г'хост таунз

это было опрометчиво. дерзко, самонадеянно, тупо. в одну секунду какузу держал себя в седле, со спокойной душой орудуя длинным мечом с чуть загнутым лезвием, шершавой поверхностью и кровью, не стирающейся даже сильнейшими средствами гигиены в стране; а в другую — летел вниз головой на колья. насаживался на них и медленно терял свои семь жизней в мгновение. хидан был рядышком, просто повернись и увидь его, но какузу не поворачивался; он знал, что хидан такого не выдержит. сильные выстрелы оглушительно рубили дыры в пространстве ядерными взрывами прямо над головой. дергая своею, какузу пытался избавиться от тягучей неги, наслаивающейся на его тело, словно волны. в какой-то момент к его берегам прибивает и вправду злого, тем самым выражающего беспокойство, хидана. он язвит и скрипит зубами, потому что сказать в открытую «твои раны никогда не сделают тебя таким, какой ты был до войны» он не может. не то, что силенок мало; заглянуть в болотистые глаза какузу слабо, высказать все, что он думает по поводу ситуации — нет. как ни парадоксально, оказавшись в похожей ситуации, какузу бы тоже вряд-ли смог что-либо предпринять. годы уже не те, нервная система подкачивает, да и хидан ни за что не стал бы слушать его; тут только поркой и криками, повышенным голосом и пощечинами. потому что, наверное, не умеют они по-другому. у какузу нет руки. он чувствует, что не может пошевелить левой, и скашивает глаза на забродшего в его окоп хидана. тот с перевязанной правой выглядит, как новенький покоцанный велосипед: моднявый, популярный и красивый, но сломанной рамой и наклоненным рулем. минус на минус дает плюс, и они, держась друг за друга, выносятся, сшибаясь о землю подрывного тоннеля, земля летает, когда кто-то совсем недалеко наступает на мину. красное связывает нити мира на сизом затянувшемся небе, делает картину завершенной. так они и сдохнут за свою родину-мать, которую с такой ожесточенной любовью ненавидят. — эй, какузу, — хрипит и кладет свою руку на его уцелевшее плечо. — я уже, кажется, готов притвориться изменником, чтоб сбежать. давай сбежим? — чтоб нас поймали и откромсали остальные части тела? — хмыкает. — нет уж, спасибо. «живи, пока можешь», читается в его болотистом взгляде. а ведь сколько эпитетов для этих глаз? приглушенно-зеленые, но именно в этой темноте своей яркие, сочные, они всегда были центром. центром боя, центром жизни, центром вселенной. казалось, их взгляд мог превратить человека в камень, как в том мифологическом сюжете. хидан хрюкает от своих мыслей; его мозг, привыкший к насильственно привитому анализу, кричит о путях отступления. хидан раскрывает свои глаза и чувствует, как рука какузу плавно опускается на его плечо, стянутое грязной, ужасной рубашкой, и толкает. — живи же, — шепчут его губы, рассеченный подбородок морщится; какузу едва сдерживается, растягивая рот в ухмылке. его фигура уменьшается, оставаясь наверху, пока гравитация тянет хидана вниз, заворачивая в воздушный карман и заставляя то учащенно дышать, то не дышать совсем. он разучился, не умеет и не хочет. с брызгами, громким плюхом он падает в воду. вода моментально окрашивается в пурпурный и розоватый оттенки, смешиваясь с его кровью, и тянет его ко дну. глаза заливает слезами — или это просто вода; не понять. на сердце злобно и пусто одновременно: какузу всегда решает все за него, не слушает, не ценит. «я буду молиться богам, чтобы он остался жив», думает хидан. — пошел к черту, какузу! — выплевывая из себя воду, шипит хидан. он будет верить, господи, он даже поверит в тебя. только будь рядом и — пожалуйста — не предай.