- полюби меня, пожалуйста, обратно. - если бы я только мог.
Стрелки на часах в гостиной ползут к восьми. Ему пора на тренировку, ей - будить Пашку в школу. Дежурно целует в лоб. Так ведь многие живут и ничего, да?*
Всё летит к чертям. Взрывается небоскребами и стеклобетонным мусором летит в пропасть. И Макееву кажется, что он стоит среди руин своей жизни и ищет гребаный выход куда-нибудь к ней. Мертвой шелухой с деревьев опадает листва. Его по-прежнему не отпускает. Каштанова бродит по его мыслям походкой от бедра - шоколад без остатка растворяется в Азовском море. Он скучает по ней. Сильно. До боли - жгучей, пронзающей насквозь; до никотиновый ломки, до спазмов у сердца, до невозможности-безысходности-бесконечности, до отчаяния и непонимания себя. А она... А она держится с ним как ни в чем не бывало - разве что чуть вежливее обычного. Не напоминает о лужах на столе, обсуждает все вопросы коротко и по телефону, и сворачивает в первый попавшийся коридор, стоит им столкнуться во дворце. Макееву кажется даже, что у нее к нему вот так вдруг - тотальное равнодушие. И при мысли об этом его парализует изнутри, а потом скручивает у ребер до физической боли. Становится страшно - пропадает сон и аппетит. А потом Вика бросает Точилина. Внезапно и насовсем. Макеев узнает об этом мятым осенним утром, когда злой Сашка вваливается в тренерскую, ругается и дышит перегаром: - Какого хера вот не так ей было, а?! остается вопросом дня, на который Вика отвечает Макееву, когда тот ловит ее вечером на ступеньках у Дворца. - Тебе ли не знать, Сереж. Спектакль окончен, я устала. Она пахнет дождливой осенью, улыбается грустно и уходит, якобы принимая поражение. Но признав свой чертов проигрыш, побеждает. Потому что Макеев смотрит ей вслед и понимает окончательно - ему нужна эта женщина. До дрожи, до боли под сердцем, до полета в бездну - пусть ненадолго и не насовсем. Пусть только на сегодня, но... нужна. И пошло оно все на хер.*
Когда Макеев падает на переднее сидение ее машины, дышит сбивчиво, молчит, хмурится и смотрит подчеркнуто вперед, Вика не понимает. - Хотел что-то? - Да. Тебя. Захлебывается воздухом. Ждет, что Сережа договорит "спросить/понять/убить" или что-то вроде. Но он пугающе молчит. - Поехали отсюда, Вик. Пожалуйста. Его голос ломается на ее имени. Его самого ломает. И демонам в салоне места решительно мало. И Вика знает, как ему сейчас, но не спросить не может. - Ты подумал о последствиях? - К черту. Нажимает на газ. За окном скользят бетонные коробки, город задыхается сентябрем. Макеев по-прежнему смотрит в окно, она - на дорогу. Воздух в салоне тяжелый и пресный, задавленный отсутствием смысла говорить. Климат-контроль не спасает.*
Вика идет к подъезду на негнущихся ногах, он - в паре метров позади. Руки предательски дрожат, когда набирают комбинацию домофона. Каштанова подчеркнуто не оборачивается у лифта - боится, что Макеев сорвется и всё-таки уедет домой. Но он остается. Резко впечатывает ее в заднюю стенку кабинки, целует до иступления, губы прокусывая в кровь. Дышать катастрофически нечем. - Подожди, - отстраняется на секунду. - Да где же он? Лифт скрипит металлическим суставом, листая этажи. - Ну что еще? - его глаза горят раздраженным безумием. Не понимает искренне, чего Вика хочет от него сейчас. Впивается в светлую кожу шеи. До боли, до безумия, до сумасшедшего наслаждения. - Где же чертов ключ? - выдыхает шумно в его волосы. Смеются. Пальцы бесконтрольно дрожат, а сумка кажется бездонной. Он прижимает ее к себе сзади, очерчивает бедра ладонями и Вика чувствует, что он на грани. Шепчет ей в ухо что-то очень глупое, но такое правильное сейчас. Это сводит с ума. Попадает в замочную скважину с четвертого раза. И, когда Макеев с порога кидает ее на тумбу у входа, снося к чертям стоящую там вазу, Вика думает о том, что соседи точно перестанут с ней здороваться. Осколки по прихожей разлетаются салютом. Сбрасывает с нее шпильки, чертит носом дорожку от линии колен. Выше. Юбка с выдранной молнией половой тряпкой обнимает пол. Становится плевать.*
Есть только она. Ее запах, волосы и тающая платина в глазах. Есть ее руки, губы и стоны, срывающиеся с ненакрашенных губ. Есть его имя, летящее в бесконечность. Есть с мясом выдранные пуговицы с молочной блузки, его джинсовка на полу и кремовое кружевное. Есть до боли переплетенные пальцы и искры из глаз. Есть счастье взрывами, искрящееся на кончиках пальцев. Пусть неправильное и недолгое. Но такое сумасшедшее и... есть. Нет никаких принципов и чувства долга. Нет рвущихся на части мобильников, условностей и штампов. Нет презрения к себе и тому, что происходит. Пока нет. Есть они. И на ослепительное сейчас этого достаточно.