Elusive ways

...путь к признанию

      Джессика Джонс никогда не следит за порядком. Она закрывает глаза на то, что простынь свою она не меняет уже около трех недель, на краю, который девушка неизменно заправляет в заношенные джинсы, старой — благо, чистой, — майки порочно зияет дыра, а рабочий стол, будто даже покосившись, стоит посреди гостиной-кабинета-столовой, захламленный исписанными бумагами и папками, на чьи обложки не раз она неосторожным взмахом трясущейся руки проливала терпкий, пахнущий разочарованием и паническими атаками виски. Джессика не следит за порядком — ее от него тошнит.       И это первое, о чем она заявляет Люку, который переступает черту — их отношений с сексом исключительно по дружбе и ее квартиры, когда Джессика на его предложение попытаться жить вместе отвечает несмелым полукивком. Впрочем, девушке отчего-то кажется, что к такой пугающе-быстрой смене декораций приложила свою холеную наманикюренную руку Триш, но Уолкер не сознается в том даже под тяжелым взглядом сводной сестры. Может, потому что искренне желает Джессике счастья, а может, потому что у Джонс обостряется нездоровая паранойя на фоне произошедшего. Нет, не то чтобы она сожалеет о том, что сворачивает Килгрейву шею одним точным движением, убеждает себя Джонс, опуская на сложенные на столе руки тяжелую голову, и уж тем более, она о нем не думает. По собственной воле, конечно, не думает, потому как подсознание ее, по ночам вырываясь из оков фальшивого рационализма и хладной расчетливости, вспыхивает неоном густого фиолетового цвета и вместо слез стекает из-под закрытых век.       Джессика плачет редко и удивляется, просыпаясь на мокрой от слез подушке: ей невдомек, что истерики ее частотны и неукротимы. Об этом знает только Кейдж, который по утрам тяжело и холодно смотрит на нее из-под воспаленных век. Джонс думает, что Люк не спит ночами, но причину бодрствования не пытается выяснить хотя бы потому, что — Джессика признается себе в этом легко и в то же время вынужденно, от крайней безысходности — ей неинтересно. Сожитель из нее ужасный, девушка — еще хуже. Ей все время кажется, что Люк ненароком сравнивает новую пассию с погибшей от ее же рук женой, и потому недосыпает — он думает. Задается вопросом, а не поспешили ли они с решением съехаться, с таким скоропалительным, какое взбрести в голову может только утопающему за секунды до гибели. Впрочем, и Люк, и Джессика будто бы одной ногой в могиле стоят всю жизнь: им не впервой ощущать себя почти что в шкуре покойника. И все же, несмотря на длительную, тягостную отстраненность, заботы и внимания в Кейдже так много, что хватило бы на десяток таких черствых, как Джессика.       Люк вечерами готовит быстрый ужин, вроде яичницы или простенького бульона, но ест, как правило, в одиночестве: Джессика по-прежнему предпочитает жидкий источник своей извращенно-мощной энергии. В маленьком стакане бурбона, говорит она с наигранной серьезностью, больше двухсот калорий, так что и небольшой порцией можно заменить полноценный ужин, продолжает девушка и выпивает всю бутылку целиком. У нее алкоголизм — Джессика Джонс знает это и пьяной до смерти смеется-смеется-смеется, словно назло улыбаясь Люку столько, сколько может, пока скулы не сводит. Пока Кейдж, тяжело вздыхая, не уходит в спальню и не засыпает чутким неглубоким сном. После этого лицо Джессики искажает гримаса не то боли, не то облегчения: губы по-прежнему в напряжении дрожат, уголки рта конвульсивно дергаются, как при повреждении мозга, а глаза режет до слез, но Джессика, конечно, не плачет, пока не заснет.       Она никому не рассказывает, что ей снится Килгрейв, и почти каждую ночь она вновь и вновь, оказываясь на пристани, убивает его. Джессика снова смотрит в его глаза в миг короткого осознания происходящего и видит страх, первородный и чистый, видит ненависть и желание подчинить ее, непокорную и властную. Но кроме того Джессика видит его искреннюю, почти детскую любовь, которая, подобно финальному аккорду какой-нибудь «Лакримозы» Моцарта, завершает симфонию на заевшей пластинке: что бы Джессика ни сделала, какую бы боль она ему ни причинила, он все равно любит ее нездорово-сильно и преданно. Джонс мутит от этого осознания, и во сне, чувствуя холод его кожи под влажными от свежей крови пальцами, с ее сухих губ за секунду до его падения к ее трясущимся ногам срывается что-то скомканно-неопознанное. Девушка говорит нечто умопомрачительно важное, но неслышимое: будто бы ее неосторожная фраза не должна быть озвучена вовсе. Потому она и не может ее вспомнить. Зато она словно собственной ладонью чувствует, как ломается его шея, как хрустят вывернутые позвонки, и ей при виде него впервые хочется улыбаться без принуждения. Только вот отчего-то она, выпуская шею Килгрейва из цепких рук, заходится в рыданиях, и весь мир тает вокруг. Не существует свидетелей, не существует Триш, которую рвет прямо за ее спиной: только серая дымка невозвратности и тело ядовито-пурпурного монстра, под чьей кожей корчится в конвульсиях обманутый и одинокий ребенок.       Джессика сама в том, разумеется, не признается никому, даже себе, но она как будто оплакивает Килгрейва больше полугода с момента его смерти. Это ненормально и похоже на Стокгольмский синдром, но Джонс списывает происходящее на влияние алкоголя и утверждает, что на трезвую голову никогда не вспоминает о Килгрейве. Она говорит так и верит себе до тех пор, пока в час своей редкой ясности ума едва не называет Люка инородным именем «Кевин». И пугается она в тот миг больше, чем когда-либо: все тело коченеет, когда девушка уверенно произносит первый слог «Ке…» и, тут же откашливаясь, торопливо заканчивает «…йдж». Люк хмурится, потому что Джессика давно его зовет по имени, а не фамилии, но потом, все еще настороженно поглядывая в сторону побелевшей от ужаса Джонс, отвечает на ее скомканный вопрос не то о погоде, не то о планах на вечер.       А потом затвором щелкает предсмертный выстрел в голову — во сне ее все-таки ничего не сдерживает, и Джессика, потянувшись ночью вперед за чем-то бестелесным и неизведанным, обнимая его, Люка, но зовет по имени человека, имени которого Кейдж не знает. Не знал, скорее, догадывается он, и путем несложных размышлений приходит к выводу о том, что у Килгрейва тоже есть имя. Люк не устраивает наутро скандала, но, уходя из ее дома и, возможно, жизни, просит разобраться в себе. А в следующую секунду шагает к своему будущему, оставляя за спиной Джессику в гниющем алкогольном прошлом. Джонс могла бы театрально усесться с ведром мороженого на пол и включить мелодраму, как делают это при расставании практически все женщины, но она, конечно, не изменяет своей привычке и просто напивается в темной квартире: в мусорное ведро летит сначала одна бутылка паленого алкоголя, а затем и вторая. Джессике плохо, она чувствует, что ее стошнит, но спазмы в горле проходят, а сердце бьется удивительно ровно.       До тех самых пор, пока она вдруг не слышит из мрачного дальнего угла знакомый хриплый смех, от которого у нее едва ли барабанные перепонки не лопаются и уши не заливает кровь, а потом редкие, но четкие, как удары барабанов на казни, хлопки в ладоши.       — Браво, мисс Джонс, ровно шестьдесят четыре дня крепких серьезных отношений. Я удивлен, — Килгрейв делает шаг вперед, и свет уличного фонаря, льющийся из окна, дешевит своим фантомным бликом ткань его костюма. Джессика замирает, и хочет закричать, открыв рот, послать его подальше, спросить, как он выжил, а потом, поднявшись на ноги, убить вновь. И вновь, если придется. Но Джонс сидит на полу, сжимая руками грязную куртку, что оставил Люк, и смотрит на него снизу вверх. Почти затравленно, почти жалобно. Он садится возле нее на корточки, сжимая в замок цепкие паучьи пальцы, и улыбается хищно-хищно. — Что, даже не скажешь, что скучала по мне?       — Чтоб тебе в ад провалиться, — хрипит в ответ Джессика и прижимается спиной к стене, устало закрывая глаза и откидывая назад тяжелую голову, а Килгрейв вновь смеется над ее жалким видом и издевается-издевается-издевается, даже когда ничего не говорит, а просто — смотрит.       — Знаешь, Джесси, я польщен, — вдруг говорит он и подается чуть вперед. Не касается ее: знает, что ударит даже в таком состоянии пьяной бесконтрольной фатальности. — Правда, польщен: сначала трахаться с этим переростком, а потом называть его моим именем — это красиво, не находишь?       — Нахожу, что ты сволочь, которая сломала мне жизнь. Зачем ты здесь? — выдыхает она, зная, что все равно убьет его снова. Не сегодня если, то через неделю или год. А потом опять уползет в царство вечной неозвученной скорби, потому что, кажется, живет она в замкнутом порочном круге: подчиняться Килгрейву, убивать его и чувствовать себя за то виноватой.       — Хочу услышать от тебя, — немедленно отвечает он, щуря угольные глаза, — правду.       — Какую? — очередь Джессики смеяться, но в голосе ее ни капли издевки, иронии, сарказма: только глухая боль, какую испытывает неизлечимо-больной человек. Неужели вирус, который источает Килгрейв, смертелен? — Единственная правда, которую я могу озвучить, это то, что ты — мое чертово проклятие, от которого я буду избавляться снова и снова.       — Потому что не можешь жить иначе.       — Что?       — Джессика, это очевидно: каждый раз думая о моей смерти, ты вспоминаешь все больше и больше того, что хоронишь вместе с моим телом. Ты пьешь, чтобы забыть мое лицо, мой голос, мои прикосновения — но потому ли, что они тебе противны? Или потому, что разучилась жить без меня? — спрашивает он, но на вопрос Джонс ответить не успевает: лицо Килгрейва оказывается в дюймах от ее лица, и он продолжает: — Пора признать, Джесс, что ты разучилась существовать без меня. Дышать. Делать что-то по своей воле. Тебе сложно, не так ли, мисс совершенство? Где монстр Килгрейв, где тот, кому ты непременно должна отомстить за все свои страдания, а? Не этим ли вопросом ты задаешься теперь, потеряв меня? Скажи это хоть сейчас, Джессика, пока ты пьяна и предельно честна, скажи, чтобы не вспомнить утром: тебе не хватает меня.       Она ожидаемо молчит. Не размыкает губы, но смотрит в его глаза долго, глубоко, пьяно и пронзительно, пока в голове ее, в путанице единообразных мыслей пурпурного цвета, вспыхивает вновь и вновь простой односложный ответ — да. Да, ей сложно жить без цели убить Килгрейва. Да, ей тяжело без выжигающего желания отомстить. Да, этот вопрос мучает ее в сорокаградусном бреду. Да, ей чертовски сильно, до извращенной боли под ребрами его не хватает.       — Вот видишь, Джессика, — улыбается он мягко, тепло и приветливо, выдыхая почти в самые губы Джонс, — не так уж и сложно признаться в том, что ты скучала по мне.       Джессика себя ненавидит за это, но в присутствии Килгрейва ей дышится проще. Он знает про нее все: каждый ее проступок и грех, здесь и сейчас, находясь рядом с ним, в Джонс нет ни капли привычного притворства. И она наконец-то чувствует облегчение, о котором боится помыслить все то время, что она проводит с ощущением его крови на своих руках. В этот раз отчего-то в разы тяжелее, чем в прошлый, и она готова радостно-нервно хохотать до истерического срыва своего голоса: он жив. И все начнется сначала, и жизнь ее снова обретет хоть какой-то смысл.       — Неужели тебе не легче сейчас?       — Легче, — признается она, — одним трупом за душой меньше.       — В трупе ли дело? Или в том, кому он принадлежит? — вновь задает он вопрос, словно побуждая ее исповедаться во всех своих грехах, и Джессика качает головой, но не может солгать ему, даже когда сильно хочет. — Ты так просто не избавишься от меня, Джессика, и ты должна была понять это, прежде чем оплакивать меня столько времени. Я всегда, — шепчет он ей на ухо, опаляя дыханием кожу, — буду рядом с тобой.       — Как ты остался жив? — игнорируя его признание-угрозу, но чувствуя, как налаживается хрупкое равновесие в алмазной крошке ее истертой души, спрашивает с ощутимой легкостью она, закрывая глаза под тяжестью грядущего сна, и напоследок видит, что Килгрейв улыбается.       — В этом и смысл, Джессика, в этом и смысл, — говорит, качая головой, он и садится рядом с ней на пол возле стены — а дыхание перехватывает от одного осознания того, что Килгрейв никогда бы не позволил себе этого. Не при жизни. — Я все еще невозвратно мертв.       Ей приходится посреди ночи проснуться на твердом полу с замершим криком на губах: дверь в квартиру наглухо закрыта, и, кроме нее, никого здесь нет. Джессика фантомным веянием ощущает терпкий запах парфюма Кевина Томпсона, но в следующий же миг, глотая горечь и спазм, понимает, как нелепа ее фантазия — ведь он никуда не делся, он все еще там, на дне неспокойного Гудзона.