season vibes

Мерзнуть Джихун начинает еще в середине октября — первым отказывается от мороженого, первым меняет айс американо на обычный, первым переодевается в длинный черный пуховик. Он прячет холодные руки в рукава и карманы и ворчит больше обычного, потому что мерзнуть ему не нравится, и кутаться в бесконечные одежки — тоже. Ему бы коленками светить в шортах, и рубашки такие, чтоб ключицы наружу, а приходится зарываться в худи по самый нос и досадливо порыкивать оттуда на Сунена, безобразно расплывающегося от умиления. Джихун не любит зиму, не любит сухой холод, не любит северные муссоны, притаскивающие за собой снег и ледяные дожди. Джихун любит прогретый пыльный асфальт, окна нараспашку и прогулки у реки теплыми ночами. Сунену зато действительно нравится мерзнущий Джихун. Летний Джихун в футболках с закатанными рукавами, конечно, невероятно хорош, но когда во время совместного ланча прямо за столиком Старбакса Сунен опускает острый подбородок зимнему Джихуну на плечо и пристраивает теплую щеку к сгибу его шеи, Джихуну сопротивляться невыносимо. Он пригревается к Сунену боком на маленьком диванчике и совсем не хочет двигаться, сохраняя уютное тепло между ними. Его не волнует, как они выглядят со стороны в такой момент, даже если теплые суненовы руки незаметно пробираются куда-то под одежду. Сунен — греет. У Сунена к Джихуну вообще целый спектр оттенков нежности и обожания на любое время года. А еще Сунен хочет его так сильно, что иногда забывает, как дышать, и не может удержать руки при себе. Зимой он, уставший, приходит к нему после тренировок по вечерам, и ему не нужно звониться в дверь, потому что все джихуновы двери для него всегда открыты и пароли известны. Джихун, пресытившийся за день музыкой, разговорами, звуками, мерзнет в гнезде из пледов перед работающим телевизором — единственным источником света в комнате. На экране фоном — замьюченное старье от Гибли, знакомое до боли, такое заезженное, что вымотанный Сунен даже не может сообразить, что именно: не то Небесный замок, не то Шепот сердца. Джихун дремлет — или делает вид, или просто лежит с закрытыми глазами и ждет Сунена. Или не ждет ничего, по-своему восполняя силы отсутствием звуков и образов. На его бледном лице играют, сменяя друг друга, цветные пятна, отражающиеся с экрана. Сунен несколько неторопливых мгновений смотрит на то, как джихуновы ресницы беспокойно подрагивают под призраком миядзаковских миров, и выключает телевизор. Снимает пальто. Снимает пушистый свитер, и брюки снимает тоже, и так и ныряет в теплоту джихунова одеяльного кокона, обвивая его руками. Он не нарушает джихунову тишину и не просит смотреть на него — он комфортит и греет. Джихун сонно ведет плечами, на автомате чуть подается навстречу мягким рукам, но двигаться ему пока не хочется. Двигаться — значит терять тепло. Он даже в ворохе пледов лежит в своей огромной худи и спортивных штанах, и в носках каких-то дурацких, и не хочет лишаться даже части согретого воздуха, и морщит нос, когда суненовы руки скользят под одежду, осторожно оглаживая голую кожу на животе. Впрочем, суненовы руки теплые — всегда теплые. Будто перед тем, как прикасаться к Джихуну, он несколько минут держит их под горячей водой. Может, и правда держит, кто его знает? Он бы обязательно стал, если бы иначе Джихуна не согревали его ладони. Долго греть руками и прикосновениями, постепенно выпутывая из одеял и слоев одежды. Стягивать с него, неподатливого, все эти его штаны, носки и толстовки. Греть, пока не рухнет условное сопротивление, пока под последним пледом не станет душно и горячо настолько, что обоим придется выбираться из-под него, чтобы глотнуть воздуха, как ледяной воды; пока напряженный, свернувшийся в клубок Джихун не позволит себе, наконец, расслабиться под суненовыми ласковыми ладонями. Сунен будет оглаживать каждый миллиметр кожи теплыми пальцами, изучая знакомое тело заново — снова и снова — привычными касаниями, трогать (пока) не губами, но горячим дыханием белую шею и маленькие ключицы, носом по-щенячьи забавно тыкаться в висок и в щеку, и в ухо, и в растрепанные волосы, и тогда… — Ах, Сунени… Джихун выдыхает прозрачно, едва слышно, но глубокая ночная тишина, подернутая далеким уличным шумом, от этого вздоха предательски разрывается, как бумажный лист. У Сунена от такого Джихуна каждый раз сердце разбивается и ухает тяжестью невыносимой, переполненное невысказанной, нерастраченной нежностью. Вывалить бы ее всю на Джихуна без остатка, но на Джихуна нельзя столько, а сейчас — особенно, и Сунену остается только болеть тем, какой он перед ним открытый доверчиво, будто не просто без одежды, а с самим обнаженным сердцем нараспашку и нервами оголенными. С выключенным телевизором в комнате не стало темнее — Джихун не потрудился задвинуть шторы, и уличное освещение сочится внутрь; бликует на стекле красным неоновая вывеска караоке-бара из соседнего дома. Зато тише как будто бы стало, и почти физически ощутимо, как эта густая тишина расходится кругами от каждого шумного вдоха. — Можно? — спрашивает Сунен одними губами куда-то в джихунову шею. Джихун не может ни слышать его вопроса, ни видеть, но коротко кивает, обнимая суненовы плечи. У Сунена к Джихуну — фейерверки в блаженно пустой голове и вся жизнь, замирающая на кончиках подрагивающих пальцев, которыми он вплетается в его волосы, прижимаясь губами к вздымающейся груди. У Сунена к Джихуну — щемящая нежность и всегда жадный до поцелуев рот, выстилающий на его теле каждое несказанное слово. У Джихуна к Сунену — последний плед, соскальзывающий на пол, и заходящееся сердце. И — тепло, скрутившееся внизу живота, просыпающееся только от жаркого Сунена, трогающего так, что терпеть невыносимо. Сунену невыносимо тоже, но. Обласканный, разнеженный Джихун становится головокружительно податлив в его руках — он переворачивает его на живот, чтобы коснуться губами нежного местечка сзади на шее — выпирающего верхнего позвонка — и медленно спускаться ниже по каждому следующему. Так, чтобы заставить Джихуна недовольно фыркнуть в подушку и нетерпеливо вильнуть бедрами. Сунен на это остро улыбается уголком рта. Ладони ложатся на джихунову задницу как родные. Сжимают. Массируют. Раздвигают. Сунен мажет языком между — Джихун задыхается, уткнувшись лицом в подушку, жмурится и кусает губы. Он к такому никак не может привыкнуть, ему это кажется слишком стыдным. Однако Сунен делает это снова и снова, вылизывает его без смущения, крепко сжимая пальцы на ягодицах до краснеющих следов, и Джихун глухо выстанывает его имя в подушку, и слепо тянет руку назад, чтобы зарыться в чужие волосы и позволить себе притянуть его еще ближе. Сунен не против — послушно вжимается крепко, целует, ласкает языком внутри. Он может делать это очень долго — и он делает. Сунен, пожалуй, даже втайне хотел бы, чтобы Джихун сел ему на лицо, но знает, что на такие подвиги Джихун совсем не готов. Зато Джихун обожает суненовы пальцы и, подкидывая зад, сам на них с готовностью подается, вылизанный и влажный. Все еще прячет лицо, но бесстыдно подставленная задница Сунену все предохранители расшатывает. Сунен, вообще-то, всегда любил нежно и просто, и всех этих грязных вещей — никогда и ни с кем, но Джихун вызывает у него новые желания одним своим существованием. Вбирая в рот небольшой твердый член и сгибая пальцы внутри, он и сам на мгновение чувствует хлесткий прилив стыда, заливающий красным щеки, но потом слышит приглушенный джихунов стон, жалобный и одновременно требовательный, и больше не может думать ни о чем. — Давай же… — Джихун почти приказывает, и Сунен действует. В подготовленного растянутого Джихуна — сладко и мягко, и навалиться всем весом, в диван вжимая, и обхватить крепко руками, потому что Джихун создан, чтобы его обнимали теплые суненовы руки. Джихун, впрочем, больше не мерзнет. Сунен везде, и Джихуна это устраивает — и поцелуи, кусающие загривок, и тяжесть горячего тела сверху, и сжимающие его руки. Сунен везде, а самое главное — внутри, и Сунена в целом так много, что Джихун дрожит и бесшумно хнычет от того, как это хорошо и как хочется кончить. — Сунен… сейчас, — командует он надломившимся голосом, и Сунен накрывает его член ладонью. Он в суненовой руке почти полностью помещается (Сунен внутренне воет от этого очаровательного факта), нежная розовая головка остается снаружи — Сунен нажимает на нее большим пальцем, размазывая смазку. И сам шумно выдыхает — Джихун сжимает его внутри себя так, что звезды перед глазами от удовольствия. Джихун кончает в суненов кулак. Сунен кончает на джихунову белую поясницу, чтобы после этого снова толкнуться внутрь него, горячего и раскрытого. Чувствительного Джихуна потряхивает от этого, но Сунен нежно гладит его взмокшую спину, крепко сжимает пальцами бока, осыпает плечи неторопливыми поцелуями, и Джихун расслабляется, позволяя Сунену насладиться им сполна. А потом, когда все заканчивается, изворачивается в его объятиях, чтобы уткнуться носом в ямочку ключиц. Сунен думает, что он сейчас уснет, но вместо этого Джихун расслабленно жмется губами к его шее, оставляя маленькие краснеющие метки. Почему-то не засыпают. Джихун включает телевизор обратно. И даже звук включает. Сунен пытается обратить внимание на нарисованный пейзаж на экране, но все равно катастрофически залипает только на белеющую в темноте джихунову кожу. Трогательную линию плеч. Подсохшие, почти невидимые капли на пояснице. Ладную задницу, идеально ложащуюся в суненовы ладони. — Я хочу досмотреть аниме, — морщит нос Джихун, и его голос все еще подрагивает. — Разве ты не видел его уже сотню раз? — лениво мурлычет Сунен. Пальцы сами собой беспорядочно скользят по джихуновой спине, и в каждом неосознанном прикосновении нежности в избытке. Джихун явственно ощущает, как она согревающими искрами просачивается под кожу, и не замерзает без всякой одежды и одеял. Поэтому благодарно тянется к Сунену, прижимается к губам, и Сунен сладко вылизывает его рот, покусывает припухшие губы, и обоих их снова ведет. — Сделать тебе какао? — предлагает Сунен, пока они не увлеклись, но Джихун мотает головой. — Хочу продолжить, — говорит он, совсем оттаявший, с хитрой улыбкой в уголках губ, и снова тянется целоваться. Сунену кажется, что весна раньше времени вступила в свои права. И он определенно не против.