Гордость и предубеждение

— Значит, сейчас Италия будет здесь! Черт возьми, но я же совершенно не подготовился! — Германия с шумом бросил на стол бесполезный блокнот с заметками, и внезапно воззрился Австрию с таким видом, что тому стало немного неуютно. — Австрия, у тебя ведь тоже был когда-то династический брак! — решительно начал он, не замечая, что к его щекам опять приливает краска. — И… и ты, наверное, имеешь какую-то информацию по этому вопросу? — В некотором роде, — согласился господин Эдельштайн, мгновенно успокаиваясь и снова принимаясь за свой зеленый чай. — А что тебя конкретно интересует? — Я… я… Австрия, ты должен поговорить с Италией! — почти взмолился Германия, снова хватаясь за свой блокнот, как за спасительную соломинку. — Ты ведь можешь… можешь сказать ему, что я… — он мучительно покраснел, осознавая, что окончательно запутался в своих чувствах. — Все дело в том, что мы с ним… То есть я его… Понимаешь, мой босс заставляет меня заключить брак, но я ведь не могу сделать это без согласия Италии, он же мой союзник и мой… Австрия, он мой единственный друг, — внезапно став серьезным, Германия бросил на него тяжелый печальный взгляд. — У меня еще никогда не было друзей, и я просто не могу сказать ему о решение руководства. Как он отнесется к подобному известию? Он такой… чувствительный и ранимый, он может не так понять, он может решить, что я предаю нашу многолетнюю дружбу… Черт, да это, кажется, так и есть! — Германия принялся мерить комнату резкими шагами. — Ну разумеется, я готов помочь, — легко согласился Австрия, отпивая еще глоточек. — Как говорил великий австрийский композитор Людвиг Ван Бетховен, — начал он, и его окружило светлое зарево, всегда являвшееся в минуты подобного вдохновения, — «Сердце — вот истинный рычаг всего великого»… — Сколько раз тебе говорить, что Бетховен — НЕМЕЦКИЙ композитор! — немедленно возмутился Германия, багровея, но он не успел выдать и половины привычных аргументов, как в комнату ворвался веселый, сияющий Италия. — Дойцу! — восхищенно произнес он, бросаясь к нему на шею. — Дойцу, я так по тебе скучал! Мы так давно не гуляли вместе! Австрия сказал мне, что ты хочешь уморить его голодом, но это ведь неправда, верно, Дойцу? — выдал он со скоростью пулеметной очереди, успевая потереться щекой об его мундир. — Веее, Германия, какой ты сегодня теееплый! — добавил Италия, в очередной раз заставляя того горячо смутиться. — Привет, Австрия! И тебя я тоже очень-очень рад видеть! — Италия, мне бы хотелось поговорить с тобой, — немедленно прервал его Австрия, заметив умоляющий взгляд «Дойцууу», неловко обнимающего в ответ приставучего парнишку. — Я думаю, что это займет не больше пяти минут… — Хорошо! — охотно кивнул Италия, отлипая от все больше краснеющего Германии. — А потом я приготовлю пасту! — Эээ, я совсем забыл, мне нужно срочно проверить почту! — выпалил Германия, мгновенно ретировавшись. Он не мог, он просто мог оставаться в комнате, в то время как Австрия скажет ему… ему… Стараясь унять бешено колотящееся сердце, Германия проверил почтовый ящик и обошел вокруг дома, пытаясь сосредоточиться на дыхании. Австрия знал Италию, как никто другой — он воспитывал его с детства, и, конечно же, он сумел бы подобрать те самые нужные слова, но... но все-таки… но, конечно… Германия боялся даже подумать о том, что скажет Феличиано. Людвигу показалось, что прошли целые часы, пока он сверлил тусклым взглядом двери своего дома, но наконец, те приветливо распахнулись, и Австрия любезно предложил ему пройти внутрь с таким видом, словно это он, Германия, зачем-то явился в гости. — Я все сделал, как ты просил, — спокойно объяснил он. — Но предупреждаю тебя — Италия, кажется, не в восторге… Шумно выдохнув, Германия влетел в дом и прошел в кухню, из которой чувствовался явный запах горелого. Почти рефлекторно он резко отключил газ, и наконец заставил себя посмотреть на Италию, который сидел за столом в окружении помидоров. — Дойцу, значит, это правда? — внезапно произнес тот таким тоном, что у Германии немедленно сжалось сердце — он слишком хорошо знал своего Италию и один раз уже видел этот погасший взгляд — единственный раз, в конце мировой войны. — Но ведь ты всегда был моим другом… Неужели это так обязательно? — в карих глазах заблестели слезы, и Германия мгновенно ощутил себя подлецом. — Я… Италия, пойми, это часть моей работы… — убито произнес он, касаясь его плеча. — И я обещаю, что между нами все… все останется по-прежнему… Это всего-навсего формальность, и я не могу сделать это без твоего согласия… Так что если ты скажешь «нет» — то, конечно… — с трудом выдавил он, чувствуя внутри бескрайнюю сосущую пустоту. Спрашивается, чего он ждал? Что Италия обрадуется и тут же признается, что всегда люби… Германия встряхнул головой, отгоняя мысль, которая все возвращалась и возвращалась. Как было бы чудесно, если бы Италия… Но ведь такое бывает только в волшебных сказках… Нет, наверное, он все-таки немного надеялся, что Италия хотя бы поймет, что он... что он никогда… что это ничего не изменит, и, конечно… Разумеется, Италия относился к нему, как другу… Ему следовало ценить это и быть благодарным… — Я согласен, — произнес Италия каким-то сдавленным хриплым голосом. — Не переживай, Дойцу, я же все понимаю. Знаешь, у меня… извини, мне, наверное, пора. Я не возражаю, ты не подумай. Я все подпишу, что нужно, — закончил он почти шепотом, и медленным шагом — не в пример его обычно веселой подскакивающей манере — вышел из кухни, и Германия услышал стук захлопнувшейся двери. — Черт… — простонал Германия, почти свалившись на табуретку. — Теперь он никогда меня не простит… В огромной кастрюле на плите чадил гарью слипшийся комок теста. Это была любимая паста его Италии.