Доплыть до энигмы

— Если кто-то из вас мне понадобится, в чем я очень сомневаюсь, то я постучу по стеклу пальцами, и вы все дружно сплыветесь ко мне снова. А теперь, аквариумные вы мои гуппи, расплывайтесь по клинике работать. Живо-живо, исчезните с моих глаз. Если утро в клинике начинается не так, то это не утро, вас наебали. Пожалуй, именно в такие моменты все окончательно просыпаются и понимают, что пора приниматься за работу. Добровольский церемониться не любит, объясняет все четко и по делу, а фраза «есть вопросы?», звучащая после всего этого, является всегда риторической. И сегодня это кажется музыкой для ушей, потому что внезапно желание скорее приступить к работе с пациентами у всех обостряется донельзя, ибо глупо отрицать очевидное: в компании стажеров снова наступило некое подобие гармонии. Все, кажется, угомонились, прекратили выяснять какие-то отношения, нырнули в работу и зубрежку новых, только что привезенных энциклопедий с углубленным материалом и стали вести себя как взрослые люди. Оксана теперь в клинике без крайней надобности с Димой в разговор не вступает, зависает все чаще в ординаторской в свободные минутки и не отрывает от уха мобильный телефон. Дима, в свою очередь, навязываться даже не пытается, дает девушке пространство и старается не думать о том, с кем она постоянно созванивается. Антон все больше времени проводит в палате Арсения, сам того не замечая; если первые дни нахождения с ним приравнивались к реальной пытке, то после недели общения и объяснения ситуации, в которую он, возможно, попал, Антон внезапно подумал о том, что некоторая ледяная граница между ними треснула. Но ему могло показаться. Юля крутится всю эту неделю так, будто она действительно белка в колесе. Девушка элементарно не успевает поесть или переплести низкий пучок на голове, носится по клинике как ошпаренная и даже Антону не говорит о том, что снова напоролась на непонимание со стороны матери, когда не так давно разговаривала с ней по телефону. Она больше не шлет улыбки Айдару, потому что ее извинения были приняты, но на Гараеве отсутствие ее внимания никак не сказывается. Он вообще где-то не здесь теперь находится, как замечает однажды девушка. Прошло чуть больше недели с того инцидента в ординаторской, который повлек за собой ссадины на лицах трех стажеров, и, проклятье, всей ситуации так никто и не понял. Объяснения Юли кажутся бредом, хотя и правдивы, а любые вопросы, касающиеся того, что случилось, парни пресекают на корню. После двух их ночных смен они ведут себя так, будто реально вообще ничего не случилось, снова нормально общаются, подкалывают друг друга и смеются невпопад. Ходят теперь в перерывы в кофейню, находящуюся в трех улицах от клиники, и частенько захватывают напитки другим. Никто реально не может понять, что произошло, а эти двое явно не собираются ничего никому рассказывать. — Юль, — ловит девушку в коридоре Витя, легонько взяв за локоть. — Постой. Топольницкая останавливается, поворачиваясь к нему с немым вопросом в глазах и чуть приподнятыми бровями. Щетков неловко тянется одной свободной рукой в карман халата и вытаскивает оттуда молочную Милку с цельным орехом, прикладывая шоколадку к носу и глядя на девушку щенячьими глазами. — Дурак, — смеется. И ямочки украшают ее щеки. Витя старается не замечать уже почти незаметную царапину у нее на скуле, которую она очень легко замаскировала пудрой, и тоже чуть улыбается, глядя на нее. Щетков всю неделю перед ней извиняется, хотя Топольницкая простила его уже на следующее утро. Долго обижаться она не умеет, природой совсем не заложено, но Витя все равно продолжает искупать свою вину за содеянное уже который день. — Цикада, я устала говорить тебе, что все в порядке, — улыбается она, обхватывая руками историю болезни. — То есть ты точно прощаешь меня? — в который раз спрашивает он. Юля нетерпеливо вздыхает. Она успела промыть мозги по этому поводу им обоим, разговаривая с каждым по отдельности. Разругаться из-за кофе. Ебаный пиздец, не иначе. Топольницкая трижды повторила Щеткову, что она толком даже не слышала, о чем разговаривал с ней Айдар, и тот под конец понял, как глупо себя повел. Точнее, дал понять это Юле. Настоящую причину ссоры никто, кроме него и Айдара, никогда не узнает. — Ты спрашиваешь меня об этом каждый день, и всякий раз я отвечаю тебе то же самое, — закатывает она на мгновение глаза. — Все в порядке. Но это не мешает Вите чувствовать себя чертовски виноватым в том, что произошло. Он никогда в жизни не делал больно девушкам, и, даже несмотря на то, что вышло это действительно случайно, да и Юля его уже тысячу раз простила, он простить себя не может. И это если еще не брать во внимание тот факт, что всякое уважение со стороны Добровольского к своей персоне он позорно проебал. Щетков протягивает девушке шоколадку, и та, закатив глаза, не может сдержать улыбку. — Я приму ее от тебя, если ты прекратишь извиняться, — сообщает она. Витя улыбается и кивает, когда девушка несильно сжимает его предплечье на прощание и вливается в прежний ритм своей работы. Работы, которая однажды доведет ее до нервного срыва, не иначе. Юля не высыпается, не успевает толком поесть, только бесконечно бегает по клинике, хватая одного пациента за другим, чем однажды вызывает у Добровольского на лице полуулыбку, потому что идет впереди всех по численности законченных историй болезни. Топольницкая одна из немногих берет не только количеством, но и качеством, однако ей все чаще попадаются реально чокнутые пациенты, которые попросту высасывают из нее всю энергию и жизненные силы, отдавая взамен грязный мешок с агрессией, на дне которого в качестве бонуса лежит нервный срыв. Во всем этом круговороте лютого пиздеца только один момент спасает ее сегодня целиком и полностью: ее новая пациентка. Девушку привозят в отделение после обморока на работе с учащенным дыханием и повышенным сердцебиением. К счастью, уже после двух таблеток успокоительного ей становится куда лучше. Вероника оказывается чертовски веселой и безумно милой девушкой. Она младше Юли всего на пару лет, так что они сразу же находят общий язык и похожие интересы, что совершенно удивительно, ведь Вероника занимается очень далеким от медицины делом. Топольницкой она невероятно нравится, да только Юля так сильно отвлекается на разговоры с ней, что временами жестко тупит во всех областях своей профессии, забывая элементарные вещи для лечения, что совершенно для нее нетипично. И, даже не думая о последствиях, она то и дело сдергивает с места Добровольского, в результате чего после осмотра Вероники количество вопросов Павлу Алексеевичу по поводу ее лечения переваливает за двадцатку. — Павел Алексеевич! — подняв руку, снова зовет его Юля, почти добегая до несчастного человека, который уже буквально готов выть. Мужчина закатывает глаза, хватаясь за голову руками, и опускает локти на стойку, картинно вздыхая как раз в тот момент, когда девушка к нему подходит. — А вот и ты, — саркастически вытягивает он вперед руку, поворачиваясь к ней. — А я-то думал, в чьих силах сделать так, чтобы моя головная боль стала неконтролируемой мигренью. В твоих, определенно. Юля только собирается что-то ответить, как Павел картинно взмахивает рукой, делая кистью круг, и каждый из стажеров прекрасно знает, что означает это только одно: «Завали». И девушка безропотно повинуется, закусывая губу. — Прежде чем ты начнешь говорить, чего я не люблю, скажи мне, как дела у пациентки из пятьдесят девятой, — тут же начиная идти по направлению в отделение, где лежит его пациент, проговаривает он. — Ох, я как раз от нее! — старается успеть за ним Юля. — Она такая милая и так мне понравилась! — тараторит девушка. Павел Алексеевич тут же останавливается, предупредительно согнув перед собой руки ладонями к ней. Знает он, что она ей понравилась. Знает прекрасно. Вероника эта неконтролируемая просто, настоящая незамолкающая муха, назойливо жужжащая с Юлей обо всех женских проблемах каждую секунду. — Так-так, тшш, — шипит он. — Давай-ка сосредоточимся на том, что интересует меня, — снова возобновляет он шаг. — Дявяй сосьедётёчимся ня тём, сьто иньтересюет миня, — шепотом передразнивает его девушка. Мужчина резко оборачивается, хмуря брови, но Топольницкая моментально входит в образ послушной девочки и сцепляет в замок руки, следуя за ним. Добровольский хмыкает. — Осмотр до конца провела? — Да. — Анализы взяла? — Да. — В лабораторию отнесла? — Да, — уже буквально не успевает кивать она. — Результаты через пару часов будут готовы. Добровольский резко останавливается, из-за чего Юля с размаху врезается в него и тут же отлетает назад, едва удерживая равновесие. «Что за неловочь?» — обреченно пробегает в сознании мужчины несказанный вслух вопрос. — Вот эти два часа меня не трогай, Воробей, иначе, Богом клянусь, ты доведешь меня своими вопросами так сильно, что я начну слушать Сплина. Павел Алексеевич уходит сразу же, не позволяя девушке вставить и слово, потому что у него реально уже голова гудит. Мужчине хочется отыграться на ком-нибудь, серьезно. Он уже задолбался сегодня, а ведь стрелки часов не перевалили даже за полдень. Добровольский трясет головой, пропуская между пальцами волосы и зачесывая их назад, и глубоко вдыхает носом, стараясь себя успокоить. У него дел еще попросту непочатый край. Одно вытекает из другого, и процесс этот бесконечен. По идее вся клиника держится на Дмитрии Темуровиче, а по факту — на Павле Алексеевиче. На его плечах забота обо всех поступающих пациентах и о тех, кого нужно выписать; о медсестрах и отчасти о графике их работы. Он курирует всех шестерых стажеров, занимается повышением их квалификации, следит, чтобы эта полдюжины балбесов не разругалась, и пытается воспитывать их методом «кнута и пряника», не забывая о том, что давать им больше двух ночных подряд нельзя, даже если очень хочется. На Позове держится клиника, на Добровольском — вся система. Упаси боже, если у него сдадут нервы и он решит уйти. Вся эта система без него попросту рухнет. Павел хватается за виски снова буквально через пятнадцать минут, и еще один раз, но уже через пять, а дальше он сбивается со счета. Он отчитывает за промашку Сыча, дает оплеуху Цикаде за неправильно поставленный диагноз, в мягкой форме хвалит Шастуна за то, что тот, кажется, сумел наладить контакт с Поповым, а после дает нагоняй за то, что проебался с другим пациентом. Мужчина крутится по клинике, как волчок, заряжается крепким черным чаем в перерыв и выхватывает последнюю маковую булочку, которую буфетчица специально для него припасла, и на мгновение настроение у него снова улучшается. И Позов тут же растаптывает его своими ортопедическими туфлями, когда подписывает отказ на запрос Павла купить новый аппарат для нейрохирургического отделения. Злой донельзя Добровольский идет в лабораторию за результатами анализов своего пациента, убеждается в том, что тот безнадежный алкоголик и больше держать его в клинике нет никакого смысла, и уже готовится разнести всё в пух и прах, как вдруг на его глаза попадаются результаты этой самой Вероники. И настроение подскакивает просто на раз-два. — Воробей! — окликает он что-то строчащую в телефоне девушку. — Одну секунду, я только… — Посылай голубями, быстрее будет, — забирает он у нее телефон и кладет его на стойку экраном вниз. — Вот здесь, — сгибает он руку, кивком показывая ей папку, — результаты анализов твоей лучшей подружки. Давай-ка вместе их поглядим, драгоценная моя. Павел Алексеевич кладет папку на стойку, переворачивая первую страницу, и Юля внимательно склоняется над ней, чтобы рассмотреть удалось получше. — Ммм, как интересно, — саркастически произносит Добровольский. — ЭКГ в норме, общий анализ крови потрясающий, никаких отклонений нет. Зеро, вообще ничего, ноль, — расплывается он в довольной улыбке, предвкушая, как одна из нарушительниц его спокойствия вот-вот поедет домой. — Если не считать того, что она у тебя жесть какая чокнутая, — добавляет он. — Но, Павел Алексеевич… — Нет, нет, нет и еще раз нет, — машет он руками, — не говори мне ни слова, Воробей. Никаких «Да, но…» Избавь меня и клинику от этой пациентки, выписывай ее сию же секунду, и боже упаси, если ты ослушаешься. Будешь выходить на смены подряд несколько полных дней, пока ходить не разучишься от усталости. А теперь плыви к своему Марлину, непутевая ты Дори. Надеюсь, номер ее палаты ты не забыла. Топольницкая ошарашенно хлопает глазами, стараясь переварить всё сказанное, и доходит это до нее в тот момент, когда Павел хлопает дважды в ладоши, возвращая ее в реальность. — Я поняла, ладно, — кивает она и тут же уходит, чтобы не выслушивать очередную тираду с его стороны. Добровольский закатывает глаза, когда Лёля кладет перед ним стопку законченных историй болезни от стажеров, которые ему в обязательном порядке предстоит просмотреть, и делает бровки домиком. — Лёль, а оно мне надо? — засунув руки в карманы халата, спрашивает он. — Без вариантов, — чуть улыбается девушка. — Разумеется, надо, — кивает Добровольский, захватывая сразу всю дюжину папок, и направляется в свой кабинет, параллельно думая о том, что надо бы сегодня вечерком забежать в супермаркет за баночкой пива или двумя. Быть врачом не так просто, как кажется. Это бесконечный поток работы, суета и страшная ответственность за каждого человека, поступающего в отделение. Это спасение жизни, начиная с банальной температуры и заканчивая сложной операцией жизненно важных органов. Это ноша, которую ты добровольно накидываешь себе на плечи сразу, как переступаешь порог клиники, будто тяжелое черное пальто, которое временами тянет тебя к земле. — Барби! — рычит Добровольский, заставляя девушку, сидящую на кресле в зоне отдыха с задумчивым взглядом, резко подскочить. Фролова часто моргает, вливаясь в реальность, и беспомощно хлопает глазами, стараясь сконцентрироваться на кураторе, который вот-вот разразится на нее праведным гневом за то, что она прохлаждается в середине рабочего дня. Оксана и сама бы себе оплеуху за такое отвесила, честное слово. Однако она не контролирует то, что частенько теперь витает в облаках. И она всячески отрицает даже мысль об этом, потому что это неправда: она не влюбилась. Это состояние противоречит всем ее правилам и стереотипам, громит в пух и прах все устои, потому что она сто раз на дню готова была повторять о том, что ей все это нахрен не надо, что чувств никаких не бывает и есть лишь привязанность, зависимость и вожделение, но… Но. Ее подставило собственное сердце. Долбаный орган, что конвульсивными толчками перерабатывает кровь. И она врет, врет, врет сама себе, что это не то-самое-чувство. Что это просто вожделение, не иначе. Не могла она взять и влюбиться. Бред какой-то! Причем бессовестно так, безумно, бездумно. В Сережу этого, черт бы его побрал. Сначала она воспринимала это в шутку. И тот кофе после смены, что оказался бокалом вина. И ту прогулку по ночной Москве, обернувшуюся танцем под Стинга. И тот поцелуй его робкий в щеку, и те касания пальцами по ладони. И глаза его карие-карие. И улыбку живую-живую. В шутку. А потом они проводят вдвоем вечер во второй раз, а после в третий и в пятый. Девушка даже не замечает, что видятся они каждый божий день, и ее это совсем не отталкивает, не побуждает спрятаться в свою броню и прекратить. Она хочет видеть его, хочет на него смотреть, слышать его голос, смеяться над его шутками и чувствовать его дыхание на своих губах. И, что вы, она же не влюбилась. Она просто нахрен свихнулась, не иначе. Оксана уверена: так не бывает. Так в людях в реальной жизни не утопают. Таких людей просто так не встречают. — Барби! — снова щелкает перед ее носом пальцами Павел Алексеевич. — Ты замечталась о своем Кене? — Я… — мямлит Оксана. — Нет. Я нет… — Правильно, — соглашается Добровольский. — Ведь зачем мечтать, если он сидит прямо рядом с тобой. Хватай и беги, черт возьми. Жеребец, а не мужчина. Да, Биток? И Журавлев, сидящий недалеко от нее, на соседнем кресле, густо краснеет. Димка не любит в этой клинике только три вещи. Первая — пудинг в столовой. Вторая — плохой вай-фай в ординаторской. И третья, самая бесячая — кличка, которую придумал ему Добровольский. Павел Алексеевич профессионал своего дела, он потрясающий врач, великолепный наставник и просто реально хороший человек, если не брать во внимание его постоянную привычку использовать сарказм в своей речи двадцать четыре часа в сутки, семь дней в неделю. Но есть у него и одна довольно странная черта характера: у него хорошая память на лица и ситуации, но отвратительная память на имена, поэтому еще в первый месяц стажировки он наградил своих шестерых птенцов кличками, чтобы быстрее запомнились. Юля слишком юркая, шустрая и суетящаяся девушка. Она много работает — больше, чем остальные, — и толком не успевает поесть. Спит она плохо, урывками, порой вырубается на двадцать минут прямо в ординаторской в обеденный перерыв вместо трапезы. Волосы у нее всегда взъерошенные, заплетенные в легкий пучок на затылке, из-за чего у нее постоянно выпадают из него на глаза несколько прядей, которые она часто заправляет по привычке за уши. Под глазами у девушки всегда от недосыпа синеватые круги, а еще она вздрагивает от резкого шума и поджимает от этого губы. Буквально спустя две недели девушка окончательно закрепила за собой прозвище «Воробей». Оксана же зарекомендовала себя с точностью наоборот. Девушка всегда выглядит превосходно, будто только что сошла с обложки глянцевого журнала. Волосы у нее длинные, густые, всегда заплетенные в высокий аккуратный хвост или колосок. При ней всегда ровный тон кожи, изящно подчеркнутые брови и в меру накрашенные ресницы. Форма у нее безукоризненно выглажена, спина прямая, точно игла, и плечи расправлены. Улыбка на ее пухлых губах легкая, сдержанная и теплая, а еще она никогда никуда не опаздывает. За такую идеальность Добровольский небрежно бросил ей однажды случайно пришедшее на ум «Барби». Сразу привязалось. Айдар в первые дни показался большинству ребят темной лошадкой. Он долгое время плохо сходился с остальными, старался работать один, со встреч после смен соскакивал, да и вообще вел себя отчужденно по отношению к коллективу. Однажды его оставили на ночную смену вместе с Витей, потом еще раз — с Димой, и несколько раз он оставался один. И всякий раз Добровольский замечал за этим парнем одну особенность. Айдар, кажется, вообще не знал, что такое сон. Он ни разу не засыпал на ночных, даже не пытался, если честно. И частенько прикрывал напарника, позволяя тому спать, если в ночь ставили двоих. Однако от внимательных глаз Павла Алексеевича ничего не утаишь, так что буквально через две с половиной недели он раскусил Айдара и больше такого благодетеля в пары в ночь почти никогда ни с кем не ставит. И еще Айдар громко смеется. Нереально громко, заливисто и резко. Павел Алексеевич готов поклясться, что вспомнил всех Богов, когда ультразвук Айдара в середине ночи чуть его не оглушил. Прозвище нашло его само. Сыч. Антон с первых минут стажировки зарекомендовал себя не очень позитивно. Он всего боялся, правда всего, потому что одно дело — читать об этом книги, и совсем другое — увидеть вживую. Поставить катетер? Упаси боже. Вставить иглу в человека? Вы точно ебнутые. Кровь? Да ну-ка нахуй эту медицину. А вечно взъерошенные светлые волосы, лопоухость, неловкость и привычка от нервов крутить с дюжину колец на своих пальцах — большинство из которых Добровольский запретил ему в клинике носить — заставили людей взглянуть на парня под новым углом. Он казался всем мальчиком. Не мужчиной, не парнем, не пацаном — мальчиком. Будто младшим ребенком в семье, которого всему учат старшие. Прозвище Антону придумал не Добровольский, а Лёля, которая Шастуна всему и обучала. И не потому, что должна была, а потому, что хотелось. Она лишь мягко и безобидно бросила ему шутливое «Малой», а Павел Алексеевич услышал это обращение. Ему зашло. И, несмотря на то, что сейчас Антон уже не тот мальчишка, что переступил порог клиники несколько месяцев назад, а более опытный стажер, который многое умеет, ничего не поменялось. Кличка привязалась. Витя любит водолазки с низким воротом. Блять, обожает. Белые, бежевые, синие, черные — без разницы. Главное, чтобы обтягивало весь хорошо подтянутый торс. И под халатом уж больно красиво смотрится. Ему так кажется. Остальным — нет. Щетков обтянут этими водолазками так забавно, что порой сливается с ними воедино, и ребята не могут по этому поводу не пошутить, на что у Вити одна реакция: цоканье. Он цокает языком постоянно. Серьезно, если обращать на это внимание и считать количество его цоканья за сутки, то можно рехнуться. А еще Витя постоянно напевает, когда погружен в работу. Сидит себе, под нос мурлыкает мелодию и периодически реагирует на остальных своим этим фирменным цоканьем. Добровольский присвоил ему гордое имя «Цикада», и никто против не был. Даже Витя. И если у остальных прозвища безобидные, даже подходящие своим владельцам ввиду собственных черт характера, то Димку обделили этим по всем параметрам. Журавлев очень способный парень, дружелюбный и безгранично улыбчивый. Ему не составит труда рассмешить человека или расположить к себе даже самого закрытого пациента, так что его хоть солнышком можно было бы назвать, и то не так обидно. Но судьба распорядилась немного иначе, и кличка появилась не таким образом. Димка в тот день очень торопился. Обед был коротким, пациентов было много, историй болезни — еще больше, а времени в обрез. Он просто поторопился, серьезно, и масляный мясной биток свалился ему на белоснежные штаны, благополучно слетев с вилки. Не оказалось ни времени, ни возможности переодеться, потому что вся дополнительная форма была в стирке, и ему пришлось до конца смены проходить в таком виде и, разумеется, попасться на глаза Добровольскому. «Биток» привязалось к нему только со стороны Павла Алексеевича, потому что все ребята сделали вид, что клички этой не услышали, и продолжили называть его так, как придумали раньше: «Журавль». — Извините, Павел Алексеевич, я уже ухожу, — захватывая несколько папок, тут же встает с места Оксана и ретируется в отделение к своему пациенту. — Персональное приглашение надо? — вскидывает брови Добровольский, глядя на Диму. — Никак нет, — следует примеру девушки Журавлев, и ноги сами несут его за ней. Это потребность уже, не иначе. Дима так привык к тому, что Оксана всегда рядом, что она улыбается ему каждое утро в ординаторской, что смеется над его шутками и смотрит так открыто и глубоко временами, что голова идет кругом. Дима привык. Он так чертовски, дьявольски привык, что отсутствие всего этого в данный момент пробуждает противное, скребущее за ребрами чувство тоски. Оксана закрывается от него, он чувствует это и видит. Она где-то не здесь, не в клинике. Она в себе, за пределами стен больницы и в экране своего мобильника. Там, где находится человек, заставляющий ее улыбаться. Заставляющий ее светиться всю изнутри. И Дима в кровь кусает внутреннюю сторону щеки, потому что этот человек — не он. — Привет, — догоняет он девушку, стараясь поспеть за ее шустрой походкой. — Привет, Дим, — быстро посмотрев на него, снова отводит Оксана свой взгляд. Журавлев сглатывает, стараясь придумать хоть что-то, чтобы поддержать диалог. Они ведь совсем говорить перестали, совсем. И он лучше пять ночных выдержит, чем сознается ей, что скучает. Потому что скучает. Безбожно скучает по ней. Он буквально недавно смог перешагнуть опасный барьер в их взаимоотношениях и не так давно начал чувствовать отдачу. Совсем небольшую, но отдачу. Оксана наконец сама начала тянуться к нему, не могло же это ему показаться? И все рухнуло в мгновение ока, когда на пороге клиники появился этот парень с белозубой улыбкой. — Как… дела твои? — не может ничего получше придумать Дима. — Все хорошо, спасибо, — снова не глядя на него, отвечает девушка. — Поболтаем, когда я от пациента вернусь, ладно? — старается улыбнуться она. И ускоряет шаг, скорее забегая в лифт, чтобы отправиться на третий этаж. Фролова кусает губы, чувствуя себя настоящей идиоткой, что вот таким образом старается заставить Диму остыть по отношению к ней. Игнорирование. Твердая десятка, девочка. Молодец. Получше-то ничего не придумала? С другой стороны, Оксана с ясностью принимает мысль: она ничего ему не обещала. Они оба ничего друг другу не обещали. Они не лучшие друзья, готовые рассказать друг другу абсолютно всё, не любовники и не возлюбленные. Они коллеги и приятели. Возможно, друзья, но не больше. Оксана не дает Диме ложных надежд, она — не Юля, которая играет с Айдаром, как кот с мышкой. Фролова свою позицию, касающуюся отношений, выразила Журавлеву давно, да только сама с размахом проебалась по всем параметрам, когда встретила Сережу. Не поболтаем. — Проклятье, — трет лицо ладонью Дима и закидывает вверх голову, на мгновение закрывая глаза. Ему паршиво. Ему так блядски паршиво от всей этой ситуации, что даже немного подташнивает. И он попросту не знает, что делать, потому что всякое его решение без вариантов отразится на их с Оксаной взаимоотношениях. Их мост и без того теперь слишком хлипкий, одно неправильное слово может и его разрушить. — Ты чего тут? — слышит Дима знакомый голос и поворачивает в сторону голову. Шастун останавливается возле него, предварительно пропустив медсестру с подносом, битком забитым дозированными препаратами. Журавлев растерянно смотрит на друга, и сформулировать мысль у него совсем не получается. Антон готов поклясться, что не видел Диму таким ни разу. Его он знает не так давно, но чувство такое, что знакомы они как минимум тысячу лет. С первых дней пребывания в клинике они нашли друг с другом общий язык, общение давалось им легко, и уже после первой недели они могли шутить друг над другом так, словно дружат не один год. Журавлев знает об Антоне то, что тот держит в тайне ото всех, кроме Юли. Шастун, в свою очередь, знает о Диме то, что не знает никто. Так что парень сразу догадывается, что стряслось. — Слушай, я там в столовой чизкейк видел творожный, — жмет плечами Антон. — Вкусный, наверное. Пожрем? Дима хмыкает, не сдерживая легкий смешок, и кивает, когда Шаст чуть хлопает его по плечу, после чего они оба идут в сторону столовой, и Антон заводит тему совершенно левую, позволяя другу отвлечься ненадолго от гнетущих мыслей и влиться в разговор. Журавлев благодарен, что Антон не спрашивает. Что не жалеет его и не протягивает глуповатое «да уж…», как это частенько делал его сосед в общаге, когда Дима учился в университете. Антон берет тот самый кусок чизкейка, захватывает с собой две вилки и ставит тарелку перед снова загнавшимся другом, присаживаясь напротив. Какое-то время они оба молчат, нажевывая десерт, который реально оказывается вкусным, но перерыв не резиновый, так что… — Матвиенко, что ли? — осторожно подает голос Шастун. — Да пиздец! — тут же с грохотом кладет вилку на стол Журавлев, из-за чего пара медсестер поворачивают к ним головы. Антон сразу же мягко им улыбается, чуть кивая, и машет рукой, как бы намекая, мол, не беспокойтесь, все в порядке, Дима просто психует, не на что здесь смотреть. — Ты не горлань только, ладно? — просит Шастун, разваливая локти на столе и скрещивая пальцы в замок. — Да не ору я, — вытирает Журавлев губы тыльной стороной ладони и на какое-то время затихает. Шастун терпеливо ждет, когда тот успокоится и созреет для полноценного и хотя бы немного спокойного ответа. Диму он понимает, потому что давно еще заметил его попытки расположить к себе Оксану. Это тебе не фильмы, снятые по книгам Николаса Спаркса, где люди влюбляются с первого взгляда и остаются вместе на всю оставшуюся жизнь. Это реальная жизнь, а с этой сучкой все куда сложнее. Оксана — девушка непростая, своенравная и временами вспыльчивая. У нее есть свой взгляд на ситуации, у нее свои принципы и своя политика. Подпускает она к себе только определенных людей и делает это далеко не сразу. Диме понадобилось больше четырех месяцев, чтобы заставить маленькую искорку в ее глазах хотя бы немного вспыхнуть, а теперь он наблюдает за тем, как девушка из его рук ускользает. Разумеется, он в бешенстве. Как тут не взбесишься? — Черт знает, что он там в уши ей напел, что наобещал ей, но я не доверяю ему, — сдержанно сжимает он руку в кулак и смотрит теперь на Антона. — Я абсолютно этому хвостатому не доверяю, — вкрадчиво повторяет он, сцепляя зубы. Антон понимающе кивает. — Она не такая, она не могла вот так просто взять и… — Журавлев рассеянно машет рукой в воздухе. Влюбиться. Дима это слово и сам произносить вслух не хочет. Потому что Оксана не могла так просто взять и в этого идиота влюбиться. — Это на нее не похоже, — качает он головой. — Этот скользкий гад вскружил ей голову. — Дим, — окликает его Шастун, заставляя парня опустить наконец руки на стол и прекратить шугать проходящих мимо коллег такими взмахами. — Она дорога тебе? Вопрос звучит слишком неожиданно для Журавлева, и он едва успевает переключиться и не сморозить что-то в духе: «Чего? Что за бред?», а затем натыкается на взгляд Антона и понимает: юлить бессмысленно. Журавлев догадывался, что от внимательных глаз друга ничего не скроется, но не ожидал, что Шастун настолько во всей этой ситуации прошарен. Дима кивает. — Тогда отпусти ее, — произносит Антон, и брови Журавлева удивленно ползут вверх. Браво, Шастун. Вот это совет. Десять из десяти. Лучшая поддержка. Но сказать всего этого вслух Дима не успевает, потому что в следующую секунду Антон выдает простое и правдивое: — Насильно мил не будешь. И Журавлев понимает, что ответить ему попросту нечего, потому что друг прав. Антон знает, что в поддержке он не силен и сказать что-то еще элементарно не сможет, так что просто, перед тем как уйти, чуть хлопает друга по плечу. В такие моменты Антон счастлив, что не влюбляется. Что не имеет отношений и идущей с ней бонусом головной боли. Временами он скулит, конечно, в подушку, когда на улице вдаривает минус, а отопление не включают, и хочется погреться в чьих-то объятиях. Но это довольно быстро проходит, потому что Юля умеет делать какао, а еще недавно подсунула ему втихаря новые махровые носки. Это ли не любовь? — Малой, у тебя есть три секунды, чтобы ответить мне, почему ты шаришься по клинике вместо того, чтобы быть у пациента. Ну-ка, раз, два… — Так я за историей болезни Попова, — тут же спохватывается Антон. Павел Алексеевич хмурит брови и скрещивает руки на груди, вперивая в парня прищуренный взгляд. — А ты брал у него с утра повторный анализ крови, чтобы отследить реакцию его организма на введенный ему вчера вечером новый препарат? — вкрадчиво спрашивает он. Антон вспоминает всех Богов, серьезно. Потому что утром он, конечно, к Арсению заходил. Но не за анализом крови, а потому что принес ему груши. Блин, груши. Попов, оказывается, их любит. Правда, одна из этих груш прилетела Шастуну в голову, но это детали. — Я… — мямлит он. — Я, знаете… Ну, в общем… — Если сознаешься сразу, то будешь помилован, — сообщает ему Павел Алексеевич. Шастун зажмуривает глаза. — Я забыл взять анализ крови с утра. Я забыл, извините, — как на духу выпаливает он и тут же получает папкой с историей болезни смачного леща. — Заслужил, — заявляет ему Добровольский, когда Антон чешет затылок, приоткрывая один глаз. — Какая тебе пощада, варежка ты лопоухая, если из-за тебя жизнь человека под угрозой? Парень округляет глаза и буквально бледнеет с каждой последующей секундой только сильнее, на что Добровольский не выдерживает почти сразу и прыскает. — Это тебе мгновенная карма, Малой, — выставляет он вперед указательный палец. — Я сам взял у него кровь на анализ, уже получил результаты и убедился, что его организм реагирует на препарат даже лучше, чем я планировал. Если все и дальше так пойдет, то к упражнениям сможете приступить дней через десять. Только его не обнадеживай раньше времени. Антон чувствует себя так, будто у него в организме открыли какой-то клапан, и дышать внезапно становится в несколько раз проще. Он улыбается широко и открыто, и истеричный смешок вырывается у него из легких. Значит, шанс есть. И это безгранично радует. Павел Алексеевич долго радоваться ему не дает и тут же отправляет работать, на что Шастун с энтузиазмом соглашается и, схватив историю болезни, тут же пропадает где-то в конце коридора. И куратору определенно не стоит знать, что помчал Антон от такой радости не сразу к Арсению, а покурить. Такие новости и самому для начала переварить надо. Добровольский засовывает руки в карманы халата, направляясь в противоположное крыло. У него в планах зайти сейчас в одно отделение, затем в другое, потом проведать пациента в семидесятой палате, а дальше допроверять истории болезни стажеров и… Он резко останавливается, прерывая цепочку мыслей, когда проходит мимо открытой палаты и видит там… Да нет, бред какой-то, не может этого быть. — Здравствуйте, Павел Алексеевич! — сияя, машет ему рукой Вероника. Блять, нет. Может. И только он хочет разразиться праведным гневом и отыскать Топольницкую, чтобы проучить эту девчонку за неповиновение, как она сама выглядывает из-за ширмы возле постели Вероники, глядя большими от страха глазами на Добровольского. — За мной, — вкрадчиво произносит он. — Живо. Дважды повторять не приходится. Юля семенит за ним по пятам в ординаторскую, стараясь не отставать, а затем чувствует себя самым провинившимся в целом мире человеком, потому что Павел Алексеевич просто садится в кресло, закидывая ноги на журнальный столик, и не произносит ни слова. Топольницкой же приходится попросту встать напротив него и сцепить руки в замок, покорно ожидая вердикта за свою некомпетентность. Молчание и его нечитаемый взгляд девушку попросту добивают. — Вы оставите меня на ночную в качестве наказания или ваш испепеляющий взгляд и есть наказание? Просто я больше не могу выносить ваше молчание, оно меня убивает, — тараторит она, прерывая тишину. Добровольский скрещивает руки на груди и глубоко вздыхает. — Объясни, — внезапно требует он. — Простите? — не понимает девушка. — Объясни мне, почему эта сумасшедшая дамочка еще здесь, если я просил тебя выписать ее еще в полдень? Топольницкая нервно заправляет за уши волосы и облизывает пересохшие губы. — Ладно, — наконец произносит она и на пару секунд замолкает, собираясь с мыслями. — Думаю, вам сложно понять, как нелегко в наше время многим женщинам. Вероника до смерти устала, и она не может из этого выбраться, потому что она сама себе самый злейший враг. Она постоянно пытается всем угодить, она всем улыбается, всем старается стать другом, не вступает лишний раз в конфликты и судит себя так сильно, что вам и не снилось. От внезапно свалившейся тирады Добровольский хмурит брови, наблюдая за тем, как девушка мельтешит по ординаторской, волосы у нее во все стороны летят, под глазами круги от недосыпа, а сами глаза безумные почти, уставшие. Заебавшиеся. — Ты на себя сегодня в зеркало смотрела вообще? — спрашивает мужчина, прерывая ее на полуслове. Топольницкая даже не сбавляет шага, продолжая наматывать круги. — Да, я знаю, что ужасно выгляжу, — замечает она. — И Ника никому не может сказать «нет», потому что чувствует, что обязана всем и каждому. Это добивает ее еще сильнее. Стоит ей выйти за пределы этой клиники, и все это обрушится на нее снова, и… — Забеги после смены в мой кабинет, возьми выписку из химчистки, забери мои рубашки оттуда, а завтра перед сменой завези мне их обратно домой. — Да я и в обеденный перерыв успею, — отмахивается Юля. И наконец останавливается. Зависает буквально, обрывая мысль на полуслове и переводя встревоженный взгляд на Добровольского, который и сам смотрит на нее не без волнения. И Юля понимает, что сама скоро окажется на месте своей пациентки. Ведь она попадает под все симптомы, о которых рассказывает. Девчонка загоняла сама себя буквально до смерти, хотя и отрицает это всеми возможными способами. Она лучше язык проглотит, чем сознается, что устала. Что ей и самой уже нужна помощь. Павел Алексеевич смотрит на нее какое-то время, а после сдается, цедит себе под нос тихое: «Дьявол», — и берет в руки планшет, чтобы обновить в таблицах данные. — Хорошо, — сдавшись, негромко произносит он и шумно выдыхает, тыкая несколько раз в экран, после чего блокирует планшет и откладывает его в сторону. — Вероника может остаться у нас на пару дней. Юля благодарно кивает, но вслух не говорит ни слова. — И, если нам повезет, — продолжает он, — то она поймет, что временами нам всем нужно давать себе передышку. И смотрит на Юлю так, что она не сразу, но понимает: это ей адресовано. Павел Алексеевич такого рода заботу не проявляет абсолютно ни к кому, даже к себе, и Юля буквально задыхается от благодарности, когда осознает: он беспокоится. — Верно? — вскидывает он брови. — Верно, — кивает Топольницкая. Добровольский кладет локти на расставленные в стороны колени и сцепляет руки в замок, глядя на действительно замучившую себя девушку. И у него даже язык сейчас не поворачивается бросить какой-нибудь саркастический ответ, хотя всегда получалось. — А теперь сходи на нормальный обед, — начинает он. — Нормальный, Воробей, полноценный обед. И даже не смей съесть какую-нибудь гадость в шуршащей упаковке за шестьдесят секунд. Девушка кивает. — Со смены я освобождаю тебя на час раньше. Как придешь домой — ложись спать, — повелительно произносит он. — Не читать материалы, не пролистывать лекции, не заниматься самокопанием — спать. Ты поняла меня? — Я поняла, — действительно полностью обескураженная таким проявлением заботы, отвечает она. — А теперь за работу, — кивает он на выход из ординаторской. Топольницкая с отрешенным взглядом выходит за дверь, и улыбка непроизвольно мелькает на ее губах, когда она на мгновение останавливается, чтобы переварить произошедшее. Ей чужда такого рода забота. В детстве ей, пожалуй, не досталось такого количества любви, которого заслуживает каждый ребенок. Отец всегда был в разъездах, мать — на работе. Большую часть времени Юля была предоставлена самой себе, однако в свободную минутку родителей всегда старалась сделать так, чтобы ею гордились. С отцом у Юли больше понимания, нежели с матерью, отношения с которой всегда поддерживать было сложно даже с таким легким характером, как у Топольницкой. Девушка всегда старалась, училась и трудилась ради отца, но и от него отдача была минимальной. Так что тот факт, что Добровольский проявил к ней заботу, многого стоит. Ведь даже она не замечала за собой, что забегалась, а Павел Алексеевич — заметил. Девушка входит в курилку, ежась и обхватывая себя руками в тот момент, когда Шастун поджигает сигарету. Она получила от него смс с приглашением быстренько перекурить, поэтому она здесь. Не говоря ни слова, Юля просто кладет голову на плечо друга и слабо улыбается. — Всё хорошо? — спрашивает Антон. И девушка впервые за долгое время максимально искренне отвечает на этот вопрос согласием. Топольницкая так и не решается закурить, просто ждет, пока Антон закончит. Он что-то рассказывает ей о пациенте, которого буквально час назад выписал, вспоминая какую-то забавную ситуацию, и Юля тихонько смеется, обнажая ровный ряд белых зубов. Шастун перескакивает с темы на тему, что-то тараторит про холодную воду дома и отмечает, что надо зайти сегодня в супермаркет. Топольницкая только кивает и под конец разговора вспоминает, что уйдет сегодня пораньше, поэтому сходит в магазин одна. — Почему ты уйдешь раньше? — чуть хмурится Антон, когда они входят обратно в корпус клиники. — Мне… Юля не знает, как вообще сказать Антону о том, что Добровольский отпустил ее раньше, потому что ей, блин, элементарно поспать надо, но Шастун вдруг чуть хмурится. Он впервые видит, какой стала за эту неделю девушка, и буквально читает ответ в уставших глазах подруги. — Я сам схожу за продуктами, — внезапно произносит Антон таким тоном, что Юля видит: возражения не принимаются. Топольницкая улыбается, и Шаст едва ощутимо целует подругу в висок, вкладывая в этот безобидный поцелуй просьбу о прощении за то, что сам этого не увидел раньше. Что сам не обратил внимание на то, что она устала. Они договариваются пересечься еще раз перед тем, как Юля соберется домой, и Шастун прощается с ней, почти вприпрыжку начиная идти в палату, которую чуть больше недели назад он на дух не переносил. Теперь время, которое он проводит с Арсением, — его любимое время. Да, он может отрицать это столько, сколько захочет, но возвращаться к нему он хочет с каждым разом все сильнее. Антон понимает почти сразу то, что Арсений ненавидит больше всего на свете. Жалость. Попов терпеть не может, когда его жалеют, что Шастуну очень даже на руку. Он и не пытается. Сухой сарказм и резкие высказывания сменяются неким подобием стеба в тот момент, когда Арсений признается самому себе в том, что ему нравится дерзость этого парня. Антон не стесняется в выражениях, говорит всё, что думает, и такой черный юмор временами использует, что сам от себя в ужасе. Арсений, в свою очередь, в восторге. Вся его жизнь после получения мировой славы стала красной дорожкой, сшитой из лести и улыбок, которыми он попросту уже хочет застрелиться, так что простота его лечащего врача стажера очень мужчине по душе. Даже несмотря на то, что руки у него всегда холодные и осмотр проводится под бурчащее «Блять, как же ты заебал, надень зимние варежки», Арсению все равно нравится общество парня, хоть он и не скажет ему об этом вслух даже под дулом пистолета. Шастун, в свою очередь, от одного только упоминания об Арсении теперь незаметно давит на лице улыбку. Такого роскошного букета из саркастичности, упертости и дьявольского обаяния Антон не видел ни разу в жизни. И его попросту разрывает каждый раз от ожидания следующего утра, потому что он пиздец как хочет слушать и видеть этого человека. И если раньше он этого не хотел, потому что боялся реакции Арсения на новость о том, что у него психосоматическое онемение нижних конечностей, которое не может позволить ему пока что ходить, то сейчас всё иначе, потому что Попов, оказывается, догадывался и сам и новость воспринял крайне спокойно, что немало удивило Антона. Как бы то ни было, первый лед, разделяющий их, трещит как раз в тот самый момент, когда Антон находит в себе смелость рассказать Арсению правду. Попов его за это даже почти начинает уважать, и у них обоих вроде как начинает получаться хотя бы немного общаться. Проклятье, чего только стоят первые попытки Антона выйти на контакт. Он ведь заморочился даже, подумать решил, пораскинуть мозгами, мол, как вообще к таким людям подход найти можно? И Антон не придумал ничего лучше, как забежать с утра в супермаркет и принести Арсению… Апельсины. — Какого хуя? — И вам доброе утро, Арсений Сергеевич, — лыбится Антон. — А я вам принес витаминов, — поднимает он на уровне своего лица сетку апельсинов. — Какой ты умница. Запихни их себе в задницу, окей? Антон хмыкает, а улыбку сдержать все равно не может. Чертяка этот живучий, анализы радуют, ребра срастаются быстрее, чем планировалось, а ссадины на лице затягиваются, как на собаке. — Я даже почищу его вам, — не сдается Антон, присаживаясь на постель. — Как же ты меня доебал, — закатывает глаза Попов. — Ну что мне сделать, чтобы ты свалил? — Скушать дольку, — протягивает Антон ему мокрой от сока рукой кусочек апельсина. Арсений фыркает. — Я с твоих рук есть не буду. — Возьмите сами. — Ты мне заляпаешь сейчас всю постель. — Застираю. — У меня аллергия на цитрус. — Не пиздите. И Попов прыскает, не выдерживает этого долбоеба приставучего. Свалился же на голову, черт бы его. Арсений фыркает, отплевывается, бурчит, а дольку все равно из рук Антона съедает. Морщится весь — да потому что кисло, блять, — отворачивается в сторону и кривит красивые губы, не забывая сморщить нос. Шастун ржет, заставляет его съесть еще парочку, потом сдерживает слово и уходит, обещая вернуться ровно в девять утра. Попов орет ему вслед, что не ждет вообще ни разу и что в рот ебал российскую медицину и всю ее составляющую. А потом глаз со стрелок часов до девяти вообще не сводит. Стоит Шастуну вернуться к нему, Арсений не упускает возможности язвительно выплюнуть, что он опоздал, а затем повыебываться на оставленный на столике завтрак, принесенный медсестрой. Еда Попову в клинике не нравится, и он фыркает, повторяя, что жрать эту стряпню не будет, на что Антон лишь цокает языком и щурит глаза, предупреждая, что такими темпами он его сам кормить насильно начнет. Арсений ведет линией плеч и хмыкает, мол, дэдди-кинк в его планы не входит. Антону, к слову, нравится его бесить. Нравится, когда Арсений злится. Он строит какую-то якобы устрашающую гримасу, бурчит себе под нос, не скупится на брань и думает, что выглядит неебически опасно. Антону, если честно, не страшно, а смешно. Ох, а эта его реакция на любые высказывания Антона. Шастун готов поклясться: еще пару дней, и он начнет записывать это в отдельный блокнот, чтобы однажды поставить его на полку рядом с цитатником Добровольского. Приносишь ему чай, в ответ: «Лучше бы рома». Видишь на его лице судорогу — оказывается, ловит с тебя триггер. Затаскиваешь в палату цветы от поклонников и спрашиваешь, куда поставить, — отвечает, что на его могилу. От тех же фанатов притаскиваешь коньяк — говорит, чтобы ставил в капельницу вместо морфина. Заходишь с улыбкой, спрашивая, как самочувствие, — в ответ получаешь: «Было лучше, пока ты не пришел». Заботливо приносишь травяной настой по маминому рецепту — фырчит, что лучше бы был насвай. Бежишь перед сменой к милой бабуле, покупаешь у нее свежие груши — тут же едва не получаешь одной из них по ебалу с размаха. Спрашиваешь, можно ли взять одну из подаренных шоколадок, которыми завален весь стол в дальней части палаты — потому что Антон знает, что Арсений сладкое не любит, — а в ответ получаешь не только разрешение забрать хоть их все, но и предложение захватить еще и только принесенную бутылку коньяка, чтобы на нее присесть. Великолепный. Великолепный, мать его, засранец с вагоном сарказма и двумя вагонами харизмы. Это если еще не считать прицеп с хорошим чувством юмора, без него ведь никак, учитывая новости, касающиеся ног Арсения. Матвиенко, к слову, без юмора. И новость о состоянии своего друга воспринимает в штыки. Даже сам Арсений так не беспокоится, в отличие от него, что немного странно, не будем этого отрицать. Антон тогда терпеливо ждет реакции наматывающего возле палаты круги Матвиенко на всё это, и вместо ожидаемого психоза, к которому всё и шло, мужчина вдруг внезапно останавливается и выдает: — Ты всё равно на ноги его поставишь. Шастун вскидывает брови. — Это вопрос? — старается он понять. — Факт, — кивает ему Матвиенко. Парень чуть кусает внутреннюю сторону щеки. Как бы ему хотелось знать, о чем думает этот парень, потому что взгляд у армянина абсолютно нечитаемый, и такая уверенность в его голосе заставляет Антона нервничать, хотя виду он не подает. — Почему вы так уверены в этом? Вопрос срывается с языка сам, и Антон даже не жалеет об этом. Он старается верить, что это лишь психосоматика, но организм человека — штука крайне непредсказуемая, и прогнозы могут оказаться ошибочными, чего Шастун боится больше всего на свете. Матвиенко молчит, нажевывая нижнюю губу и обдумывая, сказать об этом или нет, а после решается, поднимает тяжелый взгляд на парня и опускает руки на пояс. — Он подпустит тебя к себе, — сообщает он. — Со временем. Антон хмурит брови. — В каком смысле подпустит? — Ой, да не прикидывайся ты, а? — машет рукой Матвиенко. — У тебя на лбу все написано. Шастун ловит его взгляд и понимает: он знает. Каким, блять, образом, он не имеет ни малейшего понятия. Он вроде не ведет себя так, чтобы это поняли. Не говорит что-то такое, чтобы заметили, однако сути это не меняет. Серега каким-то образом видит в нем то, о чем знают лишь Юля с Димой и случайные, однодневные лица в шумных закрытых клубах раз в месяц. — Только не вздумай привязываться к нему, — требует Матвиенко. Антон подключает все свои слабые актерские навыки и выдает глупое: — О чем вы говорите? Матвиенко воет в голос, закидывая голову назад, и трет лицо ладонями. — Во-первых, — начинает он, глядя на двухметровую «скорую помощь» снизу вверх, — заебал «вы»-кать. Во-вторых, нахуя ты задаешь все эти вопросы, как же они меня бесят, ты бы знал… «Они по сменам с Арсением, что ли, бесятся?» — внезапно думает про себя Антон. — «У них расписание есть какое-то? Надо попросить скинуть». — В-третьих, я сказал уже тебе обо всем: не привязывайся к нему, — повторяет Матвиенко, качая головой, и не боится смотреть парню в глаза, да потому что с хрена ли бояться? Антон хочет пойти наперекор ему и снова задать вопрос, банальное «почему?», но Матвиенко будто затылком чувствует это, когда уже разворачивается, чтобы уйти, поэтому лениво бросает через плечо: — Фанатки на завтрак не остаются. Шастун хмурит брови, глядя ему вслед, и не понимает сказанного. Однажды он поймет, обязательно, блин, поймет, только обстоятельства при этом будут совершенно другие. Сейчас Антон старается об этом не думать, он только улыбается, когда ускоряет шаг, чтобы поскорее добраться до палаты Арсения. Ему буквально на секундочку забежать, давление измерить и показатели на приборе отследить. И он может пиздеть себе столько, сколько захочет, но он готов гоняться в эту палату хоть по сто раз на дню, даже если придется принести банальный градусник или бинты, потому что не видеть даже несколько часов пронзительную синеву Арсения с каждым днем становится все сложнее. — Соскучился уже? — закладывая в рот ложку йогурта, вместо приветствия немного невнятно произносит Арсений. Добровольский сказал Антону, что Попова нужно поставить на ноги как можно скорее, потому что так требуют представители Формулы 1. Спонсоры Арсения отвалили немалые деньги клинике за новый препарат, который только-только окончательно подтвердили ученые. Эта сыворотка восстанавливает не конкретные места, а весь организм целиком, и устраняет механические повреждения с такой скоростью, что невольно хватаешься за сердце и цитируешь наизусть молитву. Да только не Господь Бог эту сыворотку придумал, а люди, что буквально живут в лабораториях. Препарат Арсению ввели чуть больше суток назад, и эффект не заставил себя ждать. Ссадины затягиваются буквально на глазах, и сейчас у него на лице лишь пара несильно заметных царапин; легкие Арсения работают чуть лучше, и теперь он немного реже нуждается в кислородной маске; трещины на ребрах медленно исчезают; кости на руке срастаются; огромная шишка на затылке уже не так велика. Это чудо в области медицины, потому что все очень беспокоились, что будет немало осложнений, учитывая тот факт, что носитель для препарата обладает высоким уровнем адреналина в крови и нестабильной нервной системой. Но все пошло хорошо, и сейчас Антон почти с облегчением наблюдает за тем, как с удовольствием Арсений самостоятельно уплетает ложкой творожок Даниссимо с шариками, который он притащил ему сегодня с утра вместе с грушами. Хорошо, хоть аппетит появился, а то поесть это выебистое тридцатитрехлетнее дитя вообще не заставишь. — Вовсе нет, — качает головой Антон, но скрыть улыбку не особо может. Парень присаживается на край постели, чуть подгибая под себя ногу, и берет руку Арсения, чтобы надеть на нее манжету и измерить давление. — Эй, — фырчит, хмуря брови, Арсений с ложкой во рту, — я же ем. — Малоебущий фактор, Арсений Сергеевич, — чуть дергает Шастун уголком губ. — Я все сделаю быстро. — Да я догадывался, — хмыкает Попов и, облизнув ложку с обеих сторон, высовывает ее изо рта. Антон старается сделать вид, что не заметил, как юркий и острый кончик языка мужчины так ловко и быстро проделал всю эту работу. Антон старается сделать вид, что не понял, что имел в виду Арсений. Проебался Антон, как вы наверняка успели понять, дважды. — Ты же хочешь возвращаться в эту палату теперь, — с прищуром спрашивает его Попов своим невыносимым — сука, бесишь! — бархатным и низким голосом. — Я прав? Антон сглатывает. «Пошел нахуй, Попов», — долбит бесконечно в голове парня мысль. — «Серьезно, иди с таким голосом нахуй, я не шучу». — Я хочу сохранить работу, — безмятежно жмет он плечами. — А для этого надо ходить к вам, Арсений Сергеевич. — О, я не сомневаюсь, — стучит Попов себе ложкой по щеке, выбивая странный ритм и звук, из-за чего Антону снова приходится смотреть на него. «Сука, какой же ты. С этими своими ебаными синими глазами, ебаной улыбкой и ебаными ямочками на щеках. Пошел нахуй. Даже небритый, даже с отросшими волосами, закрывающими лоб и правый глаз. Все равно красивый. Реально, нахуй иди», — услужливо вторит голос в голове стажера. — Но ты хочешь видеть меня, — немного сгорбив плечи и чуть закинув назад голову, смотрит на него из-под опущенных пушистых ресниц мужчина. Антон кашляет, прочищая горло, и включает тонометр, гипнотизируя цифры на маленьком экране так внимательно, будто это самая интересная хуйня в мире. — Я хочу получить опыт, — кивает Антон, — а затем поступить в ординатуру. Арсений причмокивает губами и нахально улыбается, когда понимает, что парень усилием воли взгляда на него не поднимает. — Ты хочешь остаться, когда надо уйти, — не унимается мужчина. «У тебя шило, что ли, в жопе, я понять не могу?!» — вопят мысли Антона. — «Ты какого хрена все это сейчас устроил?! Если не перестанешь выебываться, то я трахну тебя прямо здесь.» А вслух лишь профессиональное, сдержанное: — Я хочу вас вылечить, — и пальцы Антона ведут по сильно выпуклым венам на руке Арсения, когда он снимает с него манжету. И Шастун ловит себя на мысли, что у Арсения невероятно красивые руки. Такие правильные, изящные, но в то же время сильные. Блять, как с учебника по анатомии. «Интересно, а внизу всё так же превосходно?» — снова появляется в его сознании охуеть как вовремя мысль, и кончики ушей парня определенно краснеют. Арсений замечает это сразу. — Ты хочешь ко мне прикасаться, — добивает он парня своим шепотом. Антон не выдерживает, вздыхает, кончиком влажного языка смачивает пересохшие губы. — Я хочу вас… — и мысль обрывается. «... поставить на ноги», — про себя договаривает Антон. — «Ну же, скажи! Поставить на ноги!» Но он не говорит. Потому что глаза Арсения так непозволительно близко к нему, что нахуй отключается мозг и останавливается сердце. Антон замирает, не дышит вообще и смотрит в радужку Попова, рассматривая ее так внимательно, будто это целая Вселенная. Антону кажется, что время замедляется или останавливается вовсе, потому что он готов поклясться: еще пара секунд, и он сможет сказать, сколько ресниц у Арсения на правом глазу с математической точностью. — Вот мы все и выяснили, — хмыкает Арсений, и в уголках его глаз появляется россыпь паутинок: маленьких улыбок прошлого мужчины. Попов откидывается на подушку и снова принимается за поедание йогурта, продолжая вести себя дальше так, будто ничего сейчас не произошло. Будто он не заставил Антона наебнуться умом и не вынудил вспоминать, как вообще протекает процесс дыхания. Шастун часто моргает, сглатывает, комкает в руках прибор, а потом не сдерживается, усмехается и выдает негромкое: — Вот вы мудоеб, Арсений. На что Попов шарит языком по щеке, не сводя с парня взгляда, и жмет плечами, ехидно улыбаясь: — Не без этого. Антон поднимается с места и чешет затылок, умоляя всё на свете, чтобы Арсений его красных ушей не заметил. — Отдыхайте, — напоследок произносит он. — Я зайду позже. — О, не беспокойся, я буду ждать, — саркастически произносит Попов, доедая йогурт. — Никуда не уйду, — показывает он на свои по-прежнему обездвиженные конечности. И смеется. Двинутый, не иначе. И Антон все равно улыбается тоже, потому что внезапно понимает одну странную, но приятную деталь: он впервые обратился к Арсению без отчества, и тот его не поправил. Арсений. У него даже имя красивое. Аполлон ебучий. Шастун улыбается собственным мыслям, пока идет в сторону регистратуры к Лёле, настроение у него безумно хорошее, да и чувствует он себя просто охуительно, и ничто не предвещает дурного завершения такого мощного дня, но… — Пропустите меня к нему в палату, мне необходимо увидеть его! — слышит почти срывающийся женский голос Антон и хмурится, ускоряя шаг. — Девушка, не повышайте голос, — спокойно просит ее Лёля. — Заполните вот эту форму и подождите, пока не подойдет его представитель. — Не буду я ничего заполнять, — почти испуганно кричит девушка, а голос у нее буквально звенит от слез. — Пустите меня к нему! — Тише, успокойся, все будет хорошо, — гладит ее за предплечья мужчина, стараясь привести в чувство. Она прикладывает тыльную сторону ладони к губам, почти льнет к нему, и Антон видит, что она вот-вот действительно разрыдается. Классическая ситуация в белых стенах клиники, но Шастун почему-то чувствует внезапный укол тревоги. — Что здесь происходит? — появляется из ниоткуда Добровольский, опуская руки в карманы халата, и Лёля тут же с благодарностью выдыхает, потому что дамочка ей нервы явно потрепала. — Меня не пропускают в палату к Арсению Попову, — сообщает ему девушка. — И его тоже, — кладет она ладонь на руку мужчины. — И правильно делают, — сдержанно кивает Павел Алексеевич. — Кто вы такие и кем ему приходитесь? Мужчина делает два шага вперед и протягивает вперед руку. — Кирилл, — представляется он. — Младший брат Арсения, — Добровольский жмет ему руку. — А это Ирина, — говорит он за девушку, — его невеста. И огромных размеров бриллиант переливается в дневном свете на ее безымянном пальце так сильно, что Антона его яркость почти что слепит.