***
— Прошу, поговори со мной, — взмолилась девушка, семеня маленькими ножками вокруг угрюмой, как туча, фигуры. Гарри, у которого весь день шел не так, от слова «совсем», пребывал в худшем для его тонкой души настроении — в унынии. За один день он умудрился пройти лестницу из отчаяния, раздражения, гнева, безумия и, наконец, глубокого разочарования, на преодоление которой другим потребовались бы месяцы, а то и годы. Но Гарри Поттер всегда был человеком упертым, целеустремленным и особенным — что ему другие! Он умудрился разочароваться в себе за какие-то доли секунды. Ничто не предвещало беды: настроение было стабильно плохим, а уважение к себе притаилось где-то там, за плинтусом. И вот — на тебе, опозорился, да еще и на глазах у старого друга. Привычно бледную кожу пробило, похожими на крапивницу, пятнами, прорывающимися даже через плотно наложенную иллюзии. От волнения она то и дело дрожала, грозясь вновь сорваться с него, если он вновь возымеет наглость утратить концентрацию. — Ненавижу, — шепот походил на шуршание полумертвых листьев, готовых сорваться из своей обители и улететь так далеко, как это только будет возможно. Как бы он хотел оказаться сейчас в одиночестве своего огромного особняка, где нет никого, кто мог бы его увидеть… Увидеть таким: жалким, мелочным, жестоким. Гарри ненавидел себя за то, кем становился время от времени, за то, кем хотело сделать его это отвратительное Нечто, засевшее в самой его глубине. Ненавидел и Луну, ненавидел за то, что она застала его таким. Теперь она, вероятно, не захочет больше быть его другом. Снова всё сломал. Испортил. — Перестань, — ласково проговорила девушка, беря его свободную руку в свои, пытаясь отогреть задубевшие от волнения пальцы, — Ничего ты не испортил, балда. Со всеми бывает, ты слышишь меня? Ощетинившись, Гарри весь подобрался, выстраивая внутри себя жесткие, похожие на металл, стены, отгораживающие его сознание от сознания Луны. Она тянулась к нему с той же наивностью и рвением, с которым растение следует за теплыми лучами солнца. Он физически ощущал след от её прикосновения к его мыслям: оно было теплым, мягким, нежным, почти неощутимым. Если бы он не был заперт в темнице собственного разума, то мог бы и вовсе не заметить постороннего присутствия в своих мыслях: таким незаметным и вежливым было это нахождение. Словно стеснительный гость, Луна неловко пристроилась где-то в уголке его сознания, молчаливо и внимательно наблюдая за разворачивающейся драмой в исполнении одного жалкого калеки. «Как долго?» — закономерный и логичный вопрос возник неожиданно, как снег в августе. Затем последовала череда не менее важных вопросов: - «Она ведь не слышала Нечто, верно? Не слышала его фантазии на тему её быстрого и безболезненного исчезновения?» Он хотел было что-то сказать, но слова упорно не шли, застревая где-то в горле и превращаясь в жалкое неразборчивое кряхтение. Её силуэт, сложенный на удивление гармонично, сиял спокойным лиловым сиянием, похожим на майскую весну. Тепло, спокойно, лениво. — Гарри… — Позже, — резко оборвал парень, боясь, если они начнут выяснять прямо здесь, на улице, крохи его самообладания, которое он не без труда собрал внутри себя, вновь рассыпятся.***
Pov Гарри
— Итак, — начал я, пытаясь поудобнее усесться в кресле, которое почему-то раньше казалось мне донельзя удобным, — проходи. Мой кабинет даже мне показался мрачным: воздух холодный, сырой. Огонь, вероятно, разведенный Кикимером с самого утра, едва тлел за своей решеткой. Я видел угасающее пламя через призму светлого облака, оно, как привидение, тускло извивалось где-то вдали моей слепоты. Потянувшись рукой к той точке черноты, где догорал свои последние минуты огонь, я попросил его вновь разгореться, материализовав несколько сухих деревяшек в его обители. Я чувствовал, как пламя, не иначе как призадумавшись, на несколько секунд, замерло, словно не понимало, как же ему стоит поступить. Оно не было ни живым, ни мертвым. Но, что имеет значение, оно Было. Оно существовало, проживало свой цикл, по окончании которого впадало в некое подобие дремоты. Она впрочем нисколько не мешала ему прислушиваться к происходящему. Громко затрещавшие поленья заставили Луну, неловко топчущуюся у двери, вздрогнуть. Лиловое скопление искр засияло ярче, а мурашки, составляющие самую её суть, забегали быстрее. Испугалась. — Прошу, — проговорил я, не рискуя призвать к ней кресло, чтобы ненароком вновь не испугать. Послышались неловкие, не по-женски грузные шаги и поразительно громкий хруст коленей, когда она всё же села в кресло напротив. — Пока мы не начали вести деловую беседу, ты… ты можешь снять её? Мне странно от того, что это ты, но выглядишь иначе. Иллюзия, и без того державшаяся на мне подобно шелковому покрывалу, рассеялась в ту же самую секунду. По этому долгому, ставшему после трех секунд неловким, молчанию я понял, что меня: моё жалкое тело и некрасивое лицо — изучают. Внимательно. Обстоятельно. Со всей серьезностью, на которую только способна девушка, состоящая целиком из странностей и придури. Постаравшись придать своей позе расслабленность, я откинулся на спинку кресла, закинув ногу на ногу, как будто происходящее доставляло мне удовольствие. Как будто мне нравилось, что за мной так пристально наблюдают. — Нравится тебе то, что ты видишь? — язвительно, хоть и против воли, спросил я, чувствуя, как губы против воли складываются в прокисшую улыбочку. — Я помню тебя другим, Гарри, — ласково проговорила Луна. «Конечно. Раньше я ведь не был таким жалким». — Раньше ты совершенно точно не был таким… — она театрально замолчала, подыскивая нужное слово, которое никак не хотело всплывать в ее памяти. Удивительно, как обычная осторожность в словах воспринимается параноиками. — Давай помогу: мерзким, жалким, убогим. — Ранимым. Хотя я понимаю, — мученически вздохнула она. Ну конечно же, ты понимаешь. Иначе и быть не может, с некоторых пор все люди кругом стали такими понятливыми, милыми, заботливыми, такими… замечательными. Лишь я выбиваюсь, как клякса, из этого радужного полотна. — Неужели? — Ужели, — в тон, язвительно, отозвалась она. Я практически слышал, как растянулись её губы в улыбке. Этот звук, влажный, мягкий, ленивый, трудно спутать с чем-то другим, — Раньше, когда ты не был… обременен, ты едва ли задумывался над тем, что о тебе думают или говорят. Жизнь шла по рельсам: все тебя любят, восхищаются, смотрят в рот… А теперь тебе кажется, что в том мире, блеска и славы, для тебя нет места, да? Сейчас так страшно встречаться с кем-то, кого ты знал раньше. Вдруг поймут, что под маской нахала скрывается не кто иной, как Гарри… — Послушай… — Гарри Поттер, который был для всех образцом для подражания, стал мелким говнюком, лишь потому что ослеп. Трагическое завершение многообещающей повести. Занавес, тушите свет, расходимся, — эту тираду Луна из себя извергла практически без заминок, без пауз. Словно давно уже знала обо мне и только и делала, что денно и нощно готовила свою впечатляющую во всех отношениях речь. Впечатляющей она была, как минимум, потому что от первого и до последнего слова это всё было чудовищно. Чудовищно правдиво. Так уж случилось, что я прекрасно осознавал происходящую со мной трансформацию, помимо взявшегося из ниоткуда Нечто. Нити, формирующие то, чем я являлся в данный момент времени, все как одна уходили вглубь моего обиженного, обозленного на весь мир существа. Я был зол сегодня утром, вчера, позавчера. Злоба… она опьяняла и выжигала изнутри не хуже алкоголя, с одной лишь разницей — на утро не болела голова. Я искренне всех ненавидел: за их жалость, желание помочь. Разве нельзя просто взять и оставить меня в покое? Забыть обо мне? Дать мне смириться? Да, возможно, я не смирюсь со своим положением никогда, возможно, так и буду доживать свой век под чужим именем, но это… — Не моё дело, да? — почти смеясь, отозвалась Луна. — Как ты? — моё ментальное тело было по-прежнему крепко запечатано от постороннего вмешательства, не было бреши, в которую она могла бы просочиться и прочесть мои мысли. — Брось, Поттер. Не один ты изменился. К тому же, зачем мне твой разум, если твоё лицо не хуже открытой книги. Как будто на живую картинку смотришь: гнев, грусть, потом снова гнев, потом страх, что тебя и твоё нутро увидели — и всё это здесь. — Перегнувшись через стол, разделяющий нас, она легко коснулась моего лба, рефлекторно съежившегося от морщин. — Похоже, в этом магазине станет на одного страдальца больше.Конец Pov Гарри
***
Объяснение обязанностей было недолгим. Оно ограничилось банальным: «Ты должна быть рядом и помогать». Емко, коротко, лаконично, а главное — понятно. Сделай то, не знаю что, иди туда, не знаю куда. Полумна готова была рассмеяться в лицо над таким методическим указанием своего нового работодателя, но сдержалась. Пустой холодильник и кошелек, изъеденный молью — лучшие товарищи смирения и уважения. Жизнь её дала первую трещину после отхода отца. Она предпочитала называть это… так, словно он ушел от неё лишь на время, скажем, на поиски мозгошмыгов и вот-вот должен вернуться. Как ни называй, но он её оставил: внезапно, без видимой причины. Просто однажды утром не проснулся — и всё на этом. Быстрый уход, быстрые похороны — как будто и не было его вовсе. Его малютка, его лучик света, осталась совсем одна, без средств к существованию. Конечно, изначально какие-то средства на счету были, но, увы, этого не хватило и на год спокойной безбедной жизни. Луна — истинная дочь своего отца — распоряжалась деньгами с той самой беспечностью, с которой дети тратят подаренные им тугрики. Она не задумывалась над тем, может ли себе позволить ту или иную вещь. Не задумывалась до тех пор, пока на очередной запрос из банка ей не пришел отказ. Стыдливое унижение — вот, что она испытала, когда пришлось возвращать еду на полки. Казалось, что за ней наблюдают все: кассир, продавцы, покупатели, даже улыбающийся эльф на пачке овсяных хлопьев. А потом, когда нужда подступила к ней со всех сторон, пришёл он… Её первая и самая постыдная ошибка. — Вы будете обедать, мисс? — голос, похожий на прикосновение ножа к стеклянной бутылке, вывел её из транса. — А можно? — вопрос вырвался прежде, чем она успела обдумать его. Два и без того узких глаза презрительно сощурились, словно оценивали ответ на предмет шутки. Луна, смутившись, попыталась исправить ситуацию, не хотелось прослыть голодающей, — разве мы не должны сперва обслужить посетителей? Недовольные морщины на истерзанном старостью лбу не разгладились. Осмотрев торговый зал, Кричер, вздёрнув острый, как открывашка, подбородок, выдавил: — Я сам с ними закончу, а вы пока побудете с хозяином, — это могло бы прозвучать как угроза, если бы эльф с таким умилением, которое явно контрастировало с его суровым, от природы оскорбленным лицом, не упомянул Гарри. Полумне пришла совершенно чудная мысль, что если уж жизнь её станет ещё более непредсказуемой, и ей придётся написать справочник по физиогномике домашних эльфов, Кричер станет замечательным объектом исследования. Его мордочка так живо и ярко меняла выражения: на посетителей он смотрел с безразличием, губы, сжаты в тонкую полосу, начало и конец которой немного опущены; с ней, с Луной, он был притворно вежлив, но взгляд блеклых от старости глаз выдавал усилие и… опасение; но вот в поле зрения попадает Гарри — и всё меняется. Перемена была настолько заметной, что её невозможно было игнорировать. Как будто солнце начинало светить в окошке, как бы глупо это ни звучало. Поттер, конечно, ничего не видел: был слишком занят собой и своим горем. Не то чтобы Луне было его не жаль — нет. Просто, ведь в жизни случаются вещи и хуже, верно? Чисто гипотетически, он мог ослепнуть, оказаться без денег и своего верного броуни — вот тогда ситуация стоила бы всех этих: «Ненавижу» и «Мерлин меня подери». — Идите, — подталкивая её в сторону кабинета, приказал броуни, вновь становясь за прилавок. В кабинете Поттера стало совсем тепло. Уже не пахло сыростью и каменным холодом — отовсюду, из каждого угла восьмиугольной комнаты, доносился приятный аромат выпечки, печеного картофеля, сладкой тыквы и мяса. Мерлин знает, сколько времени Полумна не видела на столе такой же большой кусок розового сочащегося от жира и соуса мяса. Все деньги, которые ей только удавалось заработать, она спускала на своих питомцев. Их жизни так плотно сплелись с её собственной, что, казалось, раздать их или, Мерлин упаси, выбросить — кощунство. «Друзей не предают», — повторяла она себе в особенно трудные моменты, когда самой приходилось довольствоваться лишь старым, похожим на картон, хлебом. Вид всех этих вкусностей перенес её в дни беззаботного детства и юности, когда есть можно было столько, сколько влезет, не боясь, что если съешь слишком много сегодня, на завтра уже ничего не останется. От вида румяного, обвитого паром картофеля, по которому вот-вот грозилась стечь капелька подтаявшего сливочного масла, у девушки предательски заурчало в животе. Но ни усилие воли, ни даже рука, грозившая придушить голодный желудок, не смогли заглушить этот звонкий, похожий на зевок, звук. Гарри, всё это время что-то строчащий на обрывке бумаги, поднял голову. Его бледное лицо, наполовину закрытое чёрными волосами, оживилось. Полумна с интересом наблюдала, как шестерёнки, сокрытые внутри лохматой головы, пришли в движение, пытаясь понять, что же только что услышал их хозяин. — Голодная? — наконец, спросил он, стараясь улыбнуться. Получилось, конечно, из рук вон плохо: один уголок рта приподнял, а другой наоборот уронил — но что поделать, не всё ведь сразу, верно? — Я всегда голодная, — призналась она. Почти в ту же секунду злобная жаба, любившая все виды испанского стыда, вновь начала квакать внутри её многострадального желудка. Было стыдно и унизительно, одно утешение — Гарри не сможет увидеть, как алыми пятнами пошло всё лицо и шея, и даже уши.