Оковы

      Лампочка тусклая и жёлтая. Как будто в детстве, в старых-старых поездах.       Казьмин яров рюкзак любезно на верхнюю полку забрасывает, отмахивается от неловкого спасиба. Яр в купе узком не топчется, пока Саша свою полку застилает, чтобы под ногами не путаться — сматывает за чаем и кофе. В дурацких поездных стаканах со странными поездными подстканниками. От ностальгии чешутся ключицы, свербят запястья.       Странно.       Странно и непривычно делить воспоминания о том самом далеком-далёком и бесшабашном себе, о побегах из дома с гитарой наперевес с _этим_ человеком. Словно сталкивать носом к носу две эпохи, пусть и прошло всего-то пара лет. Ощущается будто целая огромная пропасть.       Это не неприятно и не страшно — Саша об этом всем знает, конечно, пусть и не упоминает.       Это просто очень откровенно.       Вывернутое нутро, вывернутый пласт жизни. Словно оказаться мясом наружу.       Это просто — внезапно — очень нужно. Дать ему _увидеть_ и прочитать.       Когда он возвращается с кружками в руках, Саша с перфекционистской нетерпимостью обе койки успевает заправить. Саша сидит на своей полке — спина сутулая немного, расслабленная. Честная какая-то спина. Саша сам весь очень честный и настоящий, и Яр думает, что, может, его не одного ностальгией стучит. Может, Саша сейчас тот вчерашний студент, вчерашний чей-то муж, несущийся в культурную столицу за новой работой и подальше от воспоминаний.       Интересно, ему от них больше хорошо или больно, как от застарелого шрама?       Саша бросает нечитаемый взгляд на кружки у него в руках, улыбается немного, краешком рта. У него очки на носу, он их поправляет бесконечно, и Ярик даже радуется тому, что руки у него заняты. Ему очки на Сашке поправить самому хочется невыносимо, вот так интимно по-домашнему взяться за дужку и небрежно потянуть её вверх.       Сопливая прихоть, золотая мечта идиота.       Баярунас даже благодарен Олешкевичу в какой-то степени, правда. За то, что сорвал внезапно, вызвонив их из Питера за ночь до репетиции очередного внезапного концерта, за то, что остальных ребят вызвонил утром, за то, что пришлось билеты на обычный поезд брать.       Это вот все, неторопливое, искреннее, пропитанное доверием на кончиках пальцев — непривычно. На бегу, в вечном "выше, выше, только вверх" так не получается, для этого нужно сесть, успокоиться, сердце глупое убедить не загоняться в бешеном ритме.       Чем ночь в поезде — не знак, что пора хотя бы на несколько часов остановиться? Оста(нови)ться рядом с одним-единственным человеком, возможно, во вселенной, с которым реально вот это все поделить, не боясь честного, неприкрытого осуждения. Только насмешливую заботу и тщательно упакованное в обертку из шуток и подколок понимание.       — Нам только кроссвордов не хватает, — фыркает Саша. Ярик знает точно: у него в кармане лежат наушники. У них обоих. Но это — не то. То — это звенящая, хрупкая, правильная тишина и лёгкий трёп ни о чем — чтобы скрыть от них обоих важное, трепетное.       Ярослав плечами жмёт коротко. Не хватает так не хватает. Они вроде не пенсионеры ещё пока, не положено.       — У нас с тобой жизнь сама по себе — кроссворд, — он отмахивается, садясь рядом с ним нагло, игнорируя свою заправленную постель.       Ему надо ближе, ему надо под кожу, в вены, в сосуды, Сашу всего понять, разобрать на атомы. Надо Сашу так же в себя пустить, разрешить разобрать, под лупой разглядеть и перешить заново.       Жизнь, на самом деле, действительно кроссворд с одним единственным загаданным словом на всех. За одно слово победитель тут получает в с е.       Шесть букв, первая л, последняя мягкий знак.       "От чего Саша Казьмин прячется точно от пожара?"       Сложное слово. И неуместное, неправильное, ненужное.       Яр губу кусает, потому что он, боже, не выдерживает. Этой тишины, этой отвратительной честности — это чувствуется как глоток полной грудью кислорода после загазованности. В глазах от неё темно, и хочется, чтобы прошло поскорее.       От честности в крови пузырьки как в игристом в бокале, они взрываются щекотно, внутри трогают голые нервы и мясо.       У Иисуса больше не вино кровь, у Иисуса кровь теперь — шампанское.       От правды, которую так легко прятать на виду у себя самого, между строчек песен и картинок-концепций, терять среди микрофонов и собственных амбиций, болит голова. Кажется, что кровь сейчас не вывезет, польется носом. В Яре её слишком много, этой крови.       Сашка его лапку трогает неощутимо, мажет невесомым порывистым ветром по костяшкам. Ярослав уверен: Сашке тоже внутри горит честностью и живым, настоящим огнём, Сашке тоже хочется от него спрятаться. Как в детстве ладошки сложить над головой, мол, я в домике.       Он отхлебывает чай, чувствуя, как вода это пламя немного гасит. Яр кривится чуть, чай мерзкий откровенно и хлором отдаёт, но выбирать ему особо не из чего. Горячая вода язык немного обжигает, зато скользит теплом по пищеводу.       Саша смотрит в окно.       Не отрываясь смотрит, отслеживает пейзаж за окном.       Яр не удивляется. Яр ждёт, чего Саша ему скажет — не может не сказать ведь, не промолчит точно. Слишком вокруг все громко — мысли, чувства, воспоминания, их нужно процедить сашиным голосом, разогнать по углам, словно тени свечкой.       Саша тихо говорит, серьёзно:       — Иногда это нужно видеть, правда? Стоять на месте, не оборачиваться назад, не смотреть вперёд. Просто видеть то, что вокруг. Звезды. Просто мир.       Ярик кивает бездумно. Саша это прячет чаще за насмешливостью и бравадой, но оно в нем спит, прячется, иногда подглядывая лукаво. Романтик, созерцатель, мечтательный юноша с чистым наивным взглядом.       И это такая дрожащая на кончиках пальцев, живая и чистая правда. То, что нужно замереть. Замереть и смотреть на красоту, на которую вечно не хватает времени в вечном жизненном беге.       Яр и замирает. Яр ступни под себя подгибает, скидывая тапки и устраиваясь с ногами на сашиной кровати.       И смотрит.       Смотрит на то, на что обычно внимательно, долго, вдумчиво посмотреть не успевается — все время петь, болтать, нести весёлую чушь или просто торопиться жить, боясь не успеть.       Смотрит на С а ш у.       Впитывает его весь, всем телом, на сетчатку печатью ставит. Горсткой коротких взглядов по лицу пробегается, словно ласковыми пальцами. Ниже лица не спускается — ему нужно лицо это видеть, видеть эту чистую красоту. Она в мелочах. В торчашках фирменных, в прищуре раскосых немного зелёных глаз, в упрямом и чувственном, наверняка, изгибе полных губ.       Да.       Яру нужна была остановка. Определённо.       Он ещё ближе придвигается, вплотную под бок, считая веснушки на повернутой к нему щеке.       Сердце успокаивается немного, ритм выравнивает. И в голове смятенной, беспокойной, нервной проясняется вдруг, из рук лёгкая нервическая дрожь уходит.       Мысль формируется во всем теле, в каждой клетке — новый вопрос для кроссворда длиною в жизнь.       "А чего у меня самого-то к Казьмину?"       Ответ?       Тот же самый. Шесть букв, вторая ю.       Казьмин, от окна не отрываясь, Яра к себе притискивает одной рукой, обнимая за плечи. Ярик его мерным теплом греется, баюкается немного от стука колёс и твёрдого плеча под щекой.       Саша чуть сильнее пальцы на рукаве футболки сжимает, когда Баярунас вздрагивает чуть.       "ты в домике".       Такой вот сигнал.       Ярик его ладонь накрывает своей, гладит её честно очень.       Он Сашу тоже в домик прячет.       Подальше от памяти и мыслей.       Оставляет только красоту за окном и немножко себя.