г'хост таунз

когда сакура падает в его объятия, его руки крепко сжимаются на ее лопатках. грузная фигура ее, совсем не по-девчачьи сильная, пахнет атласной свежестью и крапивой, совсем как у него: мыла голову его шампунем., а ведь какаши просил не трогать вещи в его доме. — я могу приготовить похлебку, — начинает она. — если тебе станет легче. — куриную. — у тебя нет курицы. — я просил не копаться в моем холодильнике. сакура показывает ему язык и, куснув в скулу, оттягивает его кожу в сторону и падает, грузно дыша в шею. какаши хочет сказать что-то насчет того, что его температура упала только вчерашним днем, поэтому к нему лучше вообще не приближаться, но его тело, горячее, стынет под ее прохладным. голая девчачья грудь открыто прикасается к его, и все ее тело едва заметно вздрагивает: контраст все еще непривычен. — а я просила следить за своим здоровьем. какаши вздыхает: тогда закрой, черт возьми, это окно! его нервы смеются над ситуацией, вытанцовывая в груди, когда теплые руки опускаются на его плечи и жестко сминают. сакура делает массаж — так невинно, будто не знает, что после этого он точно не будет оставаться в тени и глотать последние капли самовоздержания. — расслабься, господи, — прикрикивает она, взмахивая длинными ресницами, и колко смотрит на него. какаши чувствует, как ее пальцы очерчивают мышцы и ведут дорожки поцелуев вниз, чтобы вновь вспорхнуть вверх. — что же ты такой напряженный. — работа, — вздыхает. — и немного (совсем чуть-чуть) моя любимая студентка, восседающая голой за моей спиной. тебе не холодно? — совсем чуть-чуть, — передразнивает и смеется легко-легко, и от этого на сердце становится тепло-тепло, солнечно, едва не птицы поют, хотя на дворе ранний февраль, а на улицах гололедица. — ты знаешь, мне не хочется быть твоей любимой студенткой, — выдыхает и убирает руки от его спины; разгоряченной коже становится прохладно. какаши даже морщится немного, потирая ребром ладони шею. кончики волос щекочут ухо. — а кем же тебе хочется быть? — может быть, равной тебе? — явно язвит, какаши это чувствует. язвит и злится, как черт. — м? он разворачивается к ней лицом, чувствуя, как внутри пляшут смешинки. глупая, бедная девочка — его сердце уже у нее в руках, как тут не быть равным ей, ей — равной ему? какаши давит в себе приступ смеха, но глаза выдают его: серые пластиковые стаканчики, сбагренные с соседнего семейного, разливают по полу вино, окрашивая ламинат в сладость. он берет ее лицо в свои ладони, и оно, такое маленькое, аккуратное, идеально помещается в них, встраивается, как найденный элемент паззла. все же, не выдерживает и смеется чуть слышно, приспускает свою медицинскую маску, чтобы в следующее мгновение позволить сакуре оттянуть ее с его лица полностью, и целует в уголок глаза, уголок носа, уголок губ, тянется влажной дорожкой от одного века к другому, кусает ушки, чмокает в щеки, и в конце, словно плату за пройденный экзамен, нежно прикасается к губам. оно такое целомудренное, как и его чувства, взрослое, едва ощутимое, потому что это просто прикосновение губ к губам, ни единого движения, — и, откидывает торс назад; позвоночник жалобно хрустит. бровки сакуры домиком, а дыхание тяжелое. — мы равны, — и улыбается открыто, опуская свою ладонь на мягкую кожу ее щеки. сакура немедленно тянется к нему за следующим поцелуем, настойчиво просовывая свой язык в его рот. эта девчонка!.. она радует. какаши снова отстраняется, и их губы создают смешной звук. — но похлебку куриную, пожалуйста. сакура закатывает глаза, встает с насиженного места и прикрывает окно.