Оковы

      — Я тебя не люблю.       — Хорошо.       Яр на него смотрит глазами большими, удивлёнными, потому что не понимает, как так спокойно можно реагировать. Скажи ему Саша полгода назад, что устал-остыл-разлюбил, он бы...       А что он бы? Ничего он бы.       — Хорошо? — Ярик поднимает брови удивлённо.       Он так долго думал, как сказать об этом. Как назвать то чувство, когда болезненная страсть и воздушная нежность в тебе выгорают, а поцелуи превращаются в привычку.       Прийти с работы — клюнуть Казьмина в губы. Сесть в поезд — коснуться щеки. Ночью в постели — благодарно чмокнуть в подбородок.       Ярик, наверное, устал просто. На ум не шло ничего кроме "я-тебя-больше-не-люблю-саш", и, наверное, с этим смириться проще оказалось, чем попытаться снова себя зажечь.       Он и так на работе догорает дотла и снова собирается из пепла, ещё и Сашей гореть ему сложно, как оказывается.       — Да. Ладно. Будешь стримить вечером, я в чат приду?       Ярослав кивает неуверенно. Саша спокойный какой-то, со слишком ровной спиной и глубоким дыханием. Не сорваться чтобы, он внезапно понимает. В сердце что-то колет неприятно, и острой жалостью бьёт наотмашь.       Казьмин его целует в щеку — но уже по-другому. Как Лену — неуловимо тепло, бесконечно по-дружески. И уходит, ни разу не ссутулив плечи.       Идеальная мраморная статуя, которую даже не-любовью раскрошить нельзя.       Ярик заправляет волосы за ухо и чувствует, как внутри становится легче. Он себя больше этими чувствами не сковывает, он сказал то, о чем думал так долго.       Яр сашкины вещи собирает в пакеты — и охреневает, сколько всего Казьмин у него оставлял за годы дружбы и отношений. И ведь приезжал раз в два месяца на пару дней, а забывал намеренно своего хлама, как будто жил беспрерывно годами.       Яр малодушно радуется тому, что они не съехались — больше бы было проблем.       Сашина любимая кружка, собственноручно присвоенная и привезённая в Питер, падает у него из рук, когда с улицы раздается звук сигнализации.       Внутри на секунду становится как-то горько. Словно это вот — конец. Все. Фишка.       Ярик закатывает глаза, сметая осколки.       Так бывает ведь.       Люди влюбляются. А потом перестают чувствовать. В этом ведь нет ничего такого. **       Кирилл ведь ему говорил.       Кирилл однажды ему рукой путь преградил просто — и заявил, в глаза глядя жёстко и спокойно:       — Ты его счастливым не сделаешь. Тебе романтИк подавай, чтоб птички с бабочками и розовая вата в голове, а долго так невозможно, на одной вате. А ему — ему тридцать почти. Ему тот, кто любить будет, нужен, кто поймет, кто не бросит, погнавшись за призраком.       Жаль, что Ярослав его не слышал тогда. Ярослав опьянён Сашей был, ему казалось — вот оно, кажется, навсегда, на всю жизнь, единственное.       Ярославу казалось: дышать можно Казьминым, питаться его поцелуями, его прикосновениями — ток по коже, все двести двадцать.       Ярик тогда Гордеева отстранил, едва не заехав по юношеской горячности куда-нибудь в солнечное сплетение.       Внутри от злости все кипело, и губы подрагивали.       — Ты сам ли в него часом не влюблен? — Ярик, кажется, сам тогда испугался яда в своем голосе. Ему в те дни казалось, что Сашу не любить невозможно, что на него каждый, кто с ним разговаривает, кто на него смотрит, западает.       Кирилл губы растянул в улыбке — искренней, старшебратской. Взъерошил волосы, взгляд на Свешникову с Газаевой бросил, нежный такой, теплый, влюбленный.       Натуральность во плоти — смотрите, мол, у меня не одна женщина, у меня две.       Яр всех, кто в его вечную и бесконечную к Саше не верил, автоматически записывал во враги. И на Кирилла смотрел волком.       — Я, в отличие от тебя, гея просто играю, — и отошёл к девочкам, что-то им такое втолковывая, от чего они обе смеялись в голос.       Следующей была Вера.       Его самая любимая, самая красивая, самая лучшая Вера спокойно подошла, сжав запястье до боли, вгляделась в лицо злющими глазами.       — Обидишь Казьмина — я тебе язык вырву, — спокойно сказала она и ушла, ровно спину держа — так вот Саша от кого нахватался.       Он тогда только плечами пожал — ему обидеть, боль причинить самому любимому человеку на свете казалось чем-то нереалистичным ужасно, невозможным. Ну как он Сашу расстроить может? У него ведь у самого сердце разорвется от разделенной на двоих тоски-горечи.       Тогда на его стороне осталась одна только Лена.       Сейчас и она смотрит осуждающе, ведёт рыжей головой, цепляясь за верины пальцы. Кирилл на него смотрит, словно сейчас что-нибудь сломает, и Яр прикидывает, сколько гордеевских ударов он выдержит прежде, чем помрёт. По самым утешительным прогнозам выходит шесть. Жаль, что не три раза по шесть — если там после смерти что и есть, он в ад определенно попросится сам.       — Ну, — он на них смотрит с каким-то обречённым вызовом, а ещё — немножко как на предателей. Надо же. Его вроде как друзья — таки друзья Казьмина немного больше. — Давайте, начинайте своего Сашечку драгоценного защищать, я жду.       Гордеев усмехается горько. И говорит как-то устало, как-то бесконечно разочарованно:       — Ты нам одно объясни. Зачем был этот цирк? Зачем полтора года за ним бегать было, как полоумному, проходу ему не давать?       Ярослав вздергивает подбородок.       — Любил. Вы-то, — он смотрит в аккурат между Кириллом и Леной, — прекрасно знали когда-то, как это, я прав?       И уходит, пиная какую-то банку из-под спрайта, оставленную на сцене. Слышит, как Кирилл кулаком бьёт в стену, как всхлипывает Газаева.       И ничего, кроме мстительного удовлетворения не чувствует. **       Первый звоночек он чувствует через две недели. Он к тому времени с Леной успевает помириться (давит из себя короткое "прости", Лена кивает и только прижимает к себе), извиняется перед Верой, которая его, конечно, отправляет на все четыре стороны, но треплет по волосам так, что ясно — простила. К Кириллу он не подходит. Инстинкт самосохранения.       Саша приходит к нему в чат каждый вечер, как по расписанию.       Общается с девочками, с кем-то даже заигрывает, обращается к Яру с дебильными вопросами — и в целом ведёт себя так, словно ничего не произошло.       И Ярика это, в принципе, устраивает.       Они ведь друзья. И это все — нормально.       Ярик ему пишет во вконтакте — передает просьбу Олешкевича. Строчит длинное сообщение, параллельно пересказывая новости и смешные случаи с репетиций, чувствует себя почти как раньше — в те недолгие месяцы, когда в их отношения ещё не пробрались первые ростки робкого, наивного, почти детского ярикового чувства.       >А твои как дела?       Палец замирает над смайликом в виде сердечка.       Ярослав пролистывает переписку вверх и знатно так офигевает. Почти в каждом — до того расставания — сообщении в конце стоит это драное сердце.       В груди впервые что-то снова болезненно шевелится к Саше, свивается змеёй — это что ещё за хуйня?       Ярик удаляет почти всю историю — оставляет только два последних.       От старых привычек нелегко избавиться, даже если привычка — человек. **       Вторым звоночком его тыкает как будто раскаленной проволокой в переносицу.       Ярослав впервые за долгое время в инсту заходит, до того времени после работы хватало на душ и поспать, лайкает фотки друзей и коллег, что-то даже комментит, когда в ленте новостей у него выползает новая сашина публикация.       Сашка с Леной Мининой стоит в обнимку, видимо, после записи Гипербореи, выглядит вполне довольным жизнью. Смотрит на Лену словно на звёздочку с неба, и Яра вдруг передёргивает.       Хей, Саш, ты помнишь, ты на меня так же смотрел, когда мы дуэтом на твоей кухне пели?       Хей, Саш, ты помнишь, ты меня целовал после и шептал, что любишь?       Хей, Саш?..       "Елена Прекрасная — @ Minina_Elena❤"       Это, наверное, один из признаков абсолютного сумасшествия — ревновать того, кого ты, вроде как, больше не, к той, у кого муж и ребенок, но Ярика клинит отчего-то. Он тыкает в сашин профиль, чувствуя, как в душе его захлёстывает буря неприятного предчувствия.       У Казьмина семь новых фотографий. И на каждой он — с новой девушкой.       В каждой — милая подпись, улыбки и счастливые глаза, в каждой — руки прикасаются к чужой коже, и так легко представить, как эти руки скользят выше или ниже, на бедра или грудь, как сжимают, оглаживают.       Ярик с мазохистским удовольствием ставит лайк на каждую — и задерживает взгляд на фото с сашиной сходки.       И, чувствуя себя тупым пятнадцатилетним ребенком, отписывается от девочек из Мяты. **       Ярослав не понимает, что им движет, когда набирает номер, когда-то у него на быстром наборе стоявший. Друг, всё-таки. Пусть и понятия не имеет, какой любимый мюзикл, какое это вообще имеет значение. Яр усмехается.       — Как он? — голос хриплый и как-то неуловимо горчащий. Яру самому страшно от того, что у него внутри происходит — взрывы какие-то по новой, кислота, затапливающая органы, растворяющая все, что в нем осталось.       Гордеев в трубке хмыкает — и даже это выходит у него осуждающе и очень обидно.       — Ты же знаешь, что я тебе нос разбить хочу, да? — он спрашивает бесконечно меланхолично, и Ярик кивает, забывая о том, что невидимый собеседник и сам его не видит.       Заслужил, что уж там.       — Знаю. Так что? — у него в голосе болезненная жадность, болезненная ревность, болезненное желание узнать, что Саша счастлив или что его так же ломает.       Саша сам ему не скажет ни за что. Саша будет улыбаться и жизнерадостно твердить, мол, чувак, не грузись, все окей, смотри, какой мем нашел.       А Ярику нужно знать.       Кирилл вздыхает.       — Когда ты его кинул, — он говорит с такой ядовитой глухой злостью, что Ярик давит порыв отшатнуться от трубки, — он первым делом пошел и руки разбил, идиот истеричный. Ты знаешь, у него любимый способ злость вымещать — подраться со стенкой. Как по мне, лучше бы тебе лицо разукрасил, хоть с пользой время бы провел. Но ты что, это же Яяяярик, он же дышать на тебя боится. Вера с Леной к нему ездили бинтовать, там одно мясо осталось от костяшек.       Ярику хочется попросить его прекратить. Внутренности захлёстывает волной жалости и ненависти к себе.       Кирилл спокойно продолжает:       — Ты же знаешь, что у него сердце разбитое и до тебя было? Сейчас там кроме пыли уже ничего не осталось, кажется. Таблетки от аллергии я ему сам таскал. Видел когда-нибудь Казьмина в стельку?       Ярик губы кусает, чтобы позорно не разрыдаться. Ощущением, что он сам, своими руками разрушил то самое, светлое, правильное, захлёстывает с головой.       — Сволочь ты, Баярунас, — тихо бросает Кирилл напоследок и вешает трубку.       Яр рот рукой зажимает, чувствуя, как по щекам дорожками собираются слезы. **       Третьим звонком — точно как в театре — его разламывает навылет в грудную клетку.       Ярослав напивается вдрызг, плюет на собственные правила и принципы. Потому что тянет как когда-то давно, хотя казалось, чему там гореть, казалось остыл и перегорел этой любовью.       — Я победил тебя игрой и бредом, и тем, что был свободен, а не твой, — он пьяно тянет нараспев, глядя в чужие светлые-теплые глаза. Гости у него в последнее время явление нечастое.       Он смотрит внимательно в лицо, словно ищет чего-то.       — А дальше?       Яр Игорю улыбается вымученно, раскачиваясь на стуле. Кроль, в отличие от него, трезв, как стёклышко, и этим парадоксально бесит.       Здравствуйте, у меня мир перевернулся в очередной раз. А ты чего не поминаешь мое помершее мировоззрение, не уважаешь, что ли?       — Дальше... дальше она оказалась не моей. А я так хотел, — он отпивает ещё. Игорь осуждающе хмурится.       Красивый он, всё-таки. Светлые волосы, мягкий взгляд, теплые руки.       На Сашу похож.       Саш, Саш, Саш, возвращайся, я все понял.       Игорь делает глоток чая.       Чай проливается на столешницу, когда Ярик подаётся вперёд и мажет по губам, тут же отстраняясь. Хочется плакать.       Не те губы, не те руки, недостаточно терпкий вкус и слишком мягкие волосы. Не тот человек, не тот, не тот, которого хочется. Который был и потерялся.       Игорь твердой рукой упирается в плечо.       — Я не такой, — он смотрит серьезно, и Яр кивает, — а тебе нужен явно не я.       Психолог, блять, драный. Правильная гнида.       Игорь гладит его по волосам, как ребенка, и стирает с тонкого лица пьяные слезы.       Ярослав пишет Казьмину нейтрально-прохладное — "собери мои вещи, я заберу".       Внутри воют волки. **       Ярик горит.       Совсем горит, снова горит, Сашей горит. И это офигенно нечестно, что чтобы вот так как в первый раз его хотеть, нужно было его бросить, сжигая за спиной все мосты.       Они в гримерке на Монте-Кристо переодеваются в костюмы. На стуле лежат пакеты, тщательно перфекционистом Казьминым упакованные, у Саши в инстаграме — фотки в одиночестве, а на стримах — неуловимо грустная атмосфера, и Сашу, кажется, осознание накрывает второй волной.       Яра любовь, дурацкая, нелогичная, садо-мазохистская, накрывает второй волной, и это полный ахтунг. Расстаться с человеком лишь для того, чтобы влюбиться в него снова. Занавес. Пускайте титры. Баярунас опять облажался.       Человек-руина.       Ярослав на Казьмина смотрит и у-зна-ет.       Хей, я эти косточки тазовые целовал, когда на коленях стоял перед тобой, и клялся, смеясь, что не отпущу.       Хей, я помню, как ты голову откидываешь и стонешь полукриком, если сонную артерию лизнуть.       Хей, я этот шрам на правой лопатке гладил и шутил, что это крылья все отрезанные виноваты, а ты улыбался и говорил, что твои крылья — это я.       Хей, Саш, я тут, посмотри на меня!       Саша не смотрит. Саша сглатывает болезненно, глаза туманятся пеленой, и он упорно опускает взгляд. **       Кружка падает на пол.       Та самая, увезенная из Питера взамен стыренной сашиной. Осколки кухню снова засыпают, и в этот раз — это чертовски, дьявольски больно.       Мол, потерял ты свое, в курсе? Разбитую чашку склеить почти нереально, и смысла в этом практически нет. Новую купить не проще?       Неа. Не проще.       Потому что тянет к прошлому, как ты от него не беги, не сваливай.       И Яр ломается по щелчку пальцев.       Яр трясущимися руками номер набирает — за два месяца впервые тот, который нужно, который хочется. Ему надо этот голос услышать, надо дыхание услышать.       — Привет? — у него голос теплый, заспанный, хрипловатый. Родной. Любимый. Накрывает.       Яр чувствует, как слезы по щекам снова стекают, и шепчет в трубку:       — Сашечка, Сашечка, Сашечка, приезжай ко мне, пожалуйста.       Саша сбрасывает лишь для того, чтобы через полчаса непонимающе и близоруко вглядываться в лицо, стоя на пороге яровой съемной квартиры.       — Что ты?..       Ярик ему не даёт договорить. Ярик его целует там же, на пороге, сразу жадно и горячо, то кусая чужие губы, то покорно отдавая инициативу.       Казьмин сильными руками его за затылок обхватывает, крепче прижимая к себе, перебирает пряди между пальцев, и Ярик всхлипывает.       Он в жизни прощения теперь не вымолит.       Но постарается. Начнет прямо сейчас. **       — А я кружку разбил. Твою, — он у Саши на плече лежит, чертит пальцем что-то на щеке и не понимает, как по доброй воле мог от этого отказаться. Саша улыбается шало, неверяще, точно думает, дурак, что это просто акт милосердия. Что Ярик ему сейчас скажет, мол, извини друг, было хорошо, но я тебя все так же — не.       — Купим новую, — у него грудная клетка вздымается от дыхания, и это так охрененно, снова чувствовать его щекой. — Посуда, говорят, на счастье бьётся.       На счастье.       На зеленоглазое, теплое счастье, которое его почему-то каждый раз прощает, не иначе.       — Саш, я... — Ярославу объясниться хочется, рассказать о том, что все понял, что любит, что не бросит, не теперь, не когда узнал, как это — жить без него. Саша прижимает палец к губам, призывая к молчанию.       — Даже если тебе придется каждые несколько лет меня бросать, чтобы заново в меня влюбляться, я согласен.             Яр тихо спрашивает:       — Почему?       Саша нежно улыбается:       — Слишком люблю.       И все возвращается.