Посмотришь, а? — смотрит в глаза с надеждой наивной какой-то.       "Не лезь, пожалуйста. Иначе я себя не соберу по осколкам, не вернусь к исходной точке"       Саша подходит близко-близко и смотрит в серые туманные глаза.       Никаких соринок, разумеется. Только слезы и боль крапинками по радужке.       — Вон, вижу. Проморгайся хорошенько, вывалится сама.       Ярик глазами часто хлопает, мокрые слипшиеся ресницы быстро опускаются на светлую кожу.       — Спасибо, Саш.       — Должен будешь.       Яр смеётся, тыкая его пальцем в плечо.       И Саша малодушно делает вид, что ничего с ними не происходит.       Питерское небо серых глаз снова светит солнцем.       Чтобы через неделю или две снова литься измотанным уставшим дождем-рыданием.