Оковы

      — Ты извини, что концерт тебе испортил. Ты же знаешь, я не хотел, чтобы так вышло... — у Саши голос в телефонной трубке подавленный ужасно, расстроенный, и Яр так четко его представляет: с сжатыми в тонкую нитку губами, побелевшими от напряжения совсем, со взглядом таким грустным, что сердце болит в груди, и давит на клетку из ребер, с нахмуренными бровями. С его вечными загонами и какой-то патологической просто неуверенностью.       — Успокойся, пожалуйста. Ничего ты не испортил, — Яр вздыхает устало. Они ведь об этом уже... говорили, да. Вернее, Яр Сашу за локоть сцапал и долго ему втолковывал, что да, бывают косяки, никто не застрахован. Объяснял, доказывал, примеры какие-то приводил — а в конце предложил налажать тоже, чтобы не одному Саше сыпалась критика. Сашка на него тогда так посмотрел, точно Ярик ему оскорбление личное нанес. И сбежал сразу, как отгремели последние хлопки аплодисментов. — Слушай, эти люди — ты же сам понимаешь, что это все вкусовщина, да? Не обязан ты всем нравиться.       И улыбается куда-то в морозный февральский воздух, точно зная: Саша между строк его "а мне нравишься" прочтет.       Саша в трубке молчит, дышит только — и даже это у него до безумия тоскливо получается. У Яра улыбка с лица медленно сползает.       Такого Сашу ему видеть невыносимо. И давно не доводилось как-то. Саша часто улыбается, часто смеётся хотя бы одними глазами, и Яр даже как-то забывает о том, как Саша умеет себя накрутить до предельного.       Саша к критике вообще-то хорошо относится. Верит, что становится лучше от нее, что может недостатки исправить только зная о них. И Ярик, вообще-то, с ним солидарен.       Только вот когда критика — неконструктивная, а Саша — вот такой печальный-тоскливый, Ярик эту критику в гробу видал.       Саша негатив отбрасывать, отталкивать, как Яр, не умеет, Саша все на себя принимает, впитывает, как будто губка. И расстраивается, расклеивается каждый раз.       Ярик его защищать и беречь от этого всего хочет, спрятать от бесполезной бессмысленной агрессии — только уши-то Саше не заткнешь.       — Только утешать меня не надо, — буркнет, наконец. И даже это — хорошо. И даже это — лёд, значит, трещинку дал. — Я же сам знаю, что проебался. А со стороны виднее вся лажа просто.       — Ну хватит, — Яр его прерывает, перебивает решительно. Потому что серьезно — хватит уже загоняться и рефлексировать, хватит грызть себя самого. — Они тебе сказали, что ты накосячил, ладно, ты накосячил. Ты им веришь. А если я тебе скажу, что ты прекрасен был? И что ты вообще — самый охуенный человек на планете? Ты мне поверишь? Сашк?       Яр как будто через экран чувствует, как у Саши уши краснеют, как он сам краской смущенной заливается.       — Не считается, — фыркает Саша, и Ярик понимает: ему чуть легче, наконец-то. — Ты предвзят априори.       Яр посмеивается неслышно и посылает воздушный поцелуй в пространство — того ведь и добивался, чтобы Саша перестал себя есть и медленно доводить до ненависти к себе, черной и вязкой.       — А знаешь, что? — Ярик телефон сжимает со всей дури и говорит на полном серьезе: — Я приеду сейчас. Билеты сдам и приеду, Саш.       — Не глупи. А как же работа?       — Подождёт работа, — Ярик отмахивается, ищет кассу, чтобы билет вернуть и на такси — к Сашке. Потому что все на свете может идти к черту, когда ему плохо. — Все подождёт, правда, я договорюсь, только ты не грузись, ради бога. Я из машины позвоню, чайник поставишь.       Саша молчит долго, и Яру кажется, что он трубку положил. И хочется телефон уже убрать, потому что на улице холодно, вообще-то, и рука замёрзла до красноты.       Только из смартфона тихо-тихо:       — Спасибо тебе. Ты знаешь... Ты правда волшебный, Яр. Абсолютно волшебный.       — Я ещё и бессовестный, помнишь? Приеду и приставать начну. С непристойными намерениями.       — Хрен с ним. Ты только приезжай побыстрее. Пожалуйста.       Саша, кажется, улыбается.       И это — чертова главная победа этого дня.