***
Pov Гарри
Наверное, это было самое лучшее утро за все то время, которое прошло с тех пор, как я потерял зрение. И мне было блаженно наплевать на то, что болит у меня почти все тело ниже поясницы, на то, что Северус стянул с меня почти все одеяло, на то, что я не вижу… Это странно? Да, наверное, странно. Все же слепота (это липкое слово, отдающее неполноценностью во вкусе) вносит значительные изменения в мерное течение жизни. В подростковом возрасте, в часы лирического расположения духа, я часто задумывался о том, каково это остаться без глаз, рук или ног. Воображаемая картина этих фантомных травм, полученных, разумеется, в бою, из раза в раз вызывала у меня болезненное удовольствие. Я представлял, как приношу эту огромную жертву во имя тысячи тысяч с монашеским смирением, без боли, слёз — с полной уверенностью, что так и должно было случиться. На деле же оказалось, что избранность не спасает от неудач, проблем и боли. Между предполагаемым и получаемым пролегает отнюдь не романтичная черная бездна реальности. С позиции зрячего человека, что может быть самым страшным? То, что ты перестаешь быть самостоятельным и постоянно приходится прибегать к помощи каких-либо приспособлений или других людей? То, что при этом приходится раз за разом спускаться с пьедестала своей гордости и «унижаться»? Это погружение на дно кинематографично: всё происходит медленно, драматично — того и смотри на фоне заиграет музыка Эннио Морриконе. Темный экран — слёзы боли и восторга. Самое страшное во всем этом то, что каждую ночь тебе снятся сны, яркие, цветные воспоминания былых событий, мест, лиц старых друзей, которых ты больше никогда не увидишь. Хуже всего — просыпаться… Мозг еще до конца не понимает, где явь, а где сон, и ты вместе с ним. Кажется, вот ты включишь свет в комнате — и все станет, как раньше. Но нет… Нет такого выключателя, который смог бы сделать тебя зрячим. И когда остатки сна уходят окончательно, ты остаешься со своими обманутыми ожиданиями. Боль, то и дело норовящую заполнить тебя до самых краев, можно успокоить. Этим, собственно говоря, я и занимался первые три месяца. Не успевали еще солнечные лучи окрасить нежными лучами стены моей черной кельи, а я уже был занят делом. Ножи, иглы, лезвия стали милыми товарищами на пути к отупляющему успокоению. Плоть сперва реагировала чересчур остро: она не привыкла к такому обращению, но со временем, когда первые раны затянулись, становясь плотными рубцами, это начало доставлять даже удовольствие. Многие, конечно, могли бы назвать меня мазохистом — звонкая, как пощечина, правда. Мне нравилось ощущать пульсирующую, раздражающую боль, скрытую под слоями одежды, которая, казалось, сделана не иначе как из наждачной бумаги, раздирающей запекшуюся пленку крови. Но сейчас я, как ни старался, не смог найти в себе хоть толику желания пойти в ванную, чтобы изукрасить свои спину и живот новыми узорами. В глубине было тихо, спокойно и так хорошо, что было почти больно. Я не почувствовал и привычного приступа жалости к себе и ненависти к людям, которые видят и даже этого не ценят. Я чувствовал лишь удивительную расслабленность, перемешанную с дискомфортом в пояснице. Болезненно, но прекрасно — так бы я описал свой первый раз. Я всегда был одинок. Из уст человека, которого вечно окружали толпы фанатов и друзей, подобное заявление кажется просто издевкой. Так обычно привлекают к себе внимание чересчур хорошенькие девочки: «Нет, нет и нет. Я категорически заявляю, что эти пухлые губы и длинные ресницы уже чересчур. Слишком пухлые, слишком длинные. О горе, нет, не смотрите, я такая уродина!» Попытка привлечь к себе внимание подобного толка привела бы лишь к тому, что в скопище сочувствующих и всё понимающих лиц никто так и не смог бы по-настоящему услышать и понять. Порой, что-то всё же прорывалось. Это жалкое стремление ни к чему конечно же не приводило. Со временем я научился подавлять и разочарование, и желание докричаться до кого бы то ни было. Я научился любить одиночество, ну, или просто убеждал себя в этом. Что толку расстраиваться, ну не с кем мне поговорить о своих снах, страхах — дел-то. Коллективное благо, вышедшее из-под пера Маркса, поработило мою ничтожную личность, отдав её в вечное пользование обществу. Так что, моё одиночество — это только моя проблема. Оно никогда и никого не интересовало, так всегда было. Так будет. Оно навсегда останется только со мной. С Северусом все было иначе. Ему было абсолютно все равно, что Гарольд Блэк — дальний родственник ненавистных ему Блэков. Ему было плевать, что от меня мало толку и пользы. Он всегда был добр и внимателен. Забравшись под одеяло, которое с меня стянул Северус, я без стеснения крепко обнял его, устраивая голову на мерно вздымающейся груди. Как же было приятно ощутить биение его сердца, такое ровное и спокойное. Поглаживая стройное, поджарое тело, я не сдержал задушенного смешка: раньше ведь я все думал, что под мантией скрывается пивное брюшко и дряблые, рыхлые, как тесто, ноги. — Мммм, — довольно промычал Северус, потягиваясь и крепко сжимая меня в ответ. Я почувствовал, что он пытается поудобнее улечься и перевернуться набок, при этом невольно переворачивая и меня самого. Я не стал сопротивляться, было ужасно любопытно, как он ведёт себя в полудреме. Он еще не до конца проснулся: я слышал это по его ровному дыханию, по неловким, хаотичным движениям. Наглым образом закинув на меня ногу, Северус почти навалился на меня, словно не хотел отпускать. Едва проникнув в его разум, я увидел, как сонный мрак уже начал ослабевать и рассеиваться. Подобно приливу, его сознание возвращалось на законное место, стремясь плотно ухватить своими невидимыми ручками вожжи правления. Наблюдать за ним было неожиданно приятно и радостно. Я видел, как в пустоте чужого разума медленно и лениво, как масло в воде, разливаются мысли. Они еще тихие и нечёткие, и прежде чем они вновь уползают в утреннюю дремоту, я вижу там свои очертания. «Так хорошо» «Тепло» «Он же здесь?» Рука в продолжение его мыслей начинает ощупывать всё кругом с очаровательной настойчивостью. Он уже почти ощупал всю левую сторону кровати, но так меня и не нашел, меня, придавленного им самим. От комичности всей этой ситуации я не удержался от задушенного смешка. Этого вполне хватило, чтобы морок рассеялся окончательно. Тело, минуту назад мягкое и расслабленное, напряглось. — Доброе утро, — целуя меня сперва в лоб, Северус спустился к глазам, прошелся по носу и, наконец, добрался до губ. На мой вкус, он был слишком медленным, ленивым, сонным. Северус сам разрывает поцелуй, стирая пальцами недавнее касание. — Как спалось? — Лучше не бывает, — я попытался вновь поцеловать его, но промахнулся и угодил прямиком в щетинистый подбородок. Северус лишь шумно вздохнул мне в лоб, прижимаясь к шраму сухими губами. Я приблизительно понимал, о чем он сейчас думает и не решается поговорить. Наша ситуация явно вышла из-под контроля. Это мог быть чудесный в своей мимолетности роман. Повстречались двое мужчин, искра, буря, голод, секс — конец. Так было бы правильно, и мы оба об этом знали. И все же, ясно было обоим, что вожделение, которое мы оба отлично подавляли на протяжении трёх месяцев, имеет под собой более глубокую основу. Эта ночь ничего не меняла. — Все нормально? — осторожно спросил он, оглаживая мою спину и бока. Если бы кто-нибудь в школе сказал, что наш профессор Снейп на самом деле робкий и застенчивый человек, я бы первым засмеялся в голос. Шутки шутками, но даже сейчас, зная, что это невозможно, он боялся быть отвергнутым. — Немного болит… там, — я знал, что речь не об этом. Северус, словно выдернутый из своих размышлений, вздохнул… Облегчённо? Призвав мазь, он густо нанес ее на свои пальцы, выжидающе глядя на меня. — Меня терзают смутные сомнения, что ты это все готовил не один месяц, — стараясь изобразить обиду в голосе, спросил я, чувствуя, как тело обволакивают очищающие чары. — Скажем так, — прошептал на самое ухо. От его низкого, похожего на рычание, голоса меня опять повело. Еще один укус, одно прикосновение, — я знал, что мы к этому придём, а теперь будь умницей. На колени. Несмотря на его повелительный тон, который я издревле научился игнорировать, в этот раз подчиняюсь. Его рука с длинными, скользкими от мази пальцами прошлась вдоль позвоночника, задержавшись у копчика, как бы подразнивая. Прогнувшись в спине, я намеренно задираю задницу так, чтобы он не смог ее проигнорировать. Поразительно, как быстро я потерял остатки стыда. Когда пальцы с невообразимого пошлым хлюпанье проникли внутрь, я с трудом заставил себя не шевелиться. Не хватало ещё, чтобы Северус принял меня за озабоченного. Пальцы то погружались внутрь, доставая из раза в раз до простаты, то выскальзывали, оглаживая мокрое колечко мышц. — Я действительно не понимаю, — резко погружая пальцы внутрь, прошипел он, размашисто проведя языком по месту укуса на шее, — почему ты такой влажный? Неужели готовился с утра пораньше? Пока я сплю, ты, стало быть, развлекаешь в одиночестве, да, Гарри? — М-м-м, — это всё, на что меня хватило. Мозг, благополучно утекший в пах, наотрез отказался функционировать: кому, в конечном счёте, интересно, чего там не понимает Северус, когда он способен творить такие чудесные вещи своими чудесными руками. Слабый укус, пришедшийся аккурат в истерзанную ночью шею, стал последней каплей, отделявшей меня от желанной разрядки. Оргазм вышел бурным, влажным и громким. Стараясь насадиться на длинные пальцы ещё сильнее, я смутно чувствовал чужое возбуждение и собственное разочарование, смешанное с острым желанием чего-то большего. — Вот же, опять кровь, — с сочувствием произнес он, целуя мокрую ранку на шее, — сейчас залечим тебя. — Не надо, — закрывая шею рукой, я весь трясся от остатков оргазма. Северус лишь безразлично повел плечами, вставая из постели, — а разве мы не… — Хватит с тебя приключений пока что, — холодно парировал Северус, призывая одежду. — Один проигнорированный стояк я вполне в состоянии пережить, уже не мальчик.Конец Pov Гарри
***
Северус был одет по-домашнему: легкие черные брюки, льняная рубашка с рукавом на три четверти и до неприличия очаровательный фартук с голубыми ромашками. В одной руке, подобно мечу, он держал лопатку, другой же активно размешивал блинную смесь. Не так часто в его доме были гости, не так часто их приходилось кормить. Северус с трудом мог припомнить, когда в последний раз ему приходилось для кого-то готовить. Пожалуй, это было лет эдак пятнадцать назад: когда Люциус и Нарцисса из одной из своих заграничных поездок привезли редкую и довольно противную жабью лихорадку. Пока они отлеживались в поместье, липкие от слизи, Драко, пятилетний кроха, гостил у него. И даже тогда Северус не потрудился нормально его кормить, посчитав это мероприятие ниже своего достоинства. Кажется, они замечательно обошлись замороженными полуфабрикатами. Дрянь, конечно, но это все же лучше, чем лежать вместе с родителями, сгорая от лихорадки, так что, Драко не жаловался. У мужчины была целая кладовая, битком набитая зельями и ядами, небольшой погреб с алкоголем, но вот по части продуктов… Стоя посреди кухни, Северус с самым задумчивым видом оглядывал скудные запасы в холодильнике: несколько яиц, кувшин молока, старая банка вишневого варенья и печальный кусок масла. Где-то там, в самом дальнем углу уже начала траурно попискивать мышь, протягивая крохотные лапки к импровизированной петле. На краю сознания у него всё же зародилась колкая мысль, мол, мог бы и подготовиться к гостям. Но сама идея кормить Гарри завтраками быстрого приготовления вызывала у него отвращение. «Что же», — начал было внутренний голос, как правило, находчивый и довольно уверенный, когда дело касалось приготовления чего бы то ни было, — «главное не робеть. Неужели ты не справишься даже с жалкими блинчиками?» Северус, напрягая весь свой вкус и умения, сервировал стол к завтраку. Две тарелки с соблазнительными блинчиками и вареньем в комплекте (они были даже приятными на вкус, к немалой гордости мужчины), две чашки с крепким кофе, даже ваза с сухими львиными глотками выглядела почти мило. Мужчина был почти доволен собой. Вот только, где же Поттер? Исходя из поведения Гарри в ресторане и в магазине, он отлично понимал, что мальчику едва ли приходилось всерьез заниматься чем-либо самостоятельно. Рядовые действия вызывали у него не столько затруднения, сколько страх опозориться. Парадокс, раньше ведь Гарри позорился чуть ли не каждый день, и это обстоятельство отнюдь его не беспокоило. Когда мальчик всё же удосужился спуститься, Северус с трудом подавил смешок. Длинные волосы торчали во все стороны под невообразимыми углами, кофта, словно снятая с гулливеровского плеча, мало того что доходила до середины бедра, так еще и надета была задом наперёд. Вишенкой на торте стали носочки, надетые, конечно же, шиворот-навыворот. Очарование собственной персоной. Неловко переступая по полу, Гарри замер, стараясь ничем не выдавать своего замешательства. — Ну и кого мы ждем? Садись уже, еда стынет, — стараясь подавить смех, приказал мужчина, с улыбкой глядя за каждым его неуверенным шагом. — Как ты себя чувствуешь? — спросил Северус, с интересом глядя на то, как мальчик неумело поглощает свой завтрак. Руки подрагивают, а глаза, пусть и слепые, но горят совершенно неприличным счастьем. Счастьем полных идиотов, везунчиков, выигравших в лотерею, и по уши влюбленных. — Нормально… то есть хорошо, даже почти не больно, — протараторил он, настойчиво стремясь порезать на мелкие кусочки воздух вместо одиноко притаившегося блинчика. Глядя на эту чересчур счастливую моську, Северус осекся. Видит Мерлин, ему до ужаса хотелось подколоть мальчишку. В голове уже роились всевозможные варианты, как бы так побыстрее стереть это довольное выражение с его лица: «если тебе еще захочется развлечься, ты знаешь, где меня найти» «что за дибильное выражение лица, а, Поттер?» «тебе показать, где дверь?» Северус уже чувствовал вкус, едкий и кислый, этих слов, но они так и остались на кончике острого, как жало, языка. Сказать это было бы слишком жестоко, да и в чем смысл? Раньше, когда жизнь то и дело разводила их в разные стороны, Снейпу приходилось обращать внимание мальчика на себя: лучше уж быть мерзким, старым ублюдком, чем вообще никем, — думал он. — Ты меня удивляешь, Гарри, — наконец произнес Северус, с удовольствием потягивая черный кофе. Снейп мог пересчитать по пальцам одной руки количество раз, когда он называл мальчика по имени. Обычно он ограничивался презрительно-ласкательным «Поттер» или (в особых случаях) «поганец». Уместно ли говорить, что двадцатилетний мальчишка помолодел? Глаза засияли, личико нежно разрумянилось, а губы, все в вишне, то и дело растягивались в широкой, довольной улыбке. Подумать только, а ведь виной тому он, Северус. Мысль об этом вознесла его самомнение на небеса. Кто бы мог подумать, что именно он сможет воскресить в маленьком испуганном мальчугане былое жизнелюбие. — Да? — густые брови удивлённо взмыли вверх, глаза «смотрели» с интересом, — и чем же? — Разве ты не должен теперь меня ненавидеть? — вопрос был риторическим. В таком состоянии Гарри едва ли мог ненавидеть даже Темного Лорда. Он был абсолютно, неприлично всем доволен: никакие сомнения и страхи так и не смогли возмутить тихие воды его души. Заглянув в его мысли, Гарри увидел всё, что он хотел сказать, но не мог. Никакие слова не способны выразить и дикий страх, и сомнения. В пятнадцать лет Северус впервые ощутил приближение этого. Невинное рукопожатие Барнаби Ли, совершенно дикие зелёные глаза — и холодок, пробравший его до самых костей. Как опытные моряки предчувствуют острые рифы, затаившиеся в водной глади, так и Северус знал, что вдалеке на него опрометью мчится нечто действительно ужасное. В двадцать он уже точно знал, что это. Восторг, быстро сменившийся липким ужасом, выдернувшим его из сладкого сна. Он очнулся в пустом номере гостиницы, от любовника не осталось никаких следов, кроме выдавленного тюбика зубной пасты и жуткой боли в пояснице. Северус чувствовал тошноту, как будто всю ночь его заботливо кормили гнилым мясом. Несколько часов в душе помогли смыть кровь и высохшее семя, но липкость, тошнота, отвращение так и остались там, где Северус не смог бы от них избавиться. Снейп из прошлого, бледный, как полотно, на дрожащих ногах, смотрел в зеркало пустым, ничего не выражающим взглядом: он знал, что его поступку нет оправдания, что эта… «мерзость» будет теперь преследовать и очернять всё, к чему он только посмеет прикоснуться. Как если бы несколько часов назад трахали не его жалкое, худое тело, а саму его душу. Что это было? Что-то на грани с тошнотой, что-то вроде горького сожаления — это оно? — это оно всё сильнее сжимало его горло, чем быстрее занимался рассвет? Он так глубоко погряз в болоте самоненависти и презрения, что долгое время, вплоть до второй попытки, он упорно отрицал, что такой опыт вообще имел место в его жизни. Как если бы эти воспоминания принадлежали кому-то другому, а он так, просто взял их во временное пользование. Северус видел отражение своих мыслей на его лице. — Зачем мне тебя ненавидеть, если… — он так и не смог договорить. И без того разрумяненный Гарри вновь запылал до кончиков ушей. Стараясь никак себя не выдать, он уткнулся в свою тарелку. — Одно к другому, — притягивая к себе его задеревеневшее от напряжения тельце, Северус с наслаждением уткнулся в лохматую, сладко пахнущую макушку, — всегда одно к другому.