season vibes

Когда море штормит, Джихун не может спать. Он тяжело ворочается в сбитой постели и накрывает голову подушкой, он распахивает форточку, а потом нервно запирает ее наглухо, он обнимает себя за плечи и дышит тяжело и сбивчиво. Не спится, не дышится, не живется спокойно, когда неспокойно морю, бушующему за окном — за несколько кварталов, на самом деле, но болящих волн будто прямо из постели рукой коснуться можно. Море болит у Джихуна под сердцем и по всему городу. Гроза режет молниями черное небо напополам. Джихун заваривает кофе, растрепанный и босой, и в синяках под его глазами можно утопиться. Ему беспокойно, так беспокойно, хоть самому иди да сигай в это море чернильное — может, оно того и хочет: сожрать его, присвоить себе полностью и насовсем, насколько возможно, и не делиться ни с Городом, и ни с кем больше. Джихун кофе не пьет — заливает в себя так, точно пытается затопить им себя изнутри. Обычно море так себя не ведет, но иногда все же. Обычно Джихун ласкает спины мурлычащих волн маленькими ладонями, а они доверчиво лижут его босые ступни. Море шуршит и шепчет ему по ночам нежными солеными сквозняками, и он засыпает — они вместе засыпают, убаюканные друг другом — обычно. Но сейчас небо разбивается громом, море врывается в Город ливнем, шквалистым ветром; срывает цветные шляпки беспечных зонтиков, с хрустом выламывает ветки плачущих деревьев. У Джихуна болит за море, болит за город, болит за то, что он не умеет усмирить и успокоить этот шторм. Ему остается только кидать в кофе гвоздичные звездочки и пережидать. Усмирять собственный, личный шторм у себя в груди. Подобрав под себя ноги, он ютится в старом кресле с блошиного рынка и прячет лицо в ладонях. Дождь ломится в окна, долбит в закрытый балкон, топчет крышу над джихуновой головой — и Джихуну, кажется, становится страшно. Это море. Море. Море точно хочет его сожрать. Джихун всерьез опасается, что оно сможет до него добраться. И что тогда? В постели, где-то в глубине мятого комка одеяла слабо вибрирует телефон с отключенным звуком. Джихун не слышит звонков и сообщений — только барабанящий по стеклам и крыше ливень. Он жмурится и не хочет слышать вообще ничего. Он так боялся гроз, когда был ребенком. Сола тогда была рядом с ним. Она пела свои русалочьи колыбельные, и страх уходил, а потом уходил и дождь, и небо наутро было цвета ее лазурных глаз. Но теперь Джихун взрослый, и у Солы нет власти ни над морем, ни над его страхами, и самое пугающее, что у него тоже сейчас этой власти нет. От громового раската прямо над его крышей у Джихуна мурашки по всему телу, и сердце застывает, точно сжатое в чьем-то ледяном кулаке. Ухает, отмершее, куда-то в живот. Нестерпимо хочется обнять кого-то теплого (а лучше, чтобы обняли его), но даже живущая на чердаке кошка не пришла посидеть с ним этим вечером. Кажется, такой же шторм был в тот день. В тот день, когда дикими порывами ветра переломало любимый джихунов граб неподалеку от вокзала. Когда знатно досталось крохотному трейлерному парку на окраине, и волки несколько дней шныряли по городу, перепуганные разрухой в лесу. Когда в предвестие Хвиин лишилась старой доброй вывески своего мотеля. Когда была гулкая пустота заброшенного бассейна с облупившимся кафелем и долгая-долгая бутылка вина. Тогда Джихуну не было страшно. Сквозь шум ливня он не сразу разбирает, что кто-то стучит в его двери. Джихун вскидывает настороженно голову, лихорадочно блестит глазами. Прислушивается. Стук не прекращается — тот, кто стоит за дверью, полон сил и настойчивости, и Джихуну не по себе, и ноги с трудом удерживают вес его тела, когда он неуверенно встает с кресла. Он не имеет ни малейшего понятия. Бесшумно ступая по полу босыми ступнями, он приближается к вздрагивающей двери, и сам при этом дрожит. Он прижимается к ней ладонями, точно пытаясь угадать, почувствовать каким-то образом, кто находится за ней, и медлит, медлит, медлит. — Джихун? Джихуни? — оживает вдруг дверь, зовя его по имени, и голос звучит глухо и хрипло, но так болезненно знакомо, что у него уже второй раз за последние полчаса опасно обрывается сердце. Трясущиеся руки сами по себе тянутся к замку. Он стоит за порогом — вымокший до последней нитки, и с черных волос капает на плечи, и с рукавов капает на пол, и сырые насквозь кеды оставили дорожку следов, и правые шнурки нелепо волочатся по земле грязными хвостами. Он смотрит взволнованно, почти испуганно, и на самом деле это очень забавное выражение лица — круглые глаза и вздернутые брови, — но потом улыбается, и от этого у Джихуна так сладко щемит в груди, что он недоверчиво улыбается в ответ. — Какого хрена? — говорит. — Что ты здесь делаешь? Суненова улыбка расцветает ярче с каждым мгновением, и Джихуна наполняет до краев цветущая нежность — и спокойствие. — Может, пригласишь войти? — Умоляю, сними свою мерзкую обувь. И… — Боюсь, все остальное тоже придется снять. Новый раскат грома на долю секунды Джихуна, кажется, оглушает, но первое, что он слышит после — теплый суненов смех. Джихун не спрашивает, зачем он пришел. Не спрашивает, почему вернулся в Город. Не спрашивает, как прорвался через чертов шторм, посланный беснующимся морем. Джихун обнимает вымокшего, продрогшего, холодного Сунена, и ему становится тепло. Им обоим становится.