Оковы

      — Не дергайся ты.       Саша его лицо за подбородок к себе поворачивает, чуть надавливая, фиксирует жёстко пальцами, чтобы башкой дурной не вертел. Смажет же все, придурочный.       Ярик любопытный. Ярик крутится, цепляет пальцами потыренные у девочек косметические штучки, сыплет вопросами в духе "Сашечка-а-откуда-ты-все-это-умеешь-а-вот-эта-штука-для-чего?"       Улыбается. Широко, смешливо, до морщинок в уголках глаз. Саше вообще-то неудобно так, но...       Если мелкий улыбается, он потерпит. В конце концов, нет ничего невозможного.       Яр только хмыкает, когда Саша проходится по синякам под глазами консилером и бурчит что-то о том, что спать нужно больше — в этом "хм" такое четкое "кто бы, Казьмин, говорил". Смотрит всё ещё непонимающе и пронзительно, не в курсе, откуда такие навыки. Очень хочет узнать.       Саша его читает так, что иногда даже страшно.       — Брось, Баярунас, у меня сестра младшая. Я тебе не только глаза намалюю, я тебе могу вечерний макияж забацать, от женщины не отличат. Настюха пока сама краситься не научилась, меня заставляла учиться. Ну нравилось ей.       Ярик кивает понятливо — темные прядки падают на лицо, закрывая глаза, и Саша их пальцами ласково отводит, поглаживает, забываясь. Яр вздыхает, под неожиданную нежность подставляясь.       Жадный до ласки кот. Каждое касание ловит, не скрываясь, разве что не мурлычет от удовольствия.       — Я ее понимаю, знаешь, — мелкий обдает запястье горячим воздухом, и Саша руку отдергивает. Должен же кто-то взрослым быть, кто-то понимать, что эти чувства доведут до беды. У него по коже мурашки от чужого дыхания россыпью.       Яр закрывает глаза. Саша аппликатор в черных тенях обваливает и делает первый мазок по веку.       Он сам толком не в курсе, почему согласился, когда Ярик ему в руки высыпал одолженную у Веры с Леной косметику и попросил его накрасить. Знал ведь, что это все плохо кончится, что не доведет до добра.       У него к Яру — больно и горячо, у него к Яру — странно, закрыто, запечатано на сто замков, у него к Яру — неестественно и неправильно, нельзя так, фу.       У Яра к нему — непонятное, между фансервисом и подростковой заполошной влюбленностью — той, когда ноги подкашиваются.       Саша не знает, чего там у него больше. Саша себе стены строит почти мастерски, хоть в прорабы иди вместо театра, и чувства к мелкому запирает в груди.       Саша мажет по коротким пушистым ресницам тушью.       — А можно, — он посмеивается, но глаз так и не открывает. Хорошо. Саша в его глазах потеряться рискует, не выплыть из северного Ледовитого — как раз в цвет, серо-синий, — можно я со сцены сообщу, что макияж твоего авторства? Прикинь, как мы всех порвём.       Саша фыркает.       Пусть говорит, что хочет. Для Яра на публику с ним заигрывать — дело привычное, и Саша с этой его особенностью смиряется.       Влюбляется немножко — но это же ничего, он же взрослый, умный, знает, что неправильно и не надо.       Яр не знает, не мирится, Яр лбом долбится и стены понемногу разбивает — Саша едва успевает восстанавливать.       Он открывает подводку. И ведёт жирную черную линию по подвижному веку.       Черту проводит между ними.       Линию заступать нельзя — хер с ним, с законом, не ему, Раскольникову, об этом рассуждать. Просто Карениной второй быть не хочется. Оно некрасиво и грязно, и мозги по всем рельсам, и кишки на колеса намотанные. И машинисту травма на всю жизнь.       Саша ее не перейдет, духу не хватит. Ему бы ее стереть, пока не слишком поздно, пока можно шагнуть навстречу и сделать вид, что так и нужно.       Саша вместо линии на песке отчерчивает линию белой краской, чтобы толще, чтобы впиталась, чтобы не стереть и не дать себе путей отступления.       Они взрослые люди, не по шестнадцать уже. Понимать должны.       Он стрелку Яру выводит из уголка глаза, подчеркивает, подводит внизу, поярче, пожирнее, растушевывает.       Не трогай. Не позволяй себе.       Ярик распахивает глаза.       Саша тонет, держится за свои нарисованные полосы — чёрное на белоснежной коже, точно за спасательный круг.       — Я не закончил...       Яр к его руке прижимается щекой, покалывая пробивающейся щетиной, и смотрит преданно в глаза. Саше его жаль. Саше его погладить по голове хочется, точно ребенка, дать конфету, а ещё немножко — поцеловать хоть разочек.       — Дурак ты, Сашк, — он улыбается грустно чуть-чуть, жалобно. — Беспросветный дурак.       Саша руку у него отнимает — подушечки зудят, так провести по щеке нежно-нежно хочется. Встаёт, отходит на полтора шага назад.       — Я знаю, — Саша ему в глаза смотрит доверчиво. Я запутался, понимаешь? Не могу так расстаться со своими принципами. Извини.       "Я люблю" — Яр взамен ничего от него не требует, одним взглядом признается в чистой, бескорыстной, светлой.       Саше легче.       "Это я тоже знаю".