***
Pov Гарри
В общении, ровно как и в жизни, всегда наступает момент, когда пелена, застилающая глаза, спадает, а на задворках сознания возникает до боли простой и оттого такой пугающий вопрос: «Зачем тебе это надо?» Как ни странно, я не мог, да и пожалуй, не хотел воображать, что в нашем общении с верным помощником, моим злобливым броуни, настанет такое время, когда мне придется спросить себя. Стоит ли продолжать? Слепота, ранее так сильно пугающая меня, сплотила нас в единое цельное существо, обладающее всеми благами современного мира: вместе мы были полноценны, почти идеальны, а главное — свободны. Кричер больше не был рабом своей природы, он был рядом не потому, что ему так велели, а лишь по собственному желанию. И я был уверен в том, что Кричер, несмотря на свое извечное недовольное ворчание, все же счастлив. Насколько вообще может быть счастлив старый и временами злобный эльф. — … гадкое извращение, — шипящим змеиным голосом прокричал он. Коридорчик, узенький, темный, казалось, сжался до нас двоих, с ног до пят объятых ядовитым дымком выброшенных слов. Не могу сказать, что удивился, услышав это от него. В конце концов, когда за один год твоя некогда распрекрасная жизнь превращается в одинокое блуждание в потёмках, уже перестаешь чему-то удивляться. Головой я все понимал, что это в нем говорит ревность, что на самом деле он так не думает. — Так ты считаешь меня и мои предпочтения отвратительными, да, Кричер? — голос у меня не дрожал в противовес пальцам, похолодевшим от злости. Может ли эльф, лишенный всякого полового влечения, судить о том, что мерзко, а что нет? Может ли тварь, ничего не знающая о любви, да, именно о любви — не о раболепии и прислуживании — указывать тебе, с кем быть? — Я считаю этого мужчину отвратительным. Он пытался склонить вас к чему-то непотребному, — уже не столь уверенный в правоте своего негодования он начал переступать ногами по полу, теребя подол льняной рубашки. — Ты так думаешь? — ядовито поинтересовался я, скидывая с себя обувь и направляясь в сторону лестницы на второй этаж, — Потому что, если это действительно так, то я планирую поучаствовать во всех предложенных мне непотребствах. И не тебе, друг мой, меня осуждать. Я понятно выражаюсь? — Хозяин, прошу Вас, послушайте, — Кричер, пытаясь поспеть за мной, то и дело спотыкался о собственные неловкие и длинные стопы, плотно затянутые в носочные башмачки. При обычных обстоятельствах я бы остановился, пытаясь сгладить внезапно возникший и выбивший из легких весь воздух угол. Но не сейчас. Это было выше моих сил. В памяти о далеком прошлом были еще живы моменты, когда я пытался рассказать своим добрым друзьям о том, что я не могу увлечься девушками. Это не было таким уж важным, это не должно было повлиять на наши отношения, это никак на меня не влияло — я был всё тем же Гарри с золотой занозой в заднице. Память услужливо подкидывала воспоминания, как дрова в топку: вот я сижу в гостиной Гриффиндора, кроме меня и Рона никого нет (остальные студенты разъехались на рождественские праздники). Мы сидели, пили горячий шоколад, сделанный из шоколадных лягушек, еще дрыгающих своими лапками из дымящегося варева, и так хорошо было. До кома в горле. Я помню, как Рон, развалившись по-турецки, смеялся и рассказывал об очередной девушке с выдающимися «возможностями», которая дала ему эти самые «возможности» потрогать. Такой чистый восторг от того, что девушки смотрят на него, на Рона Уизли. Я слушал и улыбался, чувствуя не столько своё превосходство, сколь одиночество. Видит Мерлин, внимания со стороны девушек мне хватило бы на две жизни вперёд. Но эта популярность не приносила мне ровным счетом ничего, кроме восхищения друзей и зависти неприятелей. Не было ни трепета, ни предвкушения, ни банального желания. Господи, как же я хотел хотеть девушек с их маленькими хрупкими пальчиками, то и дело задевающими мой хладный, безжизненный пах. Как я хотел сминать их пухленькие сладкие губы, не мечтая о том, чтобы поскорее это всё закончилось. У других парней моего возраста проблема была в отсутствии возможности утолить свой голод, у меня же не хватило бы голода даже для использования одной такой возможности. Парадокс, помноженный на великую вселенскую несправедливость. — Ты прикинь, если их долго ласкать, то соски встанут, — голос Рона, как и он весь целиком, дребезжал от возбуждения и восторга, — друг, это нечто, я думал, что в штаны кончу только от её стонов. — Могу представить, — криво усмехаясь, проговорил я, прокручивая в голове свой опыт в подобных ласках. Интересно, они стонут от реального удовольствия или, может, хотят сделать нам приятное? Залпом опустошая остатки горячего шоколада, я почувствовал, что у меня живот скрутило от того, что надо было тогда сказать. Было страшно, как от полёта на неисправной метле, летящей прямиком в скалистое ущелье. — Конечно можешь, ты у нас тот еще кабелюка, — Рон залился заразительным громким смехом, с силой хлопая меня по спине так, что шоколад чуть не ринулся обратно, через рот и нос. — Ты слышал о Снейпе? — горло словно истерзали наждачной бумагой, слова, казалось, цеплялись за невидимые колючки. — Вот зачем ты так, а, друг? — недовольно протянул Уизли вытягивая затекшие конечности, — все настроение убил. — Ну, ты слышал, что он вроде как спит с каким-то парнем из Пуффендуя? Это, конечно, было неправдой. Слухи об ориентации Снейпа безусловно ходили: не один студент мечтал, чтобы какой-нибудь мужчина сомнительной внешности и национальности поставил его горячо любимого профессора раком, воздав за содеянные злодеяния. Я всегда с интересом слушал рассказы однокурсников о том, что они, их знакомые, кузены своячников их прадедов, видели Снейпа в окружении проститутов в районе малого Холборна. «Вот ведь забавно», — думал я, прикидывая в уме, взял бы меня профессор, реши я предложить ему свои услуги. Мысль о том, что он может грубо и без лишних нежностей распечатать меня прямо в аудитории, бодрила не хуже перцовой клизмы мадам Помфри. — Поттер, меня сейчас вырвет. Это мерзко. Надеюсь, он подхватит какую-нибудь болячку и от нее же скопытится. Мерзкий пидор. Помню, как с трудом сдержал слезы, норовящие фонтаном брызнуть из глаз. Когда в душу плюет добрый друг, пусть даже ненамеренно, это ранит сильнее всей той грязи, что стремится на тебя с малознакомых сторон. Разве влюбляться плохо? Да, пусть в человека своего пола… Да, пусть в человека, годящегося тебе в отцы… Но разве это все имеет хоть какое-нибудь значение, когда говоришь о любви, всепобеждающей и преображающей, сметающей все условности на своем пути? Заходя в свою комнату, я даже без посоха ощущал присутствие домового. Потянувшись к нему мыслями, я понял, что он почти плачет от отчаяния. Бедный-бедный Кричер, мечтающий о том, чтобы я когда-нибудь обзавелся семьёй и детишками. Мечтающий о том моменте, когда его обветшалые руки обернутся вокруг маленького пухлого тельца. — Завтра ты первым делом отправишься в лавку, полагаю, людей будет немного. Справишься? — холодно резанул я. — А как же Вы, хозяин? — его голос дрожал от страха, что я завтра же погоню его в хвост. — На сегодня всё, — из-за сквозняка дверь закрылась чуть более резко, чем надо бы. Прости меня дружок. Прости за то, что я не смогу это так спустить.***
Рассветное солнце начало пробиваться сквозь черную пелену спящего неба. Первые лучи, точнее, их размытые тени я «увидел» в пять тридцать утра. Они напоминали пятна светлой краски, разносящиеся по черноте водной глади. Пусть я и не видел всей красоты рассвета, но сам факт того, что я могу ещё видеть хоть что-то, меня радовал. Даже проблемы, ссоры и волнения в один момент отошли на второй план. Мысли о том, что мне сегодня предстоит сделать, маячили лишь на периферии сознания, забитые тем сладостным покоем, о котором в последние месяцы я мог только мечтать. Установившейся тишиной пронизано все вокруг и я в том числе. Какое это счастье — жить бок о бок с тем, что так же, как и ты, дышит, давясь сладостью прохладного утреннего воздуха. Целиком отдавшись на волю ощущениям, я почувствовал, как на фоне холодного покоя разрастается другое искрящееся и совершенно противоположное по своей природе чувство — возбуждение. Сперва оно походило на волнение, засевшее глубоко в груди змеиным напряжённым комом. Но чем дольше я лежал, «глядя» на расплывающееся в утренней улыбке солнце, чем дольше дышал влажной прохладой, тем отчётливее оно ощущалось, медленно пробираясь к низу живота. Став на своё место, возбуждение расплылось во все стороны так, что я мог ощутить его даже кончиками пальцев ног. Оно крутилось, извивалось, заставляя с силой сжать уже полностью напрягшийся член. Оглаживая твердую, опаленную жаром плоть, я не смог сдержать улыбки: как же приятно испытывать что-то, помимо боли и страха. Однако эта мысль быстро сменилась другой, более привлекательной и изящной. Все же у слепоты есть свои плюсы: утратив способность видеть, я легко мог компенсировать это развившимися не на шутку воображением и слухом. — Как неприлично, — проговорил глубокий голос, звучащий на самое ухо. Черт, я почти мог услышать сбивчивое сипловатое дыхание и шелест сухой, как пергамент, кожи рук. В памяти вспыхнули до ужаса приятные прикосновения, от которых хотелось задохнуться. Я отчётливо помнил ощущения на своей руке и щеке — не составило никакого труда вообразить и что-то большее. Воображаемые руки, сухие, холодные, почти реальные, принялись за дело с удивительной обстоятельностью. Задрав край ночной рубашки, они принялись оглаживать каждый мускул моего тщедушного тела, очерчивая контуры впалой груди, косых мышц живота, но до паха намеренно не дотрагиваясь. Я представлял, как цепкие сильные руки впиваются в мои костлявые бока, как вдавливают меня в каменное тело, такое же возбужденное, как и мое собственное. Разряд прошёлся от предполагаемого места соприкосновения. Это ощущение было таким живым, таким искрящимся, что я едва смог задушить в себе громкий, похожий на рычание, стон. Как же мне хотелось, чтобы он действительно был рядом. — Мне бы тоже этого хотелось, малыш, — почти смеясь, он обдал разгоряченную кожу за ухом сладким ледяным дыханием, отчего меня вновь выгнуло в приступе возбуждения. Не имея больше сил сопротивляться, я запустил трясущуюся руку в домашние штаны, растирая смазку по всей длине ствола и с силой сжимая себя у основания — быстро заканчивать решительно не хотелось, пусть от накопившейся тяжести уже звёздочки начали плясать в слепых глазах. Невидимая рука протянулась к моей руке, отнимая ее от изнывающего члена. — Сегодня обойдешься без рук, — холодок прошёлся по моей спине, на которой уже выступили капельки пота, и до самой задницы, едва закрытой приспущенными штанами, — поздно строить из себя девственницу, красавица моя. Приступай, сделай мне приятно. Даже в моих эротических фантазиях его дух норовил унизить и уколоть побольнее. Хотя, кого обманываю, себя что ли? Я ведь действительно прекрасно знал, что нужно делать, а главное — как. Окончательно спустив с себя штаны, я одним ловким движением ноги запустил их в дальний конец комнаты. Смачно облизав два пальца, я не без труда протолкнул их в глубину собственного тела, совсем отвыкшего от таких ласк. По кошачьи прогибаясь в спине, я представлял, как профессор, лёжа рядом, с ехидным удовольствием наблюдает за моим представлением. Неприлично, хорошо. — Всего лишь два пальца? — прошипел он мне на ухо, легко прикусывая мочку, — мы что, на собрании пенсионеров-свингеров? Давай, маленький, надо подготовиться лучше. — Блять, — зашипел я, проталкивая в себя ещё два пальца. Тугие стенки обхватили меня плотно, подобно перчатке, не давая нормально двигаться. Ничего, скоро привыкну… Когда давление немного спало, я начал медленно, с чувством себя растягивать непонятно зачем, непонятно для кого. В эти долгие, наполненные лишь моими задушенными стонами, минуты существовали лишь два желания, острые и оттого отчётливые. До ужаса хотелось кончить, но ещё больше хотелось вновь почувствовать прикосновение холодных, жёстких пальцев: на лице, на руке, на плечах. Неважно, дружеское это объятие или рукопожатие из вежливости. Услужливое воображение в очередной раз не подвело, вырисовывая картину, на которой уже сам Северус занимается мною. Длинные пальцы полностью сокрыты в глубине моего тела, а губы, обычно изогнутые в издевательской полуулыбке, целиком и полностью заняты истязанием чувствительной кожи на шее. Картина эта была до неприличия реалистичной, как в общем-то и всё, происходящее в недолгий предрассветный час. — Кончи для меня, Гарри. Будь хорошим мальчиком, — вновь прошипела фантазия, заставляя меня сильнее, до хруста, выгнуться в спине, и несколько раз толкнувшись в непривычно влажную глубину своего тела, кончить. «Ну, всё, Поттер. Я тебя поздравляю, ты-таки мерзкий пидор»,— подумал я, прежде чем использовать очищающее заклинание. Становиться ещё и мерзким рукоблудом в глазах Кричера не было желания. Наскоро почистившись и кое-как приведя мысли и тело в порядок, я на негнущихся, всё еще ватных от удовольствия, ногах вышел из тихого, наполненного лишь сонными кряхтениями эльфа, дома.***
Ничего не изменилось. Гладкие, стеклянные двери отворились с едва различимым скрипом плохо промазанных петель, после чего на меня пахнуло холодным полынным духом. От этого резкого запаха, возвращающего в ненавистное прошлое, предательски сжался в тугой ком желудок. Несколько раз стукнув о каменный пол посохом и увидев обустройство приемной залы, я уверенным шагом двинулся в сторону регистрационной стойки, не давая себе шанса опомниться и броситься прочь. Где это видано, что герой магического мира трусил из-за банального разговора? Однако, как бы я себя ни подбадривал, как бы ни высмеивал внезапную робость перед неизвестным скоплением искр за стойкой, все одно — руки дрожат, а в горле сухо, как в пустыне. — Извините, — совсем жалко промямлил я, пытаясь откашляться и придать голосу хоть какую-то твердость. — Чем я могу Вам помочь? — скопление искр говорило устало и раздражённо. Вероятно, ее смена уже близилась к концу, как, собственно, и терпение. — Доктор Эртель… я могу его увидеть? — черт, Поттер, соберись, хватит уже мяукать. На тебе крепко сидит иллюзия — тебя не узнают, так успокойся же ты наконец! — Доктор Эртель сейчас отдыхает в своем кабинете после ночной смены, его велено вызывать лишь в крайнем случае, — ее голос звучал так же сухо, как и любое голосовое судебное извещение. Пожалуй, если бы не видел сероватые линии, складывающиеся в самую ее суть, то с лёгкостью мог бы представить на ее месте обычную куклу, в которую вдохнули жизнь при помощи Гримории. — Передайте, что пришел человек с посланием от Гарри Поттера, — собственное имя приятно трепетало на кончике языка. Рычащее, уверенное, сильное. Услышав заветные слова, она вся взбодрилась, подобралась, словно и не было прежней усталости, от которой она готова была откусить мою шумную голову. Казалось бы, я не сказал ничего особенного, ничего убедительного — словом, ничего такого, чтобы мне поверили. Но волшебное имя в очередной раз сделало свое дело. — Идите за мной, — воровато оглядываясь по сторонам в поисках новых посетителей, она вывесила табличку о перерыве и быстрым пружинистым шагом направилась в сторону приемного отделения, скрытого дверью за огромной величины. Ее бодрые, короткие шажочки отражались от голых стен, уходя звонким «цок» под самый потолок. Надоедливый запах полыни, тыквы и формальдегида складывались в единую отвратительную какофонию ароматов, от которой то ли желудок скручивался, то ли ноги немели. А может, и все сразу. Дойдя до нужной двери, являющейся для меня не более чем очередным черным прямоугольником с едва заметными контурами, женщина постучала, бодро и требовательно. В ответ послышался плохо скрываемый мученический стон, который мужчина даже не пытался скрыть. Щёлк — скрип — щёлк. Дверь открылась с раздражающим, протяжным скрипом, два шаркающих шажка навстречу. — Агата, я просил, — раздражение во всей красе, вибрирующее, витающее в воздухе, оседающее на мне тяжёлым грузом вины. — Молодой человек пришел от Гарри Поттера. Я подумала… — Да-да, ты правильно подумала. Иди выпей тыквенного чаю, голубка, — раздражение никуда не делось, однако к нему добавился ещё и сарказм. Неужели добрый доктор всё ещё злится на меня и Гермиону за наши бесконечные нападки? — Проходите, раз пришли. Да, он определенно все ещё злится, хотя трудно осуждать человека, которого на протяжении месяца называли «некомпетентным», а за глаза ещё и «идиотом». Когда дверь закрылась с все тем же отвратительным скрипом, мне даже не дали времени подумать и привыкнуть к новой обстановке, набросившись: — Как он? Он ведь не покончил с собой, правда? Зачем вы пришли? Легко потянувшись к нему мыслями, я увидел, как напряжены нити его сознания: усталые, натянутые донельзя, они грозились порваться от любого неверного движения. — Покажите, куда можно сесть, — с мягкой улыбкой, проронил я, чувствуя, как напряжение, по крайней мере моё, начинает утихать, уступая место другому тёплому, почти дружескому состоянию. — Разве вы не видите… — мужчина начал было, но вдруг весь замер. — Не злитесь, — широко улыбаясь, поговорил я, одним лёгким движением скидывая с себя наложенную иллюзию. Вышло театрально, однако затянувшаяся пауза ясно давала понять, что представление шокировало зрителя не на шутку, — Вы как, в порядке? — Крайне удивлен, — честно признался доктор Эртель, беря меня под руки и усаживаясь вместе с мной на жёсткой кушетке для осмотра пациентов. В безмолвной тишине раннего утра он почти не дышал. Казалось, что он вообще задержал дыхание: таким тихим оно было. — Я здесь не просто так, — говорить будничным тоном было трудно, словно в рот набили горячих камней. Я чувствовал себя виноватым, но вот в чём именно не понимал. В своих фантазиях разговор с доктором и получение нужных сведений происходило легко и непринужденно: здравствуйте-здравствуйте, а дайте-ка адрес одной вашей медсестры — да пожалуйста, хорошего вам настроения. — Охотно верю, что прийти сюда было для тебя испытанием, — его голос стал заметно мягче, да и сами голубые искры изменились, приняв позу почти расслабленную. — Так в чем дело? — Я хочу найти медсестру, которая ухаживала за мной, пока я был здесь, — почему-то в голове эта просьба звучала не так бредово. — Интересно, — протянул он, постукивая тонкими пальцами по клеенчатой поверхности кушетки, — ты уверен, что это была женщина? Я не помню, чтобы у тебя дежурили женщины. — Да, — неуверенно протянул, не то чтобы я сомневался в своих воспоминаниях, но все же задумался. Вероятность того, что у меня на время помутился рассудок, была минимальной, но и её хватило, чтобы усомниться. Невольно прокручивая в памяти фрагменты с ее участием: вот она что-то лепечет о своей семье, а здесь она мурлыкает детскую песенку про ослика, помогая мне одеться. Голос у неё, хоть и хриплый, но всё-таки женский. Да и руки были нежными, с тонкими морщинистыми пальчиками. Откашлявшись, доктор Эртель, казалось, собирается что-то сказать, но он не проронил ни слова. Скопление искр вздернуло вверх тонкую, хлыщеватую руку с зажатой в ней палочкой. Письменный стол напротив, придя в движение, изрыгнул из маленького, похожего на прищуренный глаз, ящика откормленную пузатую папку. Вперевалочку проплывая по воздуху, она с характерным глухим шмяканьем повалилась всего в шаге от врача, вероятно, немного потерявшего контроль. Со вздохом, полным раздражения, мужчина потянулся за ней. Его тонкая, похожая на ветку иссохшей вишни, рука заметно напряглась в попытке ухватить увесистый том. — Найди дело Гарри Поттера, — четко отделяя слова друг от друга, отчеканил он. Раздался быстрый сухой шелест, похожий на трепетания крылышек сотни пчел. Поиски происходили в практической тишине, нарушаемой лишь редкими проклятиями, которыми осыпал «бесполезную книжицу» медик. Когда судорожное перелистыванием, наконец, прекратилось, мужчина, расслабив спину и упершись ею в холодную стену, принялся читать, едва слышно проговаривая слова. «Острый случай истерического невроза» «Депривация сна не дала положительных результатов» «Вспышки истерики, сопровождающиеся автоагрессией» Делая вид, что почесываю висок, я коснулся глубоких борозд уже полностью заживших ран. Места, ранее истерзанные мною же, теперь ощущались как-то совсем иначе: автономными очагами тепла. Я помнил каждый свой шрам, каждую рану. Я помнил и то, как наносил их. На тот момент это было для меня единственно правильным решением, которое, казалось, помогало удержать сознание от падения в бездонную яму безумия. Это казалось мне естественным, как дышать. Но ведь от дыхания не испытываешь острого чувства стыда. Верно? — Ничего, — захлопывая справочник, жестко бросил доктор Эртель, откидывая от себя справочник, — Как я и говорил, за тобой никогда не наблюдали женщины. Слишком велик был риск, что они не смогут справиться с очередной истерикой. Только молодые, крепкие мужчины. «Но я её помню. Помню её смех. Помню, как она рассказывала мне о своей семье. Помню прикосновения теплых рук, пытающихся успокоить, подбодрить. Как же так? Как это возможно?» «Неужели это всё мне привиделось?» Видя моё замешательство, доктор Эртель хотел было что-то сказать, мол, такое часто бывает с пациентами после серьезной травмы. Мол, видят то, чего на самом деле нет. Так-то оно так, но так ведь нельзя вообразить себе настоящего человека с настоящим прошлым, верно?