...путь к семье
Клинт и Небула возвращаются вдвоем, и это первое, что видит Стив Роджерс, когда шлемы больше не закрывают расписанные серыми тонами усталости и мучения лица едва живых Мстителей. Ни на ком из них нет боевых ран, впрочем, только физических: души каждого же изведены настолько, что Стив видит, как трудно дается каждому из них вдох и выдох. Но Роджерсу впервые дела нет до окружающих его друзей: он только и хочет, что сделать шаг вперед, к Бартону, чтобы, хорошо встряхнув его за плечи, выведать наконец, где он оставил Наташу. Только вот Клинт, молчаливо опустив голову с красными воспаленными глазами, первым сходит с платформы, а Стива с вопросом опережает Беннер — Брюс, спустя столько времени порознь, ведет себя по-прежнему так, будто Наташа — любовь всей его жизни и немного даже собственность. И Роджерса обычно это злит, но в эту секунду не заботит ничуть — сам-то он и слова вымолвить не может. У Беннера в глазах испуг, у Бартона — горечь потери, а у Стива глаза пустые-пустые, как и его душа, которую он минутой и вечностью ранее потерял, но только что, кажется, нашел. Вот же она, на ладони Клинта, в злосчастном камне, что янтарным блеском хитро подмигивает и голову морочит. Стивен смыкает зубы до опасного клацанья, чувствует боль в деснах, что отдает в голову, и Роджерс почему-то острее начинает ощущать дискомфорт, но не в теле — где-то между грудной клеткой и остовом-позвоночником: там, кажется, сердце должно быть. И время неспешно ползет вперед, секунды облекаются в одеяния тяжелых минут, а Стив все молчит. Рот его кривится, когда лицо вдруг сводит судорогой: у Капитана Америки не бывало прежде минут отчаяния таких, что к горлу подступали слезы, а теперь Роджерс, наверное, понимает, отчего жжение это в горле и словно тертое стекло в легких. На его плечо опускается чья-то рука, и Стиву не надо оборачиваться и вглядываться в лица Тони, Тора, Брюса — да кого угодно, чтобы понять, как безразличны ему стали все находящиеся вокруг Мстители. Мир Стива Роджерса рушится в одно мгновение, и заливает его руины рябящий свет камня Души, что соскальзывает вдруг с ладони Бартона, падая с оглушительным звоном на металлический шов пола. Лучник отворачивается и тут же уходит, Беннер ловко подбирает камень и бьет кулаком, где зажимает его, как в клетке, по дрожащему стеклу платформы, а Тони позади громко и тяжело вздыхает. Все молчат, молчит и Стив, но ему больше всех кричать хочется: в голос, разрывая стенки горла, до болезненной хрипоты и слез. Роджерс не помнит за собой желания проявить такую явную слабость, и причина этого находится сама по себе судорожно соображающим мозгом: рядом раньше всегда была Наташа, которая, из последних сил своих ломала красивые губы в измученной улыбке и держала Стива за руку. Молча. Теперь вокруг тоже одно сплошное молчание — только вот оно успокоения должного не приносит, а заставляет задыхаться в собственной кровавой агонии: Стиву кажется, что под его кожей что-то бурлит и лопается, нарывает и зудит, и он не знает, как помочь хотя бы самому себе, не то что коматозному миру. Без Наташи Романофф Капитан Америка вдруг понимает, как стал он беспомощен за те пять лет, что мир оплакивал пропавших-пропащих детей своих. Происходящее, метелью кружащееся вокруг Стива Роджерса, теряет всякий смысл и утрачивает привычные четкие очертания. Как на карусели много-много лет назад, когда он, Капитан Америка, был еще малышом Стивви, как его не без насмешки звали сверстники-амбалы. Роджерс будто бы даже забывать начинает, каково это, чувствовать, что мир перед глазами плывет, а желудок будто наизнанку так и выворачивает. Но вспомнить приходится, когда он смотрит на рябящую гладь озера — и она глядит в ответ беспринципной зеленью глаз Наташи. Украдкой Стив вытирает длинным рукавом зудящие веки и крепко их зажмуривает. Вокруг него рвет и мечет Брюс Беннер, который к своей гнетущей ипостаси в эту секунду в разы ближе, чем за все пять лет до того; рядом тихо и надрывно дышит Клинт, разминая пальцы. Роджерс знает, как им больно — они, в свою очередь, нисколько не понимают того, как тяжело ему: для Бартона и Беннера Нат была и, больше того, остается до сих пор огромной и важной частью их жизней. Для Стива, мускулы на лице вновь сводит судорога, Наташа и есть сама жизнь. — У нее родные есть? — гнет многотонной тишины прерывает тихий скорбный вопрос Тони, и Роджерс не медля опускает глаза, рассматривая свои ладони.***
У Наташи привычка — не сказать, что дурная, но все же до чертиков странная: она никогда и никого долго за руки не держит, если того не требует работа. Объясняет она это расплывчато и сумбурно, но Стив понимает, как тяжело ей дается каждое слово, а потому лишних слов и оправданий не требует. Просто запоминает, что Романофф за руки не подержишь, пока сама того не позволит: впрочем, Стив и не стремится перехватить ее ладони, а потому не задается вопросами. До тех пор, пока мир их, обширный и многоликий, пока дом их, людный и шумный, не пустеет и не становится напрочь забытым и покрытым пылью. Рассыпаются прахом Мстители, а с ними — любые надежды на светлое будущее и какую-никакую стабильность в жизни, и на холодной Земле будто бы остаются только два треплющихся в предсмертной агонии сердца, что бьются почти в такт. Когда после неудачной попытки отомстить Таносу уезжает Роуди, вяло и несмело обещая звонить и докладывать все, что ему удастся найти о пропавшем Клинте или его семье, Роджерс с щемящей тоской заводит глупую беседу и второпях упоминает похороны Пегги и столкновение с Тони: неосознанно, в общем, и за словами он не следит. Как в состоянии шока — говорит то, что взбредет в его сознание, отравленное одиночеством. А Наташа вдруг замолкает и не отвечает ни на одну из реплик Стива: просто смотрит на него и поджимает губы, отводя глаза. Эта привычка тоже пугает немного, и Роджерс чувствует, как на языке застывает вопрос, не облеченный в правильную форму, да только Наташа, заправив за уши выбеленные волосы, разворачивается спиной к Стиву и уходит куда-то на верхние этажи. Он провожает ее осторожной тоскливой нежностью во взгляде и уверяет себя в том, что за ней следовать не нужно. Наташе требуется время, чтобы прийти в себя, подсказывает въевшийся под корку мозга рационализм, но его слабый голос душит что-то мощное и сильное, исходящее из сердца, — и Стива хватает едва ли на минуту внутренней борьбы. — Нат? — окликает он, когда входит в широкую темную гостиную. Романофф сидит спиной к нему, напротив широкого окна во всю стену, на ковровом покрытии, скрестив ноги и обхватив плечи руками, и Стив впервые видит ее такой. Он не сразу подбирает верные слова, чтобы окрестить хоть как-то состояние Наташи, но думает, что прямо в это самое мгновение видит то, что видеть, наверное, не должен никогда. Мир Нат — закрытая книга, нарушение личного пространства — табу. Стив знает ее, без малого, шесть лет, а потому без труда может перечислить все то, что приносит Романофф дискомфорт. Только ему отчего-то требуется сделать этот шаг вперед, сесть с ней рядом и заглянуть в красивое, но усталое лицо, чтобы увидеть нечто поистине поразительное — слезы. У Наташи Романофф, Черной Вдовы, закостенело сильной женщины под бронированным панцирем холодного рассудка и отречения от любых эмоций, что ведут к слабости, на лице — мокрые дорожки, что, как шрамы, рассекают ее впалые щеки. Она не отрывает взгляда от стекла и пристально наблюдает за тем, как ветер треплет верхушки невысоких деревьев на заднем дворе. — Чего тебе, Роджерс? — голос ее удивительно ровный, но Стив без труда чувствует дрожащий надрыв, маленькую заминку из-за нехватки воздуха, что вызвана ее непрекращающейся истерикой. И он правда старается что-то ответить, но вот только ему бы самому понимать — чего это ему? Стив тяжело вздыхает и опускается рядом с ней, так же по-турецки скрещивая ноги и вглядываясь в дрожащую платину тяжелых небес. Романофф усмехается. — Расстояние вытянутой руки, помнишь? Личное пространство и все такое прочее. — Брось, Нат, не до того сейчас, — со вздохом отвечает он на ее слабую попытку отшутиться и протягивает сухую широкую ладонь к ней. Хотя, конечно, прекрасно помнит, что Наташа не позволяет никому держать себя за руку; и сама Романофф помнит, что говорила Стиву про свою давнюю привычку, а потому качает головой и старается аккуратно, едва касаясь подушечками пальцев основания ладони, отвести его руку. — Почему? — Не могу, — шепчет она, и Роджерс смотрит в ее глаза. В них — боль и страх, те эмоции, которые замечает Стивен только в последние месяцы, а потому до сих пор чересчур долго задерживает взгляд, пытаясь прочувствовать. Привыкнуть. Показать, что видит. Она опускает взгляд и исступленно, с болью глядит на кончики своих пальцев, которые все еще касаются кожи на запястье Стива. — Все, кого я держала за руку, были моей семьей. Отец, Алексей, Лайла, Купер, Нейт, Ванда, Клинт… А теперь они где, ты видишь? Ни одной живой души вокруг, никого из тех, кого я считала — считаю семьей. Наверное, это и есть проклятие Черной Вдовы, а? Я не хочу, чтобы ты тоже… — Но я здесь, — таким же полушепотом отзывается Стив и будто несмело касается своими пальцами тыльной стороны ее ладони, и Наташа вздрагивает. Руку не отводит, но и глаза не поднимает совсем. Роджерс медленно ведет пальцы вверх, горячо и трепетно касаясь ее кожи и, наверное, впервые ощущая каждое прикосновение к Наташе так остро и значительно. Он словно пробует-привыкает, думая о том, что ни разу за последние дни не был готов отрешиться от всего мира так же яростно, как готов сделать это сейчас. Лишь бы она позволила… а впрочем, Стиву даже и разрешения особого не требуется — поймать взгляд и вцепиться в ее ладонь мертвой хваткой, ощущая под пальцами каждый дюйм гладкой кожи ее уверенных рук. — И я не исчезну, обещаю. — Ты — все, что у меня осталось, Стив. Когда умирает надежда, она обычно ничего за собой не оставляет, но ты здесь, и, — она теряется в словах и, наконец, смотрит в его глаза, медленно поддаваясь успокаивающему движению его руки по ее ладони и несмело переплетая свои пальцы с его, — прошу тебя только об одном: останься со мной до конца. Если с тобой что-то произойдет, то мне нечего будет больше терять. И тогда я за себя… — мне страшно, Стив. — Мне тоже, — кивает Роджерс и крепко-крепко, но притом невообразимо нежно сжимает ее пальцы своими, а потом поднимает вторую ладонь и накрывает ею переплетенье их рук. Смотрит в зеленые глаза Наташи Романофф и теряется, понимая, что женщина, сидящая подле него, — смысл его существования в отравленной одиночеством Вселенной. Наташа рядом, и уже не так страшно, и уже не так больно. Лишь бы она дозволяла держать себя вот так за руку, лишь бы не сдавалась, лишь бы смотрела в ответ с теми же нечеловеческими эмоциями, слов для описания которых еще не придумали. И тогда он, Стив Роджерс, сломленный и собранный вновь ее трепетными руками, будет почти счастлив. — Будь моей семьей, Наташа. — Пока смерть не разлучит нас, Стив, я буду. Обещаю. И это — больше, чем любые слова, которые он мог ей сказать когда-либо прежде. Стив одинок, одинока и Наташа. Но когда они есть друг у друга, то оба — самая крепкая семья, чьи узы невозможно разорвать. Никакие клятвы у алтаря не нужны, чтобы стать друг для друга целым миром, и Стивен понимает это, когда наклоняется к Романофф и прижимается горячими губами к ее лбу в каком-то щемящем сердце жесте, и в нем одном проявления любви столько, что оба словно задыхаются теперь, скрепив себя нетипично-прекрасной клятвой, но все так же цепляются друг за друга едва дрожащими руками.***
— Есть, — кивает Стив и сжимает руки — руки, что помнят каждое ее касание, каждое переплетение пальцев, — мы. «Пока смерть не разлучит нас, Стив», — звучит далеко, за пределами осязаемого мира голос Наташи Романофф, и Стив опускает голову, глотая невыплаканные слезы. Разлучила все-таки.