Оковы

      Казьмин ему говорит, ещё тогда, четыре года назад, в две тысячи пятнадцатом:       — Вырастешь — поймёшь.       Треплет по волосам снисходительно, разглаживает пальцем обиженную морщинку на лбу и всем своим видом излучает уверенное "не дуйся".       В двадцать четыре Ярик думает, что нет, с годами ум не приходит, и он так и остаётся глупым, мелким и ничего не соображающим.       Это раздражает вдвойне.       Саша тоже остаётся таким же — уравновешенным, мудрым и серьёзным. Это раздражает втройне. Интересно, до их встречи он такой же был или тоже ресницами хлопал, теряясь поминутно в себе и в мире.       Многие считают его смелым.       Нет, он смелый, он выходит на сцену, срывая голос и умирая на публику понемножку, он не боится улыбаться, намекая и многозначительно строя глазки.       Но все же.       Духу хватает на двусмысленные шутки и редкие взгляды в чужие тёплые зелёные глаза на людях. И на усталые, редкие касания наедине.       Прикасаться — хорошо. Тепло под рёбрами.       Их тела как два пазла не совпадают, как это обычно бывает в любовных романах, не сливаются, но в своей неидеальности и неправильности сочетаются удивительно красиво. Тёплое к холодному. Светлое к белоснежному.       До Ярослава не сразу доходит, что дело в нежности.       В той нежности, с которой они прикасаются — случайно или специально, неизменно трепетно.       Хочется хоть раз сжать пальцы, взяв чужую руку в свою.       Он не       р е ш а е т с я.       Он только тает, внутри задыхаясь. От сашиных улыбок, нежных, тёплых, от тёплых сильных ладоней.       Податливо, ласково льнет к светлому ласковому взгляду, ластится, обнимая, утыкаясь носом в шею.       Сашка щурится забавно — странно, в очках ведь. Должен же хорошо все видеть.       — Ты яркий такой. Аж глазам больно.       У него самого глаза на самом деле смеются, от них разбегаются тоненькая паутинка морщинок, и Баярунас тянется неловко, устраивает руку на теплом плече.       Он не знает, почему, но под рёбрами сдавливает невидимая рука, и ответить ничего не получается, хотя хочется.       Саша тянет ладонь к лицу, давит несильно на кончик острого носа, фыркает тихо-тихо.       — Как ты выключаешься, вечный двигатель?       Яр знает, что горит. Горит и будет гореть, пока хватает сил, пока есть желание и возможность, и остановиться уже не выйдет — слишком сильно разгорелся, такой воздухом только раздуешь. Настоящий лесной пожар.       От лесного пожара можно только       у б е ж а т ь.       Сашка не убегает.       Сашка продолжает нажимать на нос, неслышно чему-то посмеиваясь.       — Зачем? Потому что глазам больно?       Ярик опускает взгляд и макушкой все равно чувствует, как Казьмин улыбается, скептично качая головой.       Так и не в ы р о с. Остался маленьким и наивным.       — Нет. Хочу дать тебе зарядиться. Чтобы батарейка не села. Или лампочка не взорвалась.       Саша кладёт руку на острые лопатки, привлекая ближе к себе, прижимает осторожно, но крепко.       Ярику солнышко под рёбрами и сердцу мягко и пушисто.       Он вздыхает и вдруг неожиданно для себя самого р е ш а е т с я.       — Поцелуй меня? — он жмурится, отчаянно боясь в этот самый момент. — Или можно я сам тебя поцелую, а?       Саша молчит долго-долго.       Они встречаются губами на полпути в тот самый момент, когда Баярунас решает, что молчание — это знак согласия.