г'хост таунз

the second world war!au

Сплетенные воедино, как сиамские близнецы, поросшие мхом, приправленные затемненным светом из-под приспущенных бра, они лежали и думали. Тонкие руки, касания к щекам и к простыням земли, сухие юношеские запястья. Кажется, что мир становится ненужным за тонкой норкой этого тихого гадюшника, не имеет веса без своих скрипящих ступеней лестницы, выводящей прямиком из окопа. Черное небо за потолком выцветшей зелени прячется в желтые разводы по краям, вплетается в острые грани зримого, и Рин водит глазами по ним, присматривается, сразу же скашивая их на Обито, потом на Какаши. У Обито круглые синяки под глазами, бледный цвет его офицерской формы зияет темным пятном на молочном фоне; у Какаши — маска отчуждения на лице и чуть расслабленные глаза, открыто глядящие в небо. Обито выражает свои эмоции видимым образом, пока в глубине его темных провалов танцует холодное, томное безразличие, а Какаши наоборот: его глаза живые, серое тепло — теплее учиховского черного холода — согревает ментальной улыбкой. Их мало друг для друга. Война, затянувшаяся, обезображивающая их, уткнулась дулом пистолета в лоб каждого, и в ушах, как заведенная шарманка, звучит съехавший барабан и спуск предохранителя. Тяжесть наваливается на головы, ожесточенные мысли придавливает под чувством долга, таким нужным сейчас чувством «необходимо», что в глазах Рин закрадываются темные-темные тени. Какаши замечает это первым и вытягивает руки из пут насиженного места под шинелью, что была покрывалом застелена под их телами, тянется ими к глазам солдата и заставляет закрыть. Что-то страшное звучит вдалеке. — Поспи, Рин, — шепчет скатившийся чуть вниз Обито, переползший на бок. Нетронутая мокрая в утренней росе трава оставила пятна на коленях и бедрах. — Еще немного. «Чего немного?», молчаливо спрашивают друг друга все вместе, двоих других и себя, и сразу все ответы умещаются в обмене взглядами: совсем чуточка времени осталось до конца, до того коронного момента, когда их загребут в концлагеря, сожгут в братских кострах — крематориях — или разрешетят безвольные тела под выстрелами жестких винтовок. Их, таких молодых, у которых семей нет, которым некуда возвращаться, которым каждый близких заменил былых остальных, — пулями в солнечное сплетение, под дых, чтобы больнее, чтобы мучались, жалкие подобия арийцев, низшая раса, грязнокровки, свиньи, беспечность Господа Бога. Рин прикрывает глаза и укладывает голову на плечо Обито. Обито мягкий, его грудь теплая и живая, сильная, способная выдержать. Провернуть в ней шпажку ножа, и жизни не станет. Она тянет руку к ладони Какаши, скрещивая их пальцы и впиваясь ногтями больнее репейника, оставляя после себя глубокие борозды-лунки. Воткнуть острое в сонную артерию, и вся горячительная кровь погаснет. В Рин одни противоречия, но утро слишком быстро топает к ним, заставляя солнце сиять все сильнее и сильнее; тепло берет зиму в обороты и раскачивает ее с насиженного места, заставляет покинуть свой пост. Она открывает глаза, когда слышит громкие крики старшины роты, который сообщил о скором прибытии немцев. Их толстые, уродливые гусеницы втаптывали в траву грязь отсюда в нескольких километров к северу. Зеленое небо меняется местами с синей землей, путаясь в своих определениях, и вдавливает в себя, заставляя тормошить Обито за плечо и воровито оглядываться на вскочившего Какаши; его глаза отливают знающим блеском, слишком взрослые для семнадцатилетнего парня с опытом войны, едва ли пересилившим порог, за который обычно ставят «неудовлетворительно». Они натягивают на себя сапоги, толстые пальто поверх курток и ныряют в прорву окопов, прячутся в песке, массируя ревущие веки прохладными пальцами. Какаши поддевает ладонью подбородок Рин, цепляет пальцем ее нос, чуть заметно улыбается, продрогнув от обилия ощущений, и щурится, после обнимая за шею вместе с подорвавшимся Обито. Тот хлопает глазами, и в них серой темнотой сразу возникает понимание. Их теплая компания может не вернуться, и эти сухие, безжизненные объятия, так и дышащие надеждой и верой, остаются последним, соскребают разгоревшийся свинец боли под грудной мышцей. Обито кивает. — Мы еще вернемся. Я верну их. И каждый, кто простреливает их глазами, видит страх. Страх, что прокалывает слой безумия и остекленевшего взгляда, и надежда, лежащая рядом, бережно укутанная в чувства. Рин и Какаши молча повторяют то же самое. Они обязательно вернут объятия. А пока все, что им остается, чтобы приблизить этот момент, — драть глотку, разрывать поганых немцев и фашистов, отрывать чеку гранаты прямиком в своих руках и надеяться. Надеяться и ждать. А ждать они умеют как никто другой.