Доплыть до энигмы

Антон кусает губы, уставившись в одну точку где-то на уровне автомата с газировкой, и нервно трясет ногой, скрестив на груди руки. Добровольский рявкнул ему пару часов назад: «Ждать!» И Антон сел в кресло. И Антон ждал. Он не встает с места, не реагирует на вопросы других, будто абстрагировавшись от внешнего мира; он замыкается в себе под крошечным невидимым конусом, потому что ему кажется, что так время пройдет намного быстрее. Что Добровольский подойдет к нему через пару недолгих мгновений, хлопнет по плечу и, улыбнувшись, скажет: «Живой. Панику только зря разводил. Нормально все». Но Павел Алексеевич не подходит ни через час, ни через два, по плечу ему не хлопает и не говорит, что все нормально. — Невеста его пришла, — Юля. Голос подруги Антон узнает окончательно только спустя дюжину ее реплик. Взволнованный, уставший, тихий, но как никогда родной. Антон медленно поднимает голову, смотрит вслед удаляющейся фигуры девушки с платиновыми волосами и сглатывает густую слюну, чувствуя себя так физически паршиво, что не описать словами. — Выглядишь так, будто тебя сейчас стошнит, — не подумав, выдает Юля. Шастун вскакивает на негнущиеся ноги, бежит к соседней двери, ведущей в уборную, и залетает в кабинку, падая на колени перед фарфоровым спасителем. Спина парня выгибается дугой, а в глазах закипают слезы. Антона рвет мизерным количеством когда-то давно выпитого глотка чая, смешанного с желудочным соком. Позывы продолжаются, и он даже толком не понимает, что из него выходит, кроме слюны, слышит только, будто в вакууме, встревоженный голос Юли и чувствует у себя на лбу ее прохладную ладонь. Когда в голове хоть капельку проясняется, желудочные спазмы прекращаются, а и без того слабый организм, который пережил чудовищный стресс, начинает дрожать, Антон без сил валится мешком на пол, прислонившись спиной к стене кабинки, и закидывает голову назад, закрывая глаза. — Выпей вот сейчас, — тараторит Топольницкая возле него, стараясь заставить его пить какую-то жидкость из высокого стакана. — Все нормально, — как-то резко приходит в себя Шастун, осоловело хлопая глазами. — Мне ничего не надо. — Ты белый, как лист бумаги. Это восстановит соляной баланс в организме, пей, — настаивает она. — Я выпью таблетку, — отмахивается Антон от подруги, вставая с места. Ноги не слушаются. — Она раззадорит стенки желудка только сильнее, тебе нельзя принимать сейчас антибиотики, не глупи. — Со мной все нормально! Он рявкает это так, что по пустому туалету разлетается эхо. Топольницкая вздрагивает, хватается обеими руками за стакан, притягивая его к груди, и поджимает губы. Она испугалась его, Антон это видит, и ему не по себе от того, что сейчас произошло. — Люди умирают каждый день, Антон, — смотрит ему в глаза Юля. — Если ты собираешься так реагировать на каждого пациента, то какого хрена ты вообще на врача учиться пошел. — Он не умер, — фыркает Шастун, зачесывая рукой волосы назад, и отводит в сторону взгляд. — Ты слышишь совершенно не то, что нужно. Это метафора, — закатывает глаза Юля. — Малой, прекрати так привязываться к своим пациентам, иначе с таким подходом дорога тебе будет проложена не в ординатуру, а в отделение к душевно больным. Возьми себя, мать твою, в руки. И выпей это сейчас же! Шастуна отрезвляет повелительный тон Воробья, он будто трезвеет рассудком в это самое мгновение, кивает и принимает стакан из рук подруги, выпивая соляной раствор до дна. — Параша, — морщась, констатирует Шастун. — Тебя не спрашивают, — отрезает она. — А теперь выпрями спину, поменяй халат, потому что этот мятый, как из задницы, и иди к Павлу Алексеевичу, чтобы разобраться, что случилось с твоим пациентом. — Ты как Добровольский, но только в юбке, — вскидывает брови Антон. Топольницкая замечание мимо ушей пропускает, или Шастуну так просто кажется, однако Юля определенно свое последнее слово сказала и отвлекаться больше не была намерена. Шастуна будто током прошибают ее слова, и он в который раз поражается, как в таком маленьком взъерошенном человеке может быть такой стальной стержень характера? Топольницкая должна попасть в ординатуру этой клиники без вариантов, здесь такие сотрудники — на вес золота. И Антон уже даже не уверен, подходит ли он сам на эту должность. Шастун выпрямляет спину, меняет халат и пьет большой глоток остывшего кофе, чтобы хоть немного прийти в себя, хотя получается плохо. Перед глазами у него приступ Арсения, случившийся тремя часами ранее, а в ушах — отголоски его утробного, наполненного болью крика. Антон трет лицо ладонями и идет в сторону вип-палат. Он копается в своих мыслях, старается взять себя уже наконец в руки и не сразу замечает, как задевает кого-то плечом, слегка потеряв равновесие. Шастун поднимает глаза. — Антон, да? — вскидывает девушка брови. Ирина, он помнит. — Да, — сдержанно кивает он, непроизвольно оценивающе пробегаясь по ней взглядом. — Тогда идем покурим, Антон. Шастун даже не успевает отреагировать, девушка уже нацеленно идет в сторону курилки, будто была уже там раньше, копаясь на ходу в сумке, чтобы отыскать так сильно необходимые сейчас сигареты. — Шоколадные, — не поднимая глаз, произносит она, когда они выходят на улицу. — Будешь? Антон молчит, старается на нее не смотреть. — Значит, будешь, — протягивает ему коричневую никотиновую палочку и впервые поднимает на него взгляд. Глаза у нее испуганные, покрасневшие и не тронутые косметикой. Антон это только сейчас замечает. Пальцы девушки, сжимающие протянутую парню сигарету, подрагивают. Губы у нее пухлые и искусанные от нервов, а в глазах бегущая строка: «Возьми эту чертову сигарету, я чувствую себя идиоткой». Антон берет сигарету. Они молча закуривают. Ирина делает тяги быстро, почти с остервенением сжимает пальцами фильтр, и каждый ее выдох никотинового облака наполнен дрожью. Она ставит локти на поручень, опускает основания ладоней на глаза, плавно вдыхает. И выдыхает: — Ты смотришь на меня так, будто я враг народа. Антон часто моргает и переводит взгляд вперед. — С чего ты взяла? — хмурится он. — Да я кожей твой взгляд чувствую. До мурашек, — передергивает ее. — Неужели Арс тебе обо мне ничего не рассказал? — А должен был? Антон не может себе сопротивляться: он воспринимает девушку в штыки. — Это многое объясняет, — слабо ухмыляется она. Шастун чуть хмурится, вспоминая последнюю встречу с Арсом: тот факт, как Арсений отреагировал на слова Антона, их поцелуй. Арсений ведь первый поцеловал. Этим поцелуем он хотел сказать что-то еще. И Антон чувствует, что ответ невозможно близко, только ему никак не удается схватить его. — Антон, я не против тебя, — наконец произносит Ирина, выдыхая из легких тонкую струйку дыма. Слова звучат настолько неожиданно для него, что он даже на мгновение теряется, понять пытается, сложить очевидные вещи, но чувствует себя настоящим идиотом, потому что ему буквально положили все на блюдечко с голубой каемочкой, а он все еще не понимает. — Что? — Я не против тебя, — повторяет она. — Только не дай ему умереть. Шастун сглатывает, отголоски слов Ирины обжигают ему нёбо. — Ир, ты готова? Они оба выбираются из границ их маленького мира, и Ирина поворачивает голову назад, слабо улыбаясь парню с темной бородой. Антон тут же вспоминает его: брат Арсения. — О, здравствуй, — протягивает ему мужчина руку. — Кирилл. — Антон, — отвечает на рукопожатие Шастун. — А, — протягивает Коковкин, не скрывая легкой улыбки, и смотрит на парня сверху вниз. — Ты и есть тот самый Антон. — Тот самый? — Да, я готова, — прерывает определенно неловкий разговор Ирина и вкладывает руку в ладонь Кирилла, переплетая с ним пальцы, после чего смотрит на Антона. «Понял теперь?» — хочется ей спросить. И Антон буквально читает этот вопрос в ее глазах. Теперь он понимает. Кирилл тянет за собой девушку, параллельно отвечая на звонок. — Тебя искал Павел Алексеевич, — перед уходом вспоминает она, и у Шастуна сигарета чуть ли не из рук со второго этажа валится. — Спасибо, — тараторит он, стараясь поскорее потушить в урне сигарету и бежать к палате. — Антон, — снова окликает его Ирина. Парень поднимает взгляд. — Не дай ему умереть. Сердце снова пропускает удар, и Антон понять не может, почему так происходит. — Не дам. — Поклянись, — смотрит ему в глаза девушка. — Клянусь, — кивает он. Когда Антон приходит в кабинет Павла Алексеевича, там уже сидит не только он, но и сам Дмитрий Темурович. Взгляд у Добровольского тревожный, да и Позов тоже обыденной безмятежностью не отличается. Они посвящают почти три дня поискам причины приступа у Арсения, Антон ни на шаг от него не отходит, но ни один мускул на лице Шастуна не выдает его состояния безграничной взволнованности, не позволяет ему проявить те чувства, которые он показывает, когда они остаются наедине. Добровольский бесконечно отдает приказы, Шастун подчиняется и возит Арсения в специальном кресле по процедурам, стараясь лишний раз с ним при посторонних не заговаривать, хотя на третий день не может скрыть положительных эмоций, касаемых того, что Арсений все еще с ним. Позов пытается не разосраться с Павлом Алексеевичем и говорить спокойно, когда приходят очередные результаты анализов, а по факту в нескольких листах формата А4 одно сплошное ничего, что указывало бы на причину приступа. Добровольский старается держать себя в руках, не сеять никому не нужную панику и разбираться со всем постепенно. И только когда Арсений проходит абсолютно все процедуры, приходят все их результаты, и они почти до самой ночи сравнивают их, стараясь сложить мозаику. Павел Алексеевич наконец понимает, что организм Арсения буквально остановил все процессы восстановления и запустил процесс, обратный ремиссии. Приступ спровоцировал всплеск адреналина, о побочном действии которого предупреждали создатели экспериментальной сыворотки, что с невозможной скоростью до этого момента возвращала Попова к жизни. Адреналин выжег почти всю сыворотку из организма Арсения, буквально пустив по венам мужчины настоящую лаву, а мощный приступ сильно повредил некоторые его органы, один из которых — сердце. Организм гонщика будто постарел на несколько лет всего за пару часов, и у Антона застыла в жилах кровь, когда он осознал, что всплеск адреналина в венах Арсения спровоцировал именно он. Когда поцеловал его. Любовь, оказывается, правда может убить. И совершает она свои преступления на манер самого первоклассного наемного убийцы, заметая за собой все следы и оставляя на корне языка привкус разрушения и беспросветной тяжелой тоски у жертвы. Не зря же Матвиенко сегодня было так хорошо. Он оказался первоклассным киллером. — К нему можно? — опускает Сережа локти на стойку регистрации. — И вам добрый день, Сергей Борисович, — нарочито вежливо произносит Лёля, сверкая фальшивой улыбкой. Никогда ей этот грубый мужчина не нравился. — Можно? — снова спрашивает он. — Да, можно, — сдается Гущина, осознавая, что перевоспитать такого человека никому не под силу. Даже… Сережа входит в палату без стука, заставляя сидящего на краю постели Антона почти подскочить. Шастун скомканно здоровается, закрывает историю болезни и жмет Матвиенко руку, после чего уходит из палаты, позволяя им побыть наедине. Серега провожает парня безучастным взглядом. — Решил зайти? — почесывая тыльную сторону ладони, спрашивает Арсений уже немного окрепшим голосом. Всю последнюю неделю его организм восстанавливают постепенно, смотрят реакцию на абсолютно все вводимые препараты и игнорируют гневные звонки Формулы 1, касаемые того, что Павел Алексеевич отказывается вводить Арсению сыворотку во второй раз. — Он же бесит тебя, — игнорирует вопрос Серега, глядя на дверь, за которую вышел Антон. Арсений слабо улыбается. — Он меня лечит. Матвиенко вскидывает брови, сжимая в ладони ключи от машины, и чудом сдерживается, чтобы не пошутить в эту самую секунду о том, что Попов с какого-то перепуга решил оставить на завтрак свою очередную фанаточку. Но он решает ничего не говорить, в конце концов, он просто решил его проведать, а не капать на мозги. — Как сам? — Скоро приступаем к упражнениям, — кивает Арс. — По прогнозам, через пару недель уже смогу самостоятельно передвигаться, с ногами порядок. — А что вообще случилось? Почему с тобой произошла эта хуета? Арсений жмет плечами. — Я не знаю. Мне не говорят. — Спросил бы у своего парня, — саркастически произносит Серега с ехидной улыбкой. — Он… Попов проглатывает слова и закрывает рот, замолкая на полуслове. Ему почему-то так сильно не хочется говорить Сереге, что произошло между ним и Антоном, что он даже толком объяснить это не может. Он не хочет ни с кем делиться этим. Даже с Ириной. Поэтому принимает решение соскочить с темы разговора. — Как у тебя с той подружкой Шастуна дела? — лучший способ защиты — нападение. Серега чешет нос, засовывая руки в карманы куртки. — Да… Всё, кажется, — спокойно произносит он. — Переспали наконец? Перебесился? Матвиенко кивает. — Я же говорил, — хмыкает Арс. — А ты мне про любовь затирал. Очередная однодневка. — Ага, — старается самодовольно ухмыльнуться Серега. Получается у него, откровенно говоря, плохо. Потому что он не понимает, что вообще с ним происходит. У него всегда все происходило по стандартной схеме. Обольщение, красивые слова, вино, постель. Обычно ему требовалось не больше нескольких часов, чтобы затащить очередную девчонку в койку, а на рассвете свалить из номера и забыть ее имя, оставив на подушке записку. Оксана была труднодоступной целью. Ее непреклонность манила с удвоенной силой, заставляла внушить себе мысль о том, что в этот раз уровень сложности в этой игре указан в настройках алым «hard» и добиваться ее следует втрое усерднее. Как только это случилось, как только он добился желаемого, как только услышал под собой ее стоны, в голове у него что-то щелкнуло и забавный механический женский голос произнес: «Уровень пройден. Миссия выполнена», в результате чего Сережа оставил ей утром на подушке записку и ушел. И ему вроде как должно быть хорошо, должно быть просто охуительно по всем параметрам, а его изнутри скручивает, потому что девчонка — не такая простая, как все предыдущие. Она не звонит, не пишет. Не задает дурацких вопросов, не просит о встрече. Она словно исчезла, и ему отсутствие ответной реакции щекочет нервы. Он привык к тому, что девушки не находят себе места из-за таких записок и такого завершения «вечера», привык, что они рвут на себе волосы, страдают и льют слезы. Матвиенко никогда не отрицал, что ему это нравилось. Но сейчас с ним что-то было не так, как обычно. Они соскакивают с Арсением и с этой темы, вливаются в диалог, касающийся гонок. Матвиенко говорит, что представители в ярости, что пресса трещит по швам от новостей и что сейчас ко входу этой клиники не пробьешься. Серега нанял Арсу телохранителей, и два амбала уже стоят у входа в палату, контролируя ситуацию. Про аварию говорят все СМИ, просочились кадры, социальные сети рвутся от обсуждений. Ира дала интервью, в котором рассказала, что проблемы нет, что все обошлось и Арсений скоро встанет на ноги. Для отвода глаз пришлось напомнить про свадьбу, организацией которой они уже вовсю занимаются. — Знал бы ты, как меня заебали все эти обсуждения в социальных сетях, — трет переносицу Арсений. — Кто кого ебет, кто на ком женится, у кого какая ориентация. Заебали. — В этом вся суть популярности, — отвечает Серега. — Их ебет, что ты их не ебешь. — Так неожиданно, — саркастично вздыхает Арс. — Сплетни по журналам ходят, что ты все-таки пидорас последний, Ира — лесбиянка и у вас взаимовыгодный брак, — что-то строча в телефоне, отзывается Матвиенко. — Очаровательно. — Знаешь, с кем ей отношения приписывают? Арсений вопросительно вскидывает брови. — С твоей бывшей, — ржет Матвиенко. Попов закатывает глаза, выдыхая наболевшее «ой, блять», и хочет, на самом деле, даже вот о такой чепухе поговорить с Серегой. Он тут в последнюю неделю загибается, Шастун все никак не поддается на разговор, выходящий за рамки лечения, не трогает его без крайней необходимости и не смотрит в глаза. Это добивает. Но Матвиенко снова выбивает для друга из графика всего пару минут, извиняется, что зашел совсем ненадолго, и уже строчит сообщение, чтобы водитель подъехал к клинике, потому что скоро интервью, на которое он уже почти, блять, опаздывает. Серега жмет руку Арсу и выходит из палаты, направляясь в сторону выхода из здания. Матвиенко хочет, чтобы мысли его были забиты лишь работой и состоянием друга, не хочет, чтобы сознание засорялось никому нахуй не упавшими драмами и переживаниями о девушке, которую он просто планировал красиво выебать, но не все так просто. Господь наказывает Серегу за содеянное, заставляет его думать об Оксане и… — Вам дороги мало? …столкнуться с ней в регистратуре. Матвиенко задыхается словами, и колючий комок из них встает у него в горле. Она такая красивая. Такая величественная и статная, что невольно сдаешь позиции. Только взгляд у нее холодный, а в глазах… ничего. Сережа не может прочесть по ее глазам ни единой эмоции, потому что эта книга для него теперь закрыта. И Оксана нарочно задевает его плечо своим, продолжая идти вперед с гордо поднятой головой и не оборачиваясь, пока внутри у нее все падает осколками вниз, рушится крошевом и рвется в лоскуты. Он сделал ей так больно, так сильно больно, что у нее пошатнулся болевой порог. Она не плакала, когда проснулась в одиночестве, не злилась, когда читала записку, что лежала на соседней подушке, и не кричала, когда осознала произошедшее. Оксана не стала ему звонить, не стала писать, не стала кому-то об этом говорить. Она закрылась в себе, запечатала в себе всю боль, залив между ребрами раствор цемента, и вслух сказала себе утром у зеркала: «Тебя предупреждали. Ты сама решила открыться ему». Она впустила в свою жизнь человека на свой страх и риск, а он не только ушел из нее, но и забрал часть ее с собой. Лучше бы мы вообще ничего не чувствовали. Лучше бы мы были просто машинами. Фролова тонет теперь не в человеке, а в работе, потому что это куда более правильный выбор, так что она без промедлений согласилась расфасовать все результаты утренних анализов пациентов по их историям болезни, чтобы не утруждать этим Лёлю, на что Гущина только поджала губы, проводив девушку тревожным взглядом. — Никольский — почки, — бубнит себе под нос девушка, вкладывая распечатки в папки, — Продулина — кровь… Слова смешиваются, листы всё никак не кончаются, а перед глазами буквально все плывет, но стоит ей их закрыть, как возникает его образ, слышатся его слова, его вранье, его пустые обещания. Фролова бросает листы, обхватывая руками шею и опуская вниз голову. Она глубоко вдыхает, но это не помогает. И без того холодные руки начинают дрожать, хочется сесть. — Плохой день? Девушка резко оборачивается назад, не ожидая в середине рабочего дня столкнуться с ним, учитывая тот факт, что Диму Добровольский все чаще гоняет к пациентам в травматологию, видимо, Павел Алексеевич чувствует, что пора бы уже прекратить все войны и не вынуждать пересекаться без лишней надобности его стажеров. Но вот Журавлев стоит перед ней, невооруженным глазом видно — беспокоится, места себе не находит. В радужках так и читается: «Скажи мне, тебе станет легче. Я тебя не обижу». А в руках держит папки всякие и батончик «Mars». — Он последний был, но… тебе он нужнее, наверное, — жмет плечами Дима и слабо улыбается, протягивая девушке батончик. И Фролова не выдерживает. Стена, что она возвела у себя в душе, дает трещину, и наружу выползают, облизывая голодные морды, терзающие ее сердце чувства. Вся горькая обида, которую она похоронила под ребрами, выбирается наружу и дерет тощую глотку детским плачем, оглушая ее сознание. Оксана срывается с места, подбегает к нему, руками обвивает шею и зажмуривает глаза, стараясь не дрожать от подкативших к горлу слез. Ее просто разрывает от того, что, несмотря на все ее выходки, ее холодность и отчужденность, он продолжает относиться к ней с той же теплотой, что и в первые дни стажировки. Он всегда был к ней добр, но она его простоту и открытость пресекала, и теперь ей ужас как стыдно за это. Дима теряется от такого порыва, но обнимает девушку в ответ, опуская подбородок ей на макушку, и старается успокоить, потому что знает, что произошло. Потому что видит, как сильно поранили ее душу. — Знаешь, Оксан, — гладит он девушку по волосам, — беда этого мира в том, что, когда мы наконец получаем то, чего нам так сильно хочется, оно не всегда ведет себя так, как мы себе придумали. Оксана ничего ему на это не отвечает, лишь крепче прижимает к себе, потому что он — единственное ее утешение, и она знает — знает, блин, — что поступает с ним бесчеловечно, потому что никогда не сможет ответить ему взаимностью. Сможет лишь позволить ему себя любить. В этом и есть вся сущность человека, который остался наедине со своей безысходностью: он либо идет ко дну один, либо топит в ней кого-то еще, чтобы самому быть на поверхности. — Извините, я не вовремя. Оксана выпускает Диму из объятий немного резко и неуклюже, смахивает с щек слезы, часто моргает, сгребает недоделанную работу в стопку, чтобы закончить наедине с собой или с помощью Лёли, чтобы правда больше ни на что не отвлекаться, и уходит, бросив натянутую улыбку с тихим: — Всё нормально. Журавлев оставляет на журнальном столике батончик, берет свои документы и выходит следом, успев поймать виноватый взгляд Айдара и его неловкое: «Прости». Гараев сюда вообще по нелепой случайности зашел, ему нужно было просто место, чтобы побыть в тишине и попытаться сосредоточиться на истории болезни пациента, с которым он зашел в тупик. Просить помощи у Добровольского он не собирается, лучше посидеть самому и подумать лишние пару часов, чем поймать на свою душу выговор и еще одну ночную, однако даже с таким стимулом Айдар все никак не может сосредоточиться. На часах четверть четвертого, времени, по факту, предостаточно, но Гараев места себе не находит, потому что не может никак дозвониться до Вити. У него сегодня была ночная, от дневной смены он был освобожден, однако Айдар знает: Щетков днем спать не может, поэтому не отвечает он на звонки по одной причине — что-то стряслось. Гараев уже раз тридцать ему набирал, и все без толку, а обратиться больше попросту не к кому. Из ребят никто не знает, что с Витей творится и что вообще происходит между ними. Они сами создали себе остров «безопасности», решив никому ни о чем не рассказывать, но оба оказались в итоге в опасности. Айдар пьет уже третью чашку кофе и снова набирает давно наизусть заученный номер, но без толку. Он ходит по ординаторской, заламывая пальцы, и представить себе даже не может, куда Витю занесло в этот раз и по какой причине. И в какое-то мгновение он почти роняет на пол чашку, потому что раздается звонок, и Айдар хватает телефон, с мнимым облегчением выдыхая, когда видит на экране имя абонента. — Твою мать, Щетков, почему ты не брал трубку?! Где ты?! Ты в порядке?! На том конце провода слышится лишь шум с улицы. — Вить! — не выдерживает Айдар. — Эм, я, — голос незнакомый, — здравствуйте. Вашим номером и номером какой-то Даши у него забит весь журнал вызовов. Даша на звонки не отвечала, я решил набрать вам. У Айдара внутри все сжалось. — Г-где вы? — голос дрогнул. — Я нашел его возле бара недалеко от Парка Горького. Заберите его, я вам адрес точный скрином карты перешлю. — Спасибо вам. Спасибо. Я скоро буду. Гараев даже не думает о том, что уходит со смены в середине рабочего дня. Не думает о том, что ему по первое число влетит от Добровольского, стоит тому об этом узнать. Не думает о пациентах, не думает ни о чем. Только об одном. Найти Витю. Он убегает из клиники и тут же прыгает в такси, едет до того места, кажется, целую вечность. У него от страха за Витю дрожат колени, а на корне языка горький привкус. Когда он приезжает на место, какой-то парень с дредами машет ему рукой и рассказывает в двух словах, что случилось. Что нашел его здесь, без сознания, одного. В жопу пьяного. Что хотел пройти мимо, когда всё-таки разбудил его и услышал несвязную ересь, но что-то не позволило ему вот так все оставить. Айдар благодарит парня и предлагает ему денег за помощь, но тот отказывается. Стреляет только пару сигарет и желает удачи. Таксист сначала отказывается брать Витю в салон, поэтому Айдару приходится накинуть пять сотен сверху и договориться на пятизвездочный отзыв, на что водитель, скрипя зубами, соглашается, ставя условие, чтобы пьяный пассажир не смел блевать. Айдар заставляет Витю лечь к себе на колени и опускает руку ему на плечо, поддерживая, чтобы тот не упал. Водитель бросает на них косые взгляды в зеркало заднего вида, но Айдар старается делать вид, будто ничего не видит. Он высаживает их и тут же уезжает, и Айдару приходится тащить на себе полуживое тело Вити в свою квартиру. Только в этот раз не с субботы на воскресенье, а в будний, обычный день. Он затаскивает его в квартиру, возится минут пятнадцать, пытаясь раздеть, и тащит в ванную. Завалив Щеткова в ванну, он включает ледяную воду и направляет мощную струю ему прямо в лицо. — Мать твою, сука! — неразборчиво орет Витя и в следующее мгновение получает от Айдара с размаху звонкую пощечину. Гараев молчит, не проронив ни слова, а затем снова наотмашь бьет его по другой щеке, да с такой силой, что бледная кожа тут же краснеет. Щетков рассеянно кивает, взгляд у него на мгновение даже проясняется. — Ладно, — кивает он. — Ладно, — повторяет. Айдар помогает ему принять душ, вытирает его полотенцем, крутит при этом им, как тряпичной куклой, а Витя не сопротивляется даже, повинуется всем его действиям и не говорит ни слова. Смотрит только на него, смотрит не прекращая, а Айдар его взгляды игнорирует, не хочет видеть эти наполненные сожалением глаза, не хочет снова прощать его, потому что Витя идет по наклонной и всячески вырывает руки, не позволяя себе помочь. Айдар помогает ему одеться, дает свои боксеры и футболку, просовывает в рукава его ослабшие руки и голову — в ворот. Затем садится перед ним на корточки, чтобы надеть на ледяные ноги носки, и в какой-то момент Витя наклоняется вниз, прикасаясь своим лбом к его макушке, и опускает ладонь на шею. Айдар замирает, прекращая двигаться, держит подрагивающие пальцы на темных носках, чувствуя тяжелое дыхание в своих волосах, и понимает, что ему тяжело. Ему, блять, тяжело видеть, как губит себя Витя, и понимать, что он не может ему помешать. Тяжело наблюдать за тем, как он рушит все то, что так долго создавал. Свою карьеру, свой статус, свое здоровье. Себя самого. Витя ведет ладонью по его шее, чуть сжимая покрывшуюся мурашками кожу, и касается губами его лба, продолжая молчать. Тишина спальни не давит, не гнетет и не убивает. Эта тишина просто есть, и она скорее помогает переварить этот момент, впитать его в себя целиком, потому что ничто не повторяется дважды. Айдар закрывает глаза, позволяя Вите обхватить свое лицо ладонями и оставить на виске долгий тихий поцелуй, в который Щетков вкладывает со-счета-сбился-какую-просьбу о прощении. Гараев сглатывает, высвобождаясь из слабой хватки парня, и идет на кухню, чтобы развести ему «Регидрон», иначе совсем не оклемается на следующее утро. Айдар ненавидит такие моменты. Ненавидит всей своей душой, но не потому, что ему в тягость ухаживать за Витей и отчитывать его, а потому, что каждый раз Айдар слышит от него одни и те же слова и обещания. Которые он не выполняет. — Пей, — протягивает ему парень стакан. Витя поднимает глаза, покорно берет в руки стакан и заставляет себя все выпить. Раствор соленый, противный до скрежета зубов, но Витя пьет, блин, эту парашу, даже слова против не говорит, потому что бессмысленно растрачивать слова и злить единственного человека, которому есть до него дело. Он выпивает все до дна и возвращает стакан, наблюдая за тем, как Айдар отрешенно и безысходно держится, снова на трезвую голову наблюдая за его выходками, а затем не выдерживает и сознается: — Я рассказал Даше. Айдар напрягается, стоит спиной к нему, опустив стакан на комод, и не поворачивается назад. — Я рассказал ей, кто я такой. Рассказал о тебе, — облизывает губы. — И о нас. Гараев сглатывает, поворачивается и идет обратно к постели, присаживаясь перед ним на колени. «Нас». Глаза у Вити уже не такие пьяные, они смотрят на него и видят. В нижних ресницах парня путаются слезы. Айдар ненавидит пьяные слезы, потому что они пустые. Однако в этот раз что-то мешает ему сказать ему об этом вслух. — Она бросила меня, сказала, что это мерзость последняя и… — Ты спал с ней? Витя поджимает губы. — Не спал, — честно сознается он. — Потому что я и сам себе мерзок. Щетков закрывает лицо ладонями. — И у меня никого нахуй нет, — изломляются его губы в плаксивом оскале. — Никого нахуй… — Так, всё, — не выдерживает этой ереси Айдар. — Ложись в постель. Быстро. Витя повинуется, хватает пальцами уголок одеяла и залезает под него, бросая тяжелую голову на подушку. Айдар ложится с ним рядом лицом к лицу и сжимает пальцами родную ледяную ладонь. — У тебя есть я, а у меня есть ты. — Айдар, я… — Да заткнись ты уже, — закатывает Гараев глаза. Он придвигается ближе, переплетая под одеялом их ноги, и касается его лба своим. Айдар чувствует, как по телу разливается долгожданное спокойствие, потому что Витя дома, он в порядке. Он, блин, в порядке. Живой, дышит, лежит рядом, касается его пальцев. И Айдар не простил его, нет. Нихуя он его не простил, прощение еще заслужить придется, но он с ним. И это действительно все, что сейчас нужно. — От тебя спиртом разит, — морщась, жалуется Айдар. — Прости, — чуть опускает голову парень. — Бросай пить, Щетков, серьезно. Иначе я брошу тебя. — Понял, — хмыкает Витя. Даже несмотря на все выходки, несмотря на все его самые уебанские поступки, Айдар по-прежнему считает его своим парнем. И Вите даже больно в груди становится от осознания, что такой человек не только есть в его жизни, но и все еще здесь. Он не ушел и не хочет уходить. — Я люблю тебя, — целует ему костяшки пальцев Щетков. — Ты всегда говоришь мне это, когда пьяный. Это не любовь, Вить. Щетков сглатывает. — Только алкоголь и помогает мне признаться. — Ты о чем? Витя делает паузу, закрывая глаза, и старается не слушать собственный голос, когда фраза срывается с языка. — Я гей. — Да не может быть, Цикада, — саркастично отзывается Айдар. — Вот это новость. — Смешно тебе, да? Нет, Айдару нихуя не смешно. Он знает, каких сил Вите потребовалось, чтобы сказать об этом вслух. Знает, что является корнем его проблем, и понимает, что помочь ему может только он сам или помощь квалифицированных специалистов, которых он до дрожи в коленях боится. Айдар знает, что Вите понадобилось четыре с половиной года, чтобы принять это хотя бы в пьяном состоянии, и осознает, что трезвый он это сказать никогда не сможет. Никогда не сможет со светлыми глазами посмотреть на него и сказать, что чувствует на самом деле. — Спи, Вить, — обнимает Гараев парня, прижимая к себе ближе. — У тебя же смена, — почти подскакивает на месте Щетков. — С тебя Добровольский три шкуры спустит. — Не беспокойся об этом, — смотрит на него Айдар, хотя в глубине души сам страшно боится последствий. Гараев заставляет Витю повернуться на другой бок, обнимает парня со спины и хочет больше всего на свете, чтобы тот замолчал. — Я уже растерял все свои привилегии, не надо тебе идти по моим стопам. Добровольский на меня после того инцидента с Юлей даже не смотрит. Не быть мне аспирантом в этой клинике. — Заткнись, — цокает языком Айдар. — Нет, послушай меня, — смотрит куда-то перед собой Витя, нашаривая рукой пальцы парня. — Айдар, ты станешь хорошим врачом, — шепчет он, — каким мне никогда не бывать. — Да заткнешься ты уже или нет, — не выдерживает всего этого Гараев. Витя на мгновение замолкает, слушая дыхание Айдара в своих волосах, и нашаривает рукой его пальцы, несильно сжимая своими. Щетков знает исход этой стажировки, знает, что с ним случится. И он не готов к этому. — Обещай, что не откажешься от места, когда меня не возьмут. — Что? — нахмурился Айдар. — Обещай, что не проебешь возможность, когда я уеду, — начинает злиться он. — Никуда ты не уедешь. — Айдар, пожалуйста. Обещай, что хуйню творить не будешь. Гараев смотрит перед собой в одну точку, касаясь кончиком носа влажных волос парня на загривке, и не хочет принимать то, что Витя ему говорит. Никуда он не уедет. Кто ему позволит? — Если пообещаю, ты заткнешься и уснешь? — отрешенно интересуется Айдар. — Да. — Тогда обещаю. У Гараева уснуть так и не получается, он ждет пару часов, оберегая сон Вити, а после вылезает из постели и идет на балкон, намеренно захватывая с собой пачку когда-то купленных на вот такой случай сигарет. Он закуривает, вслушиваясь в тишину вечернего города, и выуживает из кармана телефон, чтобы хоть немного себе помочь. Айдар (18:25): Малой, прикрой меня. Пришлось уйти, сделай так, чтобы Добровольский был не в курсе Антон (18:26): Окей Шастуну не до этого. Ему сейчас, блять, совершенно не до того, да и Добровольскому, к слову, поебать тоже. У них сейчас одна проблема — здоровье Арсения. Весь процесс восстановления буквально замер на месте, даже те небольшие улучшения, которых они достигли кропотливым трудом, пошли под откос. У Арсения сильная нагрузка на сердце. Оно истаскалось из-за приступа, постарело по меркам результатов анализов почти на десять лет, и ему что-то мешает полноценно работать. По наблюдениям дело уже не в сыворотке и не в адреналине. Что-то другое мешает четырехкамерному выполнять свою непростую работу. И они не могут понять, что именно. Антон снова сдает очередные анализы в лабораторию и возвращается в палату к Арсению, потому что не хочет оставлять его одного. Добровольский даже не высказал на этот счет никаких нравоучений, позволив Антону бросить все силы на одного пациента на сегодняшний день. Шастун хочет находиться с ним рядом, хочет касаться его, разговаривать с ним и смотреть в его пронзительно-синие глаза. Но он не может заставить себя даже посмотреть на него, потому что чувствует свою вину за то, что в лечение Арса были вложены бешеные деньги, которые Антон буквально сжег, обрекая Арсения на медленное восстановление. Шастун копошится с прибором у постели Арса, проверяет параметры и забивает новые настройки, когда чувствует, как его руки касаются пальцы. Он отдергивает руку, словно от огня, и рассеянно смотрит на мужчину. — Арс, — сглатывает, — не нужно. — Почему? — Я должен вылечить тебя. Я… Это моя вина в том, что ты сейчас в таком состоянии, — Шастун смотрит себе под ноги. — Если бы не я — ты бы уже через пару дней сам ходить смог. Арсений фыркает, закатывая глаза. — А трогать меня ты уже не станешь? Антон поражается. Видимо, Арсений всю тираду, которую он, к слову, держал в себе всю эту неделю, благополучно пропустил мимо ушей. Да, Антон скучает по нему. Хочет поцеловать, прикоснуться к коже молочного цвета. Но он боится, потому что… — Ты понимаешь, что мои прикосновения, — сбивается с мысли, слова путает, — они убивают тебя. Они в прямом смысле чуть тебя не убили. Арсений ухмыляется. Сдохнуть от любви? Выражение приобретает новый смысл. Он привстает на локтях и принимает сидячее положение. Попов рад, что Антон хотя бы говорить с ним начал. Уже хорошо. Это хорошо. — Меня убиваешь не ты, — негромко отвечает Арс. — Я сам себя убиваю. Весь адреналин сосредоточен в нем, вся жажда к острым ощущениям — тоже в нем. Все чувства к Антону, все мысли о нем — они внутри него. У Арсения мог случиться приступ в любой момент, так что Антон не убивал его — он спас его, потому что оказался рядом в нужный момент. Арсений стал бомбой. И не знает, как ее обезвредить. — Прикоснись ко мне, — просит он, протягивая к Антону руку. — Я не могу. — Пожалуйста, — и в его голосе почти мольба. — Давай попробуем. Они сами сделали это друг с другом. Они сами скрывали чувства и эмоции до последнего момента, пока все не рвануло с чудовищной силой в прямом смысле этого слова. Нужно просто перестать бояться и вести себя уже наконец по-взрослому. Арсению хочется забыть, что он гонщик. Хочется забыть обо всем, что творится за границами этой палаты. Антону хочется забыть, что он стажер. Хочется забыть, что когда-то он был фанатом Арсения, что вообще когда-то его знал. И они забывают. Сейчас, в эту самую секунду, здесь нет врача и пациента, нет гонщика и его фаната. Здесь есть просто Арсений, который влюблен в Антона, и Антон, который влюблен в Арсения. Они тянут друг к другу руки, кончики их пальцев касаются друг друга. Антон внимательно следит за показателями на приборах. Все хорошо. Арс медленно переплетает их пальцы, и Шаста стрелой вдоль позвоночника прошибает волной эмоций. Он так скучал по нему. Господи, как же он по нему скучал. Арсений слабо улыбается. — Вот видишь. Все же нормально. — У тебя процесс восстановления клеток приостановлен, — садится к нему на край постели Антон, не отпуская руки, и трет глаз, рассеянно глядя на экраны прибора. — Всё, что искусственным путем экстренно восстанавливалось, вновь разрушается. — Оу, иду ко дну, значит? — веселеет от этой информации Арсений. И Антону эта фраза поперек глотки встает, сразу заставляя вспомнить слова Оксаны. Он даже думать не собирается о том, что Арсений не поправится. Тот поправится, еще как. Антон ему умереть просто не позволит. — Мне бы только разобраться, что сейчас мешает твоему сердцу работать полноценно, — поглаживает он ему костяшку большого пальца. — Я найду причину, я тебе обещаю. — Вау, какая смазливая русская мелодрама, — саркастически восхищается Арсений. — Засосешь меня под «Районы-кварталы»? — Идиот, блять. Арсений смеется, а Антон тянется к нему и замирает в паре миллиметров от его губ, склонив голову вправо и прикрыв глаза. Дыхание Арсения спокойное, теплое, но слегка неровное. В его личное пространство снова врывается тепло Антона, и он совсем не против, просто его пугает то, что может повлечь за собой безобидный, казалось бы, поцелуй. Антон медлит, осторожно касается кончиком языка нижней губы Арса, мягко вздрагивая от его немного резкого выдоха, и проворачивает это маленькое сумасшествие снова. У Арсения голова почти кружиться начинает. Этот стажер сводит его с ума одним лишь касанием, доводит до истомы лишь своим присутствием. Рука Арсения медленно скользит по лацкану белоснежного халата, сжимая его пальцами, а кончик носа чертит по скуле Антона невидимую полосу. Светлые ресницы парня дрожат, отбрасывая на щеки тонкие тени, он волнуется, поглядывает иногда на приборы, контролирует. Арсений устает ждать, берет инициативу в свои руки и подается вперед, вдыхая в себя взволнованный выдох парня и втягивая его нижнюю губу. Антон сначала медлит, вслушивается в прибор, не торопится, а затем медленно начинает отвечать на поцелуй, придвинувшись чуть ближе. Запускает в темные отросшие волосы пальцы, сжимает их на затылке, заставляя мужчину чуть откинуть голову назад, и углубляет поцелуй, нахально проводя языком по небу. Внутри все начинает дрожать от переполняющих эмоций. Арсений кусает губы парня, насытиться будто пытается, наверстать упущенное время, сжимает кожу на его шее и едва может дышать от того, какой он великолепный. Проклятье, свалился же на голову чертов стажер. Антон осторожно разрывает поцелуй, когда воздуха в легких вообще не остается, и жадно глотает воздух, не убирая руки с шеи мужчины. Глаза у Арсения синие-синие. Океан чертов, в котором изведано всего несчастные двадцать процентов. — А тебя не посадят за совращение пациента? — наигранно серьезным голосом спрашивает его Арсений. Антон, не сдержавшись, прыскает. — Ты старше меня! И Арсений целует его снова, мягко накрывая губы парня своими. С ума сводит. — Как себя чувствуешь? — смотрит на него Антон лихорадочным взглядом в каждый глаз, будто пытается уловить каждую мелочь, запомнить ее, впитать в себя. Антону мало Арсения. Его хочется намного больше. — У тебя так глаза бегают, — впервые на его памяти как дитя улыбается Арсений. — Я не успеваю даже. — Извини, — мотает Шастун головой. — Я это не могу контролировать. — Не извиняйся, — облизывает губы Арс, растворяясь в зелени глаз. — Мне нравится. Антон улыбается и бросает взгляд на приборы. Все хорошо. — Чувствую себя отлично. Хотя еще лучше я себя бы почувствовал в шестьдесят девятой. — Арс, в тебе умер романтик, — смеется Антон, закрывая лицо ладонями. — Я просто юморист, ты что, не знал? — жмет тот плечами. — Хоть кто-то в наших отношениях обязан быть всегда на позитиве. — А мы в отношениях? — округляет глаза Антон. — А тебя другие пациенты случайно не ждут? Смена скоро закончится, уже почти девять, — достает Попов мобильник и опускает в него взгляд, стараясь скрыть улыбку. Антон поднимается с его постели, не в силах сдержать смешок, и идет в сторону выхода из палаты, чувствуя себя по-настоящему наивным и влюбленным школьником. — До встречи в девять утра, — констатирует он факт. — После первого свидания ты обязан не писать мне двадцать четыре часа. Шастун забавно округляет глаза. — Правила не я придумал, — разводит Арсений в стороны руки. — Тогда до встречи в девять пятнадцать, — мастерски поддерживает эту импровизацию Антон. — Можно ответить на твою историю эмоджи? — Разве что только на одну, — ухмыляется Арсений и не сводит с парня взгляда. «Без ума от тебя», — проносится в голове у Шаста, и он нервно облизывает губы, побаиваясь этой мысли, прощается с Арсом и идет в ординаторскую, чтобы поскорее собраться домой и там уже подготовиться к завтрашнему дню. Завтра у них с Арсением курс упражнений для нижних конечностей и прогулка до ботанического сада. Нужно все продумать. — Эй, Малой, покурить хочешь сходить? Так задолбало все сегодня, — ловит его за локоть в коридоре Оксана. — Не, Окс, прости, надо домой срочно. Мне завтра с пациентом курс реабилитации проводить, надо многое подготовить, — тараторит он. — Да ладно тебе, успокойся, — чуть поджимает губы Фролова. — Я не настаиваю. До завтра. — Да, до завтра, — мягко целует он девушку в щеку. Фролова выходит в курилку и пристраивается где-то в углу, чтобы не мешать другим сотрудникам и не вступать ни с кем лишний раз в разговор. Она старается успокоить нервы или попытаться это сделать. Затем у нее в планах закончить сложную историю болезни и идти домой. Оксана знает, она снова до утра не сможет уснуть из-за всего, что случилось за последнее время, поэтому не против задержаться сегодня на смене, несмотря на то, что ночная не у нее. Девушка возвращается в ординаторскую, включает фоном «Русское радио», чтобы не сойти с ума от тишины, и вливается в работу, взяв с собой большую кружку чая и несколько энциклопедий. — Ой, привет, Окси, а ты чего тут? — удивляется вышедшая в ординаторскую Юля, которая сегодня заступила на ночную смену. — Закончить случай надо, — отпивает та большой глоток чая. — Все равно бессонница, чего зря время терять. — Понятно, — улыбается Юля и зачем-то ставит чайник. Время будто тянет. — Я уже скоро закончу, ты не беспокойся, — заверяет ее Фролова. — Что ты! Сиди столько, сколько захочешь, — машет руками девушка. — Мне нужно проверить этот этаж пациентов, узнать, что там да как, так что я побегу, — указывает она на дверь. Фролова чуть жмет плечами. — Без проблем. Юля оставляет Оксану в гордом, но продуктивном одиночестве, и той удается понять причину острых болей в животе у ее пациента примерно через час. Довольная собой, Фролова закрывает законченную историю, выключает радио и начинает собираться домой. За стойкой регистратуры сидит ночная сменщица, ей-то Оксана и вручает законченную историю болезни и решает пройти через левое крыло больницы, а не через правое, чтобы спуститься на первый этаж по лестнице. И она не сразу вспоминает, что в этом крыле кабинет Добровольского, который в нем буквально живет, поэтому тихо чертыхается, когда видит через стекло над дверью включенный свет, и на цыпочках хочет пройти обратно по темным коридорам в сторону лифта, как вдруг… Оксана вздрагивает и замирает на месте, когда слышит, что дверь кабинета Павла Алексеевича открывается. Девушка нервно поворачивается назад, уже приготовившись к тому, что будет отчитана за то, что слоняется после смены по клинике, однако через пару мгновений в шоке открывает рот, не веря собственным глазам. Из кабинета Добровольского, застегивая на себе халат, выходит Юля, опасливо глядя по сторонам, и, делая на макушке из растрепанных волос новый пучок, направляется в сторону уже пустой ординаторской.