«Это ведь не сон, правда?» — мысль настойчиво, слишком настойчиво, крутилась в голове уже не первый день, но сегодня она звучала так громко, что, казалось, ни о чем другом я попросту не мог думать.
В коридоре было тихо, и даже наши прерывистые вздохи, отражающиеся от голых стен, были словно съедены этой убивающей всё кругом тишиной. Больничная стерильность давила отвратительными полынными запахами, которые за время пребывания в госпитале св. Мунго въелись в меня до самых костей. Справочник по травам гласил, что полынь имеет удивительное успокаивающее действие на расшатанную нервную систему.
Сколько я уже здесь?
Неделю? Две? Три? Не помню. Дни перестали быть для меня чем-то само собой разумеющимся. Новая жизнь диктовала новый режим, порядок, условия. Теперь я знал, что ночь заканчивается в момент прихода медсестры. Какая ирония судьбы: раньше люди буквально лезли друг на друга, чтобы только взглянуть на меня, а сейчас?.. А сейчас даже младший медперсонал с трудом переносил моё общество. Наверное, сама аура убитой жизни и безысходности вкупе с возможностью увидеть очередной припадок и послужили этому причиной. Был ли я расстроен?
Не был. Но, так или иначе, ко мне, после нескольких неудачных попыток наладить контакт, отправляли одну и ту же женщину. Она так и не назвала своего имени, была в годах, с приятным, немного хриплым голосом, который порой дрожал, как лист на ветру. От неё пахло хвоей и мылом, детским таким, с тёплой отдушкой. Как странно, что в этой говорливой женщине, денно и нощно следящей за моим покоем, заключилась в момент ставшая убогой и никому ненужной жизнь. Сложнее всего в новом положении было найти смирение и покой. Когда ты оторван от прежнего мира и по большей части живешь в состоянии бесконечного позора, всё видится в более тёмных отвратительных тонах. Действия, о которых я раньше не задумывался: поход в туалет, принятие душа и еды, переодевание — стали для меня своеобразной горой, которую преодолеть в одиночку я никак не смог бы.
«Скоро всё уладится, мой мальчик. Совсем скоро рана затянется», — уж не знаю как, но она всегда говорила нужные слова в нужный момент. Она вообще много говорила: о своей семье, о своих мальчиках, которых потеряла на войне… Но говорила об этом по-доброму, так, словно это было несколько жизней назад, да и не с ней вовсе. В такие моменты мне хотелось утешить, сказать ей, что мне жаль, что её сыновья наверняка были отличными ребятами и хорошо сражались, но я не мог. В те дни я говорил разве что в своей голове, которая из-за воздействия психотропных отваров, да и без них, совсем плохо работала.
«Мой мальчик, вставай и пой», — в тот день она была более громкой и радостной, чем обычно. Голос её играл улыбками, и я знал, что она действительно улыбается. В голове у меня заиграла картина, в которой женщина, чем-то похожая на Молли Уизли, растягивается в широкой улыбке, украшающей румяные щеки двумя очаровательными ямочками. В моей голове она выглядела так, ну или мне просто хотелось, чтобы она так выглядела.
Кое-как закончив с утренними процедурами и переодеванием, она помогла мне усесться. Впору было бы и привыкнуть, что чужой человек помогает тебе справляться с такими вещами, которые ранее не вызывали у тебя малейшего затруднения, но, даже перестав вздрагивать от каждого ненавязчивого прикосновения тёплых рук, я до сих пор ощущал всё тот же неподдающийся никакому смирению стыд. Устав от затянувшейся неловкости, она довольно нахальным образом всунула в одну руку ложку, а другую руку положила на край теплой тарелки, в которой по запаху была молочная каша. Есть я упорно не начал — стоило сперва смириться с этим позором ещё раз.
«Сегодня пришел в себя один из ваших профессоров, из Хогвартса, — мельком бросила она как бы невзначай, словно скучала и надо было заполнить чем-то неловкую паузу, — Но ладно, давай просто посидим и ни о чем не будем говорить, ничего не будем есть».
В голове против воли завертелись шестеренки, я напряженно пытался вспомнить профессоров Хогвартса, которые пострадали в битве, но не умерли. Лица проносились в памяти слишком быстро… Крепко задумавшись, я принялся активно поедать предложенный завтрак, хоть даже и вкуса не чувствовал. Кто же это мог быть? Всё же, правильно говорят, что от активного безделья начинаешь тупеть.
«Какая серьёзная мордашка, — заливисто смеясь, констатировала женщина, ласково разглаживая морщинку между бровей пальцами, — всё-всё, не буду я тебя мучить, когда ты такой хороший мальчик».
На удивление надоедливая особа.
«Не злись, — с улыбкой произнесла она, вручая чашку горячего чая с кардамоном, когда с едой было покончено, — Признаться, врачи вообще не думали, что он выкарабкается: раны были серьёзными и никак не хотели затягиваться. Больше двадцати змеиных укусов, из которых не переставала сочиться кровь. Уму непостижимо! И имя же ещё такое, змеиное, что ли…»
— Снейп, — голос какой-то чужой и дрожащий почти прокричал фамилию профессора. Я не сразу понял, что заговорил, но это было так. Клубок, всё это время перекрывавший горло и мешающий говорить, наконец, исчез. Но вместо него появилось что-то другое, какое-то странное тянущее чувство в самом центре груди, как будто кто-то несильно, но довольно ощутимо, сжал мое сердце в своих холодных руках. Неужели?.. Неужели Снейп действительно выжил?
«Спустя полжизни, он всё же заговорил, — голос её стал еще более мягким, — Он особенный, верно?»
Ответить нечего, ведь Снейп действительно был для меня особенным. Не помню, когда это случилось, может, на первом году обучения, когда я заметил, что в присутствии профессора по зельеварению начинаю чувствовать себя как-то по-другому, словно он видит меня насквозь: все мои страхи, стремления, желания. Казалось, стоит взглянуть ему в глаза — и он поймет. Поймет, что, стоит ему протянуть руку, и я с радостью в неё уткнусь.
Сперва мне казалось, что это во мне бунтует натура мальчика-которого-все-любят, потому что ну как же меня, Гарри Поттера, можно не любить? Я же Гарри Поттер, в конце концов. Все мною восхищаются, все пытаются стать ко мне ближе, прикоснуться ко мне, а тут, простите за выражение, какая-то сальноволосая сволочь носом своим крючковатым от меня крутит. Больно, досадно и совершенно непонятно. Мне так искренне хотелось добиться хотя бы мимолётной его улыбки, маленькой похвалы, что я сам не заметил, как бесповоротно влюбился в своего же профессора.
Пытался подавить в себе чувство — не вышло. Стоило лишь издали увидеть знакомую сгорбленную фигуру с вечно перекошенным от недовольства лицом, как у меня начинали дрожать руки. Пытался заменить его, найти себе девушку, стать нормальным. Видит Мерлин, что создать иллюзию у меня вышло на отлично: все верили, что мы с Джинни действительно любим друг друга. Однако на самом деле любовь эта была такой легкой и такой нежной, как любовь брата к сестре. Я знал, что сердце её никем еще не разбужено, и не мне этим заниматься. Наши отношения имели чисто условный характер и не несли в себе никакого негатива, ведь мы не хотели поглотить друг друга и раствориться в общем чувстве без остатка. Я хотел создать иллюзию, она — переждать время, когда любовные дела станут ей хоть сколько-нибудь интересными. В те редкие случаи, когда нам приходилось целоваться, я буквально всем телом чувствовал, как её передергивает — нет, не от меня, а от мысли, что кто-то вторгается в её личное пространство, в зону её комфорта. Бедная малютка Джинни, чьё сердце готово буквально на всё ради любимых, но так холодно, что по-настоящему никого не любит.
Порой, сидя на долгих и довольно скучных занятиях по зельеварению, я представлял, как признаюсь профессору в своих чувствах. Мне нравилось воображать, что он ответит, как отреагирует. Хотя, честно говоря, все мои фантазии сводились к одной маловероятной сцене, которую из раза в раз рисовало моё разгулявшееся воображение: вот я признаюсь профессору, вижу его недоумение и спешу извиниться, но нет… Он сжимает меня в своих объятиях, и мы стоим так, обнявшись, не говоря больше ни слова. Потому что слова не нужны, они ничего не значат.
Единственное, что имеет значение, — это поступки, жесты, порой даже взгляд может сказать человеку больше, чем банальное, никому не нужное, слово. Я понял это, когда было уже слишком поздно, и пугающий огонёк в глубине черных глаз померк навсегда. За долю секунды, что мы смотрели друг на друга я ощутил то, как бессмысленно было всё то, что я когда-то делал. Надо было лишь подойти и сказать — и он принял бы меня.
— Я хочу написать ему письмо, я хочу поговорить с ним. Вы поможете мне? — голос дрожал и то и дело срывался на повышенные тона. От волнения ладони и те похолодели.
«Да, дорогой!» — в тот же день у меня уже было самопишущее перо, несколько листов заговоренной бумаги, текст на которой сможет прочесть лишь получатель. И, что лучше всего, у меня было время. Я долго полулежал на больничной койке, пытаясь понять, что же написать, чтобы он понял. Чтобы услышал… По итогу, это, наверное, стало самым коротким и, возможно, самым искренним моим письмом кому бы то ни было:
***
«Профессор, знаю, что у нас с вами было много недомолвок, много конфликтов, и да, я знаю, что и сам в этом виноват, но прошу, не отталкивайте меня, когда правда стала явью. Мысль о том, что Вы не ненавидите меня и что Вы живы, делает меня по-настоящему счастливым».
***
Придя следующим утром, через утро, через неделю, медсестра так ничего и не сказала, движения её стали неловкими и скованными, словно невидимая рука сжала всё её тело. Исчезли лёгкость и материнская мягкость. Ответа не последовало. Хотя это и было ответом на моё письмо. Бессмысленное и бесполезное письмо, о котором я жалел. Как, наверное, профессор потешался надо мной, когда читал:
«Этот жалкий сын Поттера потерял не только зрение, но и всякое к себе уважение. Бестолочь!»
Рон и Гермиона продолжали изо дня в день исправно меня навещать, это превратилось в своего рода ритуал. Неловкий, совершенно нелепый и бесполезный ритуал. Сперва они действительно пытались меня развеселить, но попытки эти были столь жалкими, что они и сами вскоре всё поняли. В основном Гермиона начинала читать что-то вслух, искренне стараясь приносить те книги, которые смогут меня поддержать. Рон в эти часы мирно и тихо посапывал на стуле подле кровати.
Реальность для меня стала чем-то совсем эфемерным, заключающимся лишь в теплых руках старой женщины, потерявшей всё, и друзьях, имевших всё, чего я в одночасье лишился. Но потом действие нейролептических зелий заканчивалось, и у меня опять начиналась истерика. Врачи говорили, что моё состояние нормализуется, надо лишь дать немного времени. Огрей собаку палкой один раз — она зарычит, начни бить её каждый день — и она привыкнет. Разница лишь в том, что собаку не пичкают препаратами, чтобы она успокоилась. Разница лишь в том, что собака не понимает, за что на её спину раз за разом обрушивается наказание…
Щёлк — скрип — щёлк. Дверь открылась с раздражающим, протяжным скрипом плохо смазанных петель, два шаркающих шажка нам навстречу. Секундную тишину разорвал такой же протяжный вздох-стон, мол, как же мне всё это уже надоело. Удивительно, как резко преображается мир, стоит тебе ослепнуть: каждое движение, слово, вздох и интонация, ранее не игравшие в жизни никакой роли, теперь приобрели… Нет, не значения — оттенки значений, слои, кольца на спиле дерева.
Доктор Эртель был сегодня явно не в духе, то и дело обреченно вздыхал, как неумелый пловец перед прыжком с десятиметровой вышки. И страшно, и хочется. Но вот мы здесь, традиционный визит раз в два дня — и несчастному доктору уже страшно хочется от нас поскорее избавиться. Не могу винить его за это, ведь, если Рон и я хранили молчание, то вот Гермиону было не остановить. Она ничего не хотела слушать: ни о том, что секрет заклятия почил вместе с Тёмным Лордом, ни о том, что сами доктора уже всё перепробовали (всё в рамках «дозволенной» медицины, конечно же). Но Гермиона действительно не хотела ничего слушать и стабильно превращала каждый наш визит в консилиум, который по итогу попросту заканчивался словесной перебранкой.
Этот раз не стал исключением. Когда очередная перепалка закончилась почти слезным уверением доктора, что сделать больше уже ничего нельзя, я впервые ощутил, что терпение дошло до моего предельного максимума. Мне не хотелось плакать, мне не хотелось устраивать истерику, единственное, чего я, возможно, хотел — ударить всех и каждого в этой комнате по лицу. Чёрт бы вас побрал, я здесь! Я сижу прямо здесь, зелья не сделали из меня полного овоща! Не говорите обо мне так, словно меня здесь нет, словно ваши слова не заденут мои чувства!
— Хватит, — громко рявкнул я так, что даже в ушах зазвенело, — Хватит устраивать из моей слепоты аттракцион «Унизь Поттера ещё раз».
— Гарри, мы вовсе не… — Гермиона, оправившись от шока, сильно переживала, было слышно, что мои слова её сильно задели. Что же, это взаимно.
— С меня довольно этого цирка. Доктор Эртель, сегодня же подготовьте все документы для моей выписки, — сосуд с моим терпение опустел, я чувствовал лишь разъедающую всё внутри ярость, — Помимо этого, если слух о моей слепоте покинет стены госпиталя, я сразу буду знать, чья это вина. И, уж поверьте мне, я превращу вашу жизнь, жизнь всего персонала в ад, если это произойдет. Влияния у меня хватит на то, чтобы похоронить вас всех, не прилагая никаких усилий. Понятно выражаюсь?
Молчание лишь сильнее подстегивало бушующую во мне злость, которая уже сейчас готова была обрушиться на головы всех присутствующих. Я не чувствовал вины, лишь звенящую ненависть. К доктору Эртелю, к Гермионе, к Рону, но больше всего к себе.
