Come what may

Дорога заняла по меньшей мере минут тридцать, но я старался двигаться как можно быстрее, чтобы ни на кого не нарваться и, управившись со своими делами, поскорее попасть в лавку. К счастью, посох-поводырь работал исправно и, несмотря на спешку и суматоху, прилежно вел меня к цели. Добравшись до центра занятости, я первым делом попросил встречи с директором отдела по разнородному магическому устройству Адамсом Дугли, вполне радушным и милым человеком, ставшим в моей памяти безликим тучным лицом. Время, проведенное в пути, я изо всех сил пытался не думать о том, что доктор Эртель может быть прав, а случившееся после пробуждение не более чем обычная греза помешавшегося сознания. Но, как оказалось, не думать — довольно затруднительное занятие, если тебе страшно. Мысль об этом приводила в ужас. Вся система ценностей, заключенная в ясности и трезвости моего рассудка, пошатнулась, подобно хрустальной вазе во время буйного землетрясения. Если та женщина с мягкими, как бутоны хлопчатника, руками и глубоким, чувственным голосом действительно была грезой, то что тогда правда? Может ли так случиться, что все мои воспоминания после травмы — вымысел? Может быть, я всё еще лежу на больничной койке, привязанный к ней скрипучими кожаными ремнями? Вокруг то и дело снуют колдомедики и медсестры, а я, лежащий в беспамятстве, даже не замечаю, проживая свою насыщенную на события, пусть и не настоящую, жизнь. Но ведь это не может быть правдой, верно? Конечно, же нет. — Добрый день, — улыбаясь подрагивающими губами, проронил я, входя в кабинет, к которому меня любезно провёл секретарь директора, показавшийся довольно славным парнем, хоть и немного нервным. Он ужасно смутился от того, что не сразу заметил мою слепоту. Наверное, попади я в такую же ситуацию, мне бы тоже было неловко, почти так же, как сейчас. Я отчетливо помнил, что встал утром, чтобы сделать что-то важное. Действительно важное, но вот, что именно, вспомнить так и не смог, словно кто-то насилу вытащил у меня из памяти это воспоминание, оставив на его месте лишь дымку утерянного. Этот след был достаточно плотным, чтобы я мог ощутить потерю, но недостаточно явным, чтобы расшифровать его природу или хотя бы найти какую-нибудь зацепку, способную привести к разгадке тайны. Возможно, Кричер действительно прав и мне надо чаще отдыхать. Того и глядишь, скоро все недавние события превратятся в окклюзию. — Добрый, — холодно и даже как-то враждебно отозвался мужчина глубоким, грудным голосом. Пройдя в кабинет и не дождавшись, когда меня пригласят сесть, я, вновь подключив посох, подошёл вплотную к рабочему столу мужчины, нащупал кресло и неловко присел. Директор не обратил на это никакого внимания. Я слышал лишь его прерывистое, как у бульдога, дыхание, которое то и дело прерывалось недовольным цоканьем и резким, как пощечина, шуршанием страниц. — Вам доложили, по какому вопросу я пришёл? — как можно более вежливо и спокойно спросил я, не понимая, почему этот человек так враждебно настроен против меня. — Молодой человек, неужели Вы не видите, что я занят? — демонстративно перелистывая документы, спросил Адамс Дугли, наваливаясь на стол всей своей объемной тушей и придвигая лицо ко мне так близко, что я кожей ощущал его влажное несвежее дыхание. — Я не вижу, это Вы точно заметили, — снимая очки с затемнёнными стёклами, я открыл глаза и посмотрел туда, откуда исходило горячее зловонное дыхание. Как и предполагалось, это смутило мужчину. Хотел бы я увидеть, как выгляжу в такие моменты со стороны. Наверное, пугающе. По крайней мере, еще ни одному человеку не понравилось то, как я на него «смотрю». Хотя, признаться, не так уж часто я позволял себе подобного рода издевательства. — Прошу прощения, — директор засуетился в поисках каких-то бумаг, разбросанных в беспорядке по его столу. Найдя необходимое, он уже более мягким голосом продолжил: — Вам нужен работник в книжную лавку, как я понимаю, мистер Блэк? — Вы правильно понимаете. Основные критерии: молодость, старательность, честность. Моё здоровье оставляет желать лучшего, так что человек должен быть исполнительным. — У нас есть несколько кандидатур, однако Вам они вряд ли подойдут… — засуетившись, мужчина принялся рьяно что-то искать на своем столе, может, потому что действительно пытался что-то отыскать, ну, а может, просто делал иллюзию работы. — А вот это уже мне решать, — холодно процедил я. — Как скажите, но это не чистокровные маги, мистер Блэк, — заискивающе, как будто бы оправдываясь, выдавил Дугли. — Мистер Дугли, я буду говорить с Вами откровенно: меня не интересует Ваше мнение о том, что мне подойдёт. Ваша задача проста — выбрать претендента, который хочет и будет качественно выполнять свою работу. Если Вам это не под силу, то мне придётся обратиться в вышестоящие органы. Я понятно изъясняюсь? — я был зол и разочарован. Очередной удар в спину от прежней жизни, которая из раза в раз как бы говорила: «Теперь ты не Гарри Поттер, у тебя нет его репутации и влияния на людей». Не буду говорить о том, что когда мне приходилось общаться с этим человеком в облике Гарри Поттера, он был ко мне мил и очень добр. Сейчас же, утратив весь свой авторитет, я оказался в ненамного более выгодном положении, чем те маги, которые вообще не имели никаких связей в правительственном аппарате. Грустно и неприятно осознавать, что без своих званий и воображаемых медалек я не заслуживаю к себе банального человеческого отношения. Конечно, если бы к Дугли пришёл сам Гарри Поттер, великий герой, у него не осталось бы другого выхода, как стелиться передо мной, то есть, им, изображая доброту и заинтересованность. Но вот он я, новый Гарри, слепой и совершенно беспомощный — и всем благополучно на меня плевать. Лишь большими усилиями я кое-как успокоился и, вновь надев очки, как можно более удобно устроился в кресле, складывая руки в замок, чтобы мужчина не заметил, как сильно дрожат у меня пальцы от гнева. — Ну же, мистер Блэк, мы с Вами на одной стороне. Откуда столько агрессии? — совсем жалким и слабым голосом выдавил Дугли, быстро вертя в руках карандаш или ручку, что в общем-то было уже совсем неважно. — Меня вовсе не прельщает мысль о том, чтобы пользоваться услугами человека, который является сторонником идеи Гриндевальда. Вы ведь понимаете, как это отразится на вашей карьере, если дойдёт до Министерства Магии? — давай, дорогой, унизь себя окончательно, самолично растопчи все свои звания и этот отвратительный, отдающий нафталином апломб. — Мистер Блэк, я… я… — Именно, — жёстко заключил я, скалясь. — А сейчас я хочу увидеть претендентов на место, если, конечно, не против. Ну, а если против, то это уже будут не мои проблемы. Мистер Дугли жалким и срывающимся голосом вызвал своего милого помощника и попросил пригласить соискателей работы в возрасте от восемнадцати до двадцати шести лет, без судимостей, без вредных привычек, без сомнительных родственников и так далее и тому подобное. Когда количество «без» перевалило за пять, я перестал слушать и смирился с тем, что, вероятно, останусь сегодня и Без работников. Через минут десять или пятнадцать помощник начальника проводил меня в отдельный кабинет, который, вероятно, прилегал к кабинету мистера Дугли. Там уже собрались все претенденты на работу в моей книжной лавке. Несколько раз стукнув посохом о пол, я все же смог оценить обстановку в новом помещении, разглядев девять нервно трепетавших силуэтов. — Добрый день, молодые люди, — стараясь говорить как можно более ласково, выдавил я, улыбаясь и делая максимально дружелюбный вид. В ответ раздалось лишь несколько слабых и неуверенных попыток поздороваться. Голоса были звонкими, легкими — словом, молодыми. Может быть, они и были не старше меня, но почему-то в вопросах, в которых замешана власть, возраст не имеет никакого значения. Кое-как отделавшись от мистера Дугли, я глубоко выдохнул, стараясь привести в порядок совсем расшатавшиеся нервы. Мерлин меня подери, если я буду так буйно реагировать каждый раз, когда кто-либо проявляет ко мне неуважение или безразличие, так и не долго остаться лысым с дергающимся слепым глазом. Призвав стул, я легко провел по нему рукой и сел. Время начинать.

***

«Мой дорогой ребенок, если бы ты только знал, как сейчас я хочу быть рядом с тобой. Как хочу утешить тебя, взять за руку, пройти этот нелегкий, полный разочарований, путь», — мысль, не успев окончательно покинуть пределы физического разума, уже взметнулась в воздух, подобно крыльям подёнки. Бедный Гарри, наверняка, он сейчас терзается в сомнениях: что, где, почему? Наверняка, ему сейчас страшно от той неизвестности, в которую я была вынуждена кануть. Он гадает, являюсь я реальной или нет. Ничего, мой ребенок, скоро я лопну пузыри твоих недавних воспоминаний. Ты ничего не вспомнишь, словно и не было этого злополучного разговора в больнице, да и меня, собственно говоря, тоже. Смотреть на моего прекрасного мальчика в последнее время было нелегко. Он напоминал мне каменное изваяние, находящееся по пояс в пучине буйных вод жизни: резкие потоки то и дело стачивали четкий контур, обнажая самую его суть. Он уже не был тем замечательным ребенком с широко распахнутыми зелеными глазами. Если бы я только хотела, я бы смогла найти тот самый узел на линии его жизни, чересчур сильно затянутый, разрушающий если не весь наш труд, то добрую его часть. Смерть Северуса? Смерть его прошлого? Страх перед будущим? Пренебрежение в настоящем? Всё это сплелось в единый клубок, живущий внутри моего мальчика своей собственной жизнью. Эта дрянь дышала, шевелилась, более того — она медленно и уверенно пожирала его бесконечное нутро. На выходе получалось нечто липкое, темное, тягучее — неприятное. Жизнь людей похожа на стремительное течение реки, готовое вот-вот сорваться с уступа, превратившись в грозный, ревущий водопад. Но жить в физическом теле всё равно куда проще, чем скитаться по земле в бестелесной форме, не имеющей ни желаний, ни стремлений, ни способа вновь испытать что-либо, кроме разлагающей их пустоты. Люди часто любят сетовать на то, что мы, стопы мироздания, слишком жестоки по отношению к ним, что мы не понимаем того, не понимаем этого. Милые, глупые, вечно мечущиеся души, заключенные в слабую мясную оболочку, которой целыми сутками подавай разве что удовольствия. В мире, где нет ничего, кроме пустоты, боль кажется сладчайшим мёдом, а разбитое сердце — величайшим подарком. Как бы мне хотелось, чтобы этот мальчик только смог понять и оценить ценность дара, которым я его наделила. Мой подарок — отнюдь не тот мифический «обелиск», что засел в самой глубине его славного существа. Жизнь, по природе своей довольна ленивая, не создает отдельно взятого человека целым — нет, это было бы слишком просто и «скучно». Она берет немного храбрости, мудрости, ума, отваги, силы, оптимизма, затем Жизнь со свойственной ей неловкостью (которую не смогло победить даже время) начинает всё это смешивать, пока не получается единый ком энергии. Из него мог бы выйти замечательный человек, лучший в своём роде, однако исходной массы слишком много для одного… Но вот на двоих, совершенно несчастных, неполноценных без второй половинки, людей будет в самый раз. Так они и рождаются, первым криком раскрывающихся легких пытаясь докричаться до второй такой же одинокой души. Моими небольшими усилиями мой золотой баловень судьбы никогда больше не будет одинок. Я подарила ему самое главное, что может найти один человек в другом, — любовь. Любовь столь сильную и беззаветную, что без неё он больше никогда не сможет жить. Познав радость воссоединения двух половинок единой души, он познает и истинное счастье, пусть даже не видя его. Поведя рукой по мутной, спокойной глади озера долгоденствия, я привела в движение воды, ничем не отличавшейся от смолы в свете закатного солнца. Поверхность обеспокоенно затрепетала, немо спрашивая, кого я хочу увидеть. Погрузив руку в густые воды, я достала из них коричневый камешек, похожий на подгоревший блинчик и не многим отличавшийся от миллионов точно таких же. Он был теплым и таким задорным, что невозможно было не улыбнуться, держа его в руках. Вот он, мой мальчик. Пусть в камне заключена лишь малая часть его бессмертной души, но даже эта кроха узнаваема среди миллионов. Вновь затрепетав, озеро покрылось мелкими пузырьками, надувающихся и забрызгивающих всю водную гладь россыпью прошедшего, настоящего и будущего моего мальчика. Все эти события были живыми, яркими, искрящимися… — Сестра, она опять взялась за своё, — говорить было не обязательно, как, собственно, и принимать физический облик, но Жизнь за четырнадцать миллиардов лет неволей переняла повадки своих питомцев, предпочитая физическое ментальному. В этом была она вся: неловкая, сумбурная, бьющая ключом. — Я вижу, — моя вторая сестра была более консервативна, она считала, что иметь тело слишком обременительно. Управлять этими конечностями — нет, нет и еще раз нет, увольте. Подобравшись ко мне, она невесомо прикоснулась всем своим существом ко мне так, что я кожей могла почувствовать её осуждение. Всё человеческое, включая людей, было ей чуждо. Она считала людей прекрасным орудием, чтобы транспортировать энергию из нашего мира в реальный — не более того. Может быть, в силу своей природы или возложенных на нее обязанностей, она никогда не позволяла себе привязываться к ним. Когда приходило время, Смерть забирала просто, тихо, спокойно. Это была данность. — Сестра, зачем тебе это надо? — Я ему нужна, — глядя на пухленького новорожденного Гарри, я против воли улыбнулась. Всё же он действительно замечательный человеческий экземпляр. Интересно, каким он станет, когда, наконец, признает и обретет свою истинную пару? Наверняка, будет сиять так же, как когда только появился на свет. — Ты многим нужна, но это не значит, что можно вот так просто менять порядок вещей! — она негодовала совершенно прелестно. Для Смерти, конечно. — Посмотрите, — коротко проговорила я, оглаживая мягкий софит, усеянный десятком тысяч событий. Каждое из них напоминало замершую сцену из излюбленных человеческих фильмов: * Вот Гарри крепко сопит на руках у полувеликана Хагрида, умилительно причмокивая своими маленькими губками-бантиками. В ту ночь ему снилось теплое материнское молоко и нежные руки, перебирающие густой пушок на макушке. * Вот Гарри десять. Он полулежит на полу зоосада, протягивая худенькую ручку к огромному тигровому питону, склонившему к нему свою большую треугольную голову в жесте немой благодарности. * Вот Гарри идет по темному лесу, готовый принять свою участь, какой бы она ни оказалась. Он не знает наверняка, чем кончится дело: его смертью или спасением — но продолжает верить. Всё наладится. Несмотря на то, что судьба, предначертанная ему, не была простой, он продолжал верить. Верить и надеяться на лучшее, ведь иначе просто и быть не может. И лишь в последнее время эта неугомонная вера и тяга к жизни начала в нем медленно угасать, подобно пламени свечи, оставленной на грозном, порывистом ветру. Сестры, повинуясь моей просьбе, так же нависли над водным зеркалом, пристально вглядываясь и искренне пытаясь узреть то, что вижу я. — Я его помню. Совершенно замечательный вышел мальчишка. Бойкий, задорный. У меня было хорошее настроение, когда я его лепила, — удовлетворенно пропела Жизнь, прикасаясь к одному из событий с такой любовью и трепетом, словно оно было величайшей ценностью. Её белоснежные руки огладили призрачное лицо мальчика, отчего оно расплылось в улыбке, похожей на россыпь звезд. Как бы она ни старалась держаться от людей подальше, ей этого не хватало: не хватало их любви, их дикой энергии. — И чего же ты хочешь? — спросила она, не отнимая руки от Гарри, летящего на новой молнии. Его лицо озарил истинный восторг, — Хочешь сделать из него свою очередную игрушку? Хочешь посмотреть, что будет, если сделать его полноценным? — Я хочу, чтобы он… — Да-да, снова улыбался. Избавь от этой патетики, раздражает, — взревела Смерть, сгущаясь надо озером сплошным облаком чистой злобы, — Вмешиваться в жизни созданий Запрещено.Ты знаешь это не хуже нашего и всё равно продолжаешь липнуть к этим… людям. — Сестра, — мягко начала Жизнь, выпуская из рук пузырь прошлого и нежно пуская его по воде к сотням точно таких же полузамерших сфер, — я тоже не всегда могу сделать всё идеально, так, как бы мне того хотелось. Но знаешь, это ведь к лучшему. Ходили бы они сейчас все такие идеальные, ровным строем, как один — это абсурд. Заливаясь громким переливчатым смехом, Жизнь попыталась приобнять меня, но её руки прошли сквозь физическую оболочку. Да, они были правы, обе. Но что я могла поделать? Его будущее, обычно сокрытое туманом сомнений и страхов, начало медленно вырисовываться на водной глади озера долголетия. И как ни страшно было это признавать: его будущее — моя вина. Его боль, его одиночество, его разрывающая всё внутри злоба — лишь результат моей оплошности. Когда приходит время для той или иной души вступить в физический мир, появляюсь я, помогая нерадивым, слепым детям выбрать свой путь. Они всегда слепо верят мне, такие мягкие и теплые булыжнички, в которых сокрыта величайшая ценность и моя величайшая отрада. Толком ничего не зная ни обо мне, ни о жизни в целом, они говорят, чего бы им хотелось: Хочу быть свободным. Не хочу быть один. Хочу всё видеть. Хочу всё знать. Они верят в меня даже тогда, когда я со всей силы, которая у меня есть, бросаю их в буйные воды бытия, быстро уносящие их на темное дно. Как верно сказала Сестра, они все разные: с одними я прощаюсь легко и быстро, точно зная, какой путь они способны преодолеть… Но есть и другие. Их мало, и, как правило, с ними я управляюсь так же успешно, но есть исключения. Таким исключением и стал Гарри. Когда Жизнь передала мне этот славный коричневый блинчик, я почти сразу поняла, что будет непросто. — Чего ты хочешь, золото? — спросила я тогда, ощущая бьющуюся, готовую к чуду рождения, жизнь. — Я не знаю. Весь тысяча девятьсот семьдесят седьмой год мы провели именно в состоянии неведения. Изо дня в день я спрашивала его, чего ему хочется, и изо дня в день он весело отвечал: «Я, правда, не знаю». Ну что поделать, он ведь действительно ничего не знал, как его можно в этом винить? Гарри искренне стремился «посмотреть вглубь себя», как я ему и советовала. — А нельзя мне и на земле быть каменным блинчиком? — весело журя, спрашивал мальчик. Пожалуй, это был один из тех немногих раз, когда я не удержалась от смеха. До чего же он был славным, потешным, занятным в своем простодушии. Я видела несколько вариантов его жизни… Несколько сотен вариантов, если быть более точной. Я видела его отверженным добродушным доктором, спасающим жизни милых детей, которых, увы, никогда не сможет завести. «Как я могу кого-то спасать, если ничего не знаю? Мне кажется, что я выйду не очень-то умным». Я видела его дамским угодником, ловко разбивающим доверчивые сердца себе на потеху. «Это ведь больно, когда бьют в сердце, да?» Я видела его славным милым библиотекарем с женой и целой оравой детей от других мужчин. «Я, конечно, ничего не знаю. Но было бы славно иметь возможность знать, от кого дети, которых ты любишь». Мы обсуждали его возможную жизнь снова и снова, пока не стало окончательно ясно лишь одно — я никогда не найду идеальный для него вариант. Всё, что я предлагала, он либо отвергал, либо высмеивал. Не без присущего ему озорства и очарования, конечно… — Почему я не могу остаться здесь навсегда? — спросил он в конце июля тысяча девятьсот восьмидесятого года. Тот день он был на удивление тихим, крепко о чем-то призадумавшимся. Я, признаться, догадывалась, что рано или поздно он спросит об этом. Это могло бы означать, что его привязанность почти так же сильна, как и моя собственная… Это могло бы означать, что дело отнюдь не в отсутствии нужного пути, а в отсутствии желания уходить. — Потому что ты создан не для этого, милый, — беря его в руки, я ощутила привычное, похожее на трепетание горячей печужки, биение. Порой я старалась забыть, сколько в нем на самом деле жизненного огня и энергии, бесполезно пропадающих из-за моей внезапной мягкотелости. Каждый день я заставляла себя попрощаться с ним, бросив в озеро жизни. Не важно, кем он будет, не важно, как он закончит — лишь бы только заставить его выполнить долг и при этом исполнить свой! Но каждый день я оказывалась рядом с прелестным недосозданием и понимала, что не смогу отпустить его в жизнь просто из чувства долга. — Я бы хотел быть рядом с тобой и каждый день запускать другие души в озеро жизни. Почему нельзя? — он значительно нагрелся от разрывающей его боли и досады. Славный мальчик. Моя сестра отлично постаралась, когда создавала его. Он получится просто замечательным человеком, одним из лучших. А я в свою очередь позабочусь о том, чтобы он таким остался до самого конца. — Постарайся прожить эту, полную приключений и любви, жизнь достойно. А когда… –ласково окуная заветный кругляшок в тягучие воды, проговорила я, ощущая, что если подожду еще хотя бы секунду, то вновь передумаю, как и сотни раз до этого, — Когда ты исполнишь свой долг и пройдешь весь предназначенный тебе путь, я заберу тебя. Обещаю. В тот день он так ничего и не ответил. Попросту не успел, уносимый от меня буйными водами жизни прочь. Возможно, если бы я отпустила его сразу, золотая линия его жизни не прервалась бы мерзким, похожим на объятия удава, узлом. Когда камешек, запущенный мною в воды жизни, отклонился от намеченной траектории, решив конец в виде одиночества и всеобщего страха — лучший для него выход? — Каждый из них волен решать, как и когда я за ними приду, — отозвалась Смерть, уже понимая, что вразумить меня не получится, — ты должна дать ему свободу… — Он завершит свой путь ровно так же, как его и начал: его душа будет чистой и непорочной, — «И ты ничего не сможешь с этим поделать» хотела было бросить я, однако она и так всё поняла. — Когда настанет время праведного суда и я заберу его, ты поймёшь, что ни злой рок, ни даже фатальное стечение обстоятельств погубили его… Это сделала ты. Ты, Судьба. — Но будет уже поздно.