Доплыть до энигмы

— Откуда ты?.. — Понятно теперь, почему ты так в ночные рвешься, — сдержанно и очень холодно произносит Фролова, собирая с подоконника свои папки. Топольницкая беспомощно делает полушаг вперед, задыхаясь словами. — Оксан, это не то, что ты… — В ординатуре место себе по-разному, конечно, выбивают, но ты прямо выше головы прыгнула, — чуть улыбается Фролова, проходя мимо нее. — Оксан, дай мне объяснить. — В этом нет никакого смысла, — остановившись, обернулась она. — Это твоя жизнь и твой выбор. И я не собираюсь болтать, потому что это не мои скелеты. Фролова дергает ручку двери ординаторской и, выходя, добавляет: — Они твои, Воробей. Она оставляет Юлю в полном одиночестве и тишине, но мысли в голове у девушки настолько громко шепчут, что у нее закладывает уши. Топольницкая тяжело дышит, ведет ладонями по взъерошенным волосам, держит какое-то время холодные руки на горячей шее и не открывает глаз. Но ей приходится взять себя в руки, угомонить колотящееся в глотке сердце и пойти работать. Топольницкая снаружи кажется слабой, поэтому всеми средствами пытается доказать себе и другим, что она сильная внутри. Юля держится стойко, делает вид, что ничего не случилось и Оксана не в курсе, продолжает жить так, как жила раньше. Получается у нее это хорошо лишь первую неделю, после чего все становится куда сложнее. Она видит в светящемся Антоне подвох, не предполагает, что это связано с его пациентом в вип-палате, и принимает странные улыбки друга на свой счет, почему-то начиная думать о том, что он в курсе. Она смотрит на угрюмого Айдара, и ей кажется, что дело в ней. Что Сыч узнал обо всем, узнал и полностью в ней разочаровался, прекратив всякие знаки внимания, которые раньше дарил ей каждый божий день не по одному разу. Она замечает отчужденного, будто загнанного Витю, который полностью погряз в себе. Юля считает, что это ее вина. Что он тоже знает обо всем и жалеет, что вообще в потасовку тогда из-за кофе с Айдаром ввязался, что задел ее и проебался по всем параметрам, навсегда упав в глазах Добровольского. Юля винит в проблемах каждого из ребят только себя, и на этой почве у нее развивается паранойя. Через месяц ей кажется, что знает о ней и Павле Алексеевиче вся клиника. Ей мерещатся косые взгляды, чье-то шушуканье за спиной. Смех в компании она воспринимает на свой счет, думает, что смеются они именно над ней. Над ее поступком. Над ее выбором. И однажды она попросту не выдерживает. — Что ты здесь делаешь? — поднимает Паша голову, наблюдая за тем, как Юля влетает в его кабинет в одиннадцатом часу утра, плотно закрывая за собой дверь. — Тебя могут увидеть, — взволнованно произносит он. Топольницкая топчется у двери, молчит, сжимает в тонкую полосу губы, до боли сжимая перед собой в замок вытянутые руки. Глаза у девушки влажные. Ей так тяжело от всего, что происходит. Ей тяжело и страшно, потому что ей не дали объяснить. Оксана не дала сказать ей даже слово, хотя это многое расставило бы по своим местам. Оксана увидела лишь то, что захотела. Она увидела грязь, увидела похоть и низшие потребности, которых в помине не было. Фролова увидела неправильные вещи, и Юле от этого паршивее всего. — Что стряслось? — откладывает бумаги Паша, вставая со своего места. — Ты вся побледнела. Добровольский подходит ближе, чуть наклоняя голову вниз, и смотрит на влажные глаза девушки напротив, приподнимая ее подбородок пальцами. Паша взволнованно смотрит, понять пытается, что случилось. В мудрых глазах мужчины отражается Юлина тревога, и он гладит девушку по волосам, убирая прядь за левое ухо. Мужчина ведет подушечками пальцев по ее щеке, и Топольницкая закрывает глаза, жмется к нему котенком, ловит руку мужчины и зарывается кончиком носа в его широкую ладонь. — Мышка, что с тобой? — все еще пытается разобраться Паша. — Поцелуй меня, — едва слышно просит она, прикрывая глаза. И Паша целует. Робко почти, трепетно, невозможно нежно. Обхватывает ее уставшее лицо ладонями, жмурится и целует, склонив голову вправо. Юля обхватывает его запястья и гладит подушечками больших пальцев тыльные стороны его ладоней, замечая, что у него кожа совсем сухая стала и надо вечером будет снова заставить его взять тот крем, что она купила ему, с оливковым маслом. Наедине они не врач Павел Алексеевич и не стажер Воробей. Наедине она — его Мышка, а он — ее Паша. Просто Паша — некогда страшно одинокий, погрязший в работе мужчина, который теперь изменился, потому что смог полюбить. Который влюблен в нее до кончиков пальцев и в которого влюблена она. Это случилось не сразу, этого вообще не должно было произойти, однако все пошло не по плану. И это не их вина, потому что не мы выбираем. Мы, блин, не выбираем, в кого влюбляться. Это происходит само, это такой вредный, капризный четырехкамерный орган делает выбор. Это сердце выбирает. — Что мы делаем, Паш? — не открывая глаз, спрашивает она, чувствуя горячее дыхание на своих губах. — Что? — не понимает он. От девчонки пахнет шампунем с яблоком и каким-то пирожным. Добровольский с наслаждением вдыхает этот запах. — Я твой стажер, — наконец поднимает она глаза, осторожно убирая его руку, — а ты мой наставник. — Что в этом плохого? — качает он головой. — Ты справляешься со всем сама, это не влияет на твою стажировку, ты умна, невозможно сообразительна и талантлива. Почему ты задаешь этот вопрос? Юля смотрит в родные глаза и поверить не может, что она правда так сильно его любит. Так сильно, что ей страшно даже на секунду представить, что она может его потерять. Что они оба могут все потерять, стоит об этом узнать плохим людям. Топольницкая молчит, сжимая губы, стоит с задранной головой, потому что Паша высокий. — Кто-то может узнать, — облизнув губы, сознается в своих страхах она, и глаза девушки становятся влажными. — Я не хочу тебя потерять, Паш. — Мышка, — выдыхает он, не скрывая улыбки. — Не говори глупостей, — и гладит по волосам. Мышкой он стал ее называть несколько месяцев назад. Просто по дому она ходит в серых домашних штанах, спит у него под боком, свернувшись клубочком, и почти ничего не ест. Не может просто, нервничает постоянно, от этого кусок в горло не лезет. — На кону не только моя, но и твоя карьера, Паш, — она будто не слышит. — Кто знает о том, что мы пара? Никто. Они решат, что я твоя любовница. — Не говори чепухи, — фыркает он, отворачиваясь в сторону. — Но они так это все увидят, понимаешь? — тянет его девушка к себе, зарывшись пальцами в волосы на затылке мужчины и заставив снова повернуться. — Им только дай повод, Паш. Они слушать не станут. Они будут говорить только то, что видят, им будет плевать на правду, — Юля сглатывает, — она у них будет своя. Паша тяжело вздыхает, в глубине души прекрасно понимая, что она права. Вся его карьера под угрозой, но он так долго был одинок, так долго скитался в поисках своего человека, что сейчас не может и, главное, не хочет думать ни о чем плохом. Они осторожны, они осмотрительны. Никто не узнает. — Ты из-за этого так разволновалась? Девушка кивает. — Не бери в голову, — выдыхает он. — Всё будет в порядке, — мягко целует он ее в лоб. — А теперь иди работать, я не позволял расслабляться в начале рабочего дня, — старается строго произнести он. Топольницкая слабо улыбается. Паша не может удержаться и целует ее снова. Девчонка правда такая слабая снаружи, что Добровольскому ее от всего защитить хочется, горой за нее встать, от всего в целом мире спрятать, не дать в обиду. — После смены домой поедем вместе, Позов сказал, что ночью я в клинике не нужен. Ладно? — Да, — часто кивает она. — Малому придумаешь, что сказать? — С этим проблем нет, — чуть хмурится она. «…ему не до меня…» — Он перестал задавать вопросы. «…и больше не отвечает на мои…» Паша кивает, и Юля привстает на носочки, оставляя на губах мужчины легкий поцелуй. У него привкус ментоловых сигарет. Топольницкая единственная знает о том, что он иногда курит. Это было загадкой для всех сотрудников клиники на протяжении почти восьми лет, а Юля разгадала ее одним осенним утром перед завтраком, не прилагая ни капли усилий, когда вышла в его рубашке на кухню в начале седьмого утра. — Я сказал, что ты сегодня особенно красива? — чуть вскидывает брови Добровольский. Девушка закатывает глаза. От Паши снова слабо пахнет черным кофе с лимоном. Юля любит, когда от него так пахнет. — Паш… — смеется она, — у меня от недосыпа круги под глазами в черноту отдают. — А я люблю твои круги под глазами, — касается он губами последствий бессонных ночей Мышки. — Они придают тебе шарм. — Дурачок. Топольницкая жмурится, потому что щекотно, и впервые позволяет себе улыбнуться без тяжелых мыслей в голове. Паша смотрит на нее так, что от переполняющих чувств подгибаются ноги и слегка подрагивают колени. — Я возьму выходной, чтобы он совпал с твоим, и заставлю тебя сутки отсыпаться. Из постели не вылезешь. Это приказ. — Врачи не отдают приказы, — щурится она. — Тогда заключение. Постельный режим. — А врача на дом можно будет вызвать? — улыбается Юля. — Он придет, можешь не сомневаться, еще и согреет во сне. Линия губ мужчины чуть сминается, и в добрых глазах взрываются маленькие искорки. Девчонка зажигает в нем все чувства, на которые, он думал, уже не способен. Юля улыбается. — До вечера, — поцелуй приходится на кончик ее носа, и Паша уже снова идет к своему столу. — До вечера, — закусывает Юля губу и выходит за дверь. Настроение у нее и правда улучшается, тревога заметно утихает, будто нянька все же укладывает непоседу спать, и Топольницкой на пару минут даже дышать легче становится, но лишь до того мгновения, пока она не видит идущего ей навстречу Антона. Топольницкая меняет направление, избегает с ним встречи и даже объяснить не может, почему так себя ведет. Антон, в свою очередь, сейчас совсем ничего не замечает, кроме истории болезни в своих руках, обложка которой подписана именем Несси. Добровольский сам подошел к нему с утра и отдал папку, не говоря ни слова. Шастуну не нужно объяснять дважды. Он и без того все понял. Антон проходит в палату, где за отдельной ширмой лежит Афонасия, и даже не может заставить себя с кем-то поздороваться, потому что все его внимание сосредоточено на белой ширме. Когда Шастун заходит к ней, у него перехватывает дыхание и подкашиваются ноги. Он не узнает ее, он почти ее не узнает. Девчонка растаяла почти, ее организм отторгает любую пищу, а этой ночью, согласно заметкам Павла Алексеевича, перестал впитывать и специализированные препараты, которые поддерживали ей жизнь. — Несси, — на выдохе. И он знает. Знает, блин, что она ненавидит, когда он так смотрит. Что ненавидит эту скорбь в его глазах и не хочет, чтобы он видел ее такой. Афанасия слабо улыбается и чуть приподнимает ослабленную костлявую кисть, протягивая ее парню. Антон присаживается рядом и берет ее за руку. На душе у Шастуна скребутся кошки. — Спасибо, — едва слышно начинает она. Голос девушки хриплый, слабый совсем, безжизненный. — Спасибо тебе… за всё. — За что? — Антону больно видеть ее такой. — Я ничего такого не сделал. Несси смотрит на него так отчаянно и цепко, словно запомнить хочет каждую смешинку в уголках его глаз, каждую крапинку в радужке и каждую морщинку на лбу. Будто боится не вспомнить однажды. — Ты был рядом, когда никого не осталось, — отвечает она. — Ты не обязан был, но приходил. Даже когда тебе запретили… ты все равно приходил. Шастун дрожащим вдохом наполняет легкие и придвигается ближе, убирая с ее лица рыжую влажную прядь. — Несси, ты… — Ты знаешь, что я люблю тебя, Шастик, — улыбается она. — И я смогу отплатить тебе за твою доброту, только немного позднее, — девушка сглатывает. — Я здесь для тебя. Антон не понимает. Он, блин, не понимает, что она такое говорит. Глаза девушки все так же блестят, они полны жизни, полны света и тепла. Она должна выйти отсюда, должна закончить университет, съездить в страну, в которой так сильно мечтала побывать. Должна влюбиться и смотреть, держась с ним за руки, как разводят в Питере мосты. Она должна играть на виолончели. Она должна жить. — Когда я уйду, — тихо произносит она, — часть меня все еще будет жить. У парня от ее слов внутри все переворачивается. Он размыкает дрожащие от тревоги губы. — Ты не умрешь, Несси, — его голос тверд. Пальцы сжимают худую прохладную ладонь. Девушка слабо улыбается, в глазах у нее стоят слезы. Она чувствует, что совсем скоро это случится. Она приняла эту мысль, смирилась с ней и больше всего на свете хочет, чтобы Антон был тоже к этому готов. Это единственное, чего она правда хочет. — Конечно, не умру, — слабый выдох. — Ты что, забыл? Я бессмертна, Шастик. Антон ухмыляется, отводит в сторону взгляд и прячет глубоко в себе все слабости, потому что он врач. Он, блять, врач и не имеет никакого права показывать собственные раны. Он поклялся. — Я хочу спать, — признается девушка. — Ты не против? — Конечно нет. И Шастун не уходит до тех пор, пока не дожидается ровного, хотя и встревоженного дыхания девушки, оповещающего о том, что она уже спит. Антон решает вернуться к работе, увязнуть на какое-то время в других пациентах, чтобы не думать о плохом. Он поправляет на себе белоснежный, идеально выглаженный халат, надевает на себя маску спасителя жизней других и не понимает, что в спасении совсем скоро будет нуждаться сам, как и остальные пятеро стажеров, которые бок о бок с ним работают. В этом, наверное, и есть вся суть капитанов: их заботит лишь судьба собственного судна. До других капитанов им есть дело только тогда, когда они все сходят на сушу, оставляя на какое-то время свои пришвартованные корабли, к которым обязательно вернутся. Айдар накрывает замерзшего спящего на диване в ординаторской Витю пледом и с нажимом целует в висок, убирая с его шеи стетоскоп. Гараев знает, как ему сейчас сложно. Щетков хоть и не признается даже самому себе в том, что болен, хотя бы теперь пытается из этого вылезти. Ему сложно, но без спиртного Витя уже третий день, и это правда второй рекорд. Первый раз две недели назад он сорвался. Сейчас Айдар им даже почти гордится, всячески выгораживает парня перед Добровольским, делает за него почти всю работу и свято верит в то, что Витя справится. Что они оба справятся. — На обед идем? — указывает себе за спину Журавлев, когда Айдар подходит к регистратуре. — Да, идем, — соглашается Юля, протягивая Леле стопку папок с их законченными историями. — Я бы не отказалась от чего-нибудь страшно калорийного и жирного, — мечтательно произносит Оксана, потягивая руки. — Ты же на этом, как его… правильном питании, — кривится Шастун. — Это не помешает мне заточить бургер с тонной расплавленного сыра, — констатирует факт девушка, направляясь к выходу из клиники. — Резонно, — вскидывает брови Антон. — Эй, Сыч, Цикада с нами? Айдар рассеянно смотрит себе под ноги. — Нет… Думаю, нет, — качает он головой. — Ему нездоровится, он решил в обеденный перерыв поспать. Шастун просто жмет плечами, мол, ладно, и идет с остальными в сторону выхода, закидывая руку Топольницкой на шею. Девушка чуть улыбается, заводит разговор из воздуха, и Антон тему поддерживает, что ее несказанно радует. Они решают пойти в небольшую кафешку через улицу от места работы, потому что еда в клинике малость задолбала и всем хочется хоть немного поменять что-то в жизни. Будь то даже обычное меню обеда. Оксана о чем-то болтает с Айдаром, Димка подключается к беседе Шаста и Юли, и всё, кажется, правда хорошо. Топольницкая смеется чисто и искренне, потому что страшно сильно соскучилась по разговорам с Антоном, и страшный скелет в ее шкафу скатывается по задней стенке вниз, поджимая к ребрам грудной клетки костлявые колени, дожидаясь подходящего момента, чтобы напомнить о себе. Антон отвлекается от мыслей о Несси, Дима забывает на какое-то время о холодности Оксаны. Фролова, в свою очередь, находит тему для разговора с Айдаром, и им тоже становится проще, потому что обычные разговоры ни о чем помогают порой лучше всяких лекарств. — Здравствуйте, Павел Алексеевич! — машет Шастун рукой, когда они уже подходят ко входу в кафе, и Топольницкая почти вздрагивает, оборачиваясь, и видит, как Паша тоже собирается перейти через дорогу. Добровольский чуть машет своим непутевым стажерам в ответ, и все негромко смеются, когда Дима отмачивает безобидную шутку, после чего уже собираются войти внутрь, как внутри у каждого из них что-то обрывается. Это происходит за пару секунд, слышится истошный треск клаксонов автомобилей, режущий звук тормозов резины по асфальту и леденящий душу скрежет сминающегося металла, смешанного со звоном разбитого стекла. Где-то начинает от неожиданности страшных звуков плакать ребенок, но, когда все пятеро стажеров в ужасе поворачиваются назад, их оглушает испуганный до смерти крик Юли. — Паша! Сорвавшийся голос девушки пропитан истинным ужасом, она срывается с места и бросается со всех ног к двум вмазавшимся машинам, не замечая ничего на своем пути. — Паша! — снова истошно кричит она. Добровольский сидит на асфальте недалеко от места столкновения, касаясь правой рукой головы. Нервный взгляд бегает по сторонам, выискивает словно кого-то в толпе и, когда зацепляется за Юлю, становится заметно спокойнее. Топольницкая оббегает машины, бросается на колени рядом с Добровольским, часто и поверхностно дышит. — Паш! — задыхается она словами. По щекам слезы ручьем. — Паш! Где больно?! Где болит, скажи! — Мышка… Девушка мечется на месте, проверяет его на повреждения, а сама дрожит вся, как осиновый лист, плачет навзрыд, не видит перед собой ничего, кроме его лица. Испугалась до смерти и все никак не понимает, что он в рубашке родился. — Мышка, я в порядке. Не задело, в порядке, — повторяет он. Юля обхватывает его лицо, целует все, до чего может дотянуться, и обвивает его шею, обнимая так крепко, что за ребрами что-то щемит. Она не помнит, когда вообще так сильно была напугана, как в эту самую секунду. Паша обнимает ее в ответ, мысленно отвешивая Богу поклон за рубаху, врученную ему в момент рождения, и не замечает ничего вокруг. Стажеры к экстренным ситуациям готовы еще со времен университета, так что быстро провели осмотр водителей и уже прислали машину, чтобы забрать и их, и Павла Алексеевича в клинику для осмотра на предмет более серьезных повреждений. И только когда через несколько минут Добровольский отмахивается от носилок, решает сесть в машину скорой сам, не выпуская руки Юли из своей, добирается до клиники и заходит в нее вместе с Юлей, он замечает, что их окружают несколько десятков человек, в числе которых не только сотрудники клиники, но и пятеро его стажеров, которые смотрят на них во все глаза. Павел Алексеевич отпускает ее руку. — Твою мать, — шепчет Оксана, прикладывая ладонь к губам. — Твою мать, — повторяет она. К Павлу Алексеевичу подходят два человека, уводят его в открытую приемную для осмотра, и Юля семенит за ними следом. Сотрудники усаживают его на кушетку, меряют давление, пульс, светят в глаза, проверяя реакцию зрачков. Юля буквально шлет их в определенном направлении, когда они просят ее покинуть палату, она остается с ним, держит его за руку, не обращает внимание ни на что вообще. Весь ее мир сосредоточен только на нем. — Паш, — всё еще повторяет Топольницкая, дышит тревожно, дрожит вся. — Паш… — закрывает глаза, носом куда-то в шею утыкается, почти не чувствует собственного тела. Только его дыхание, вибрация на шее, когда он говорит, и его рука, сжимающая ее пальцы, дает ей возможность не отключиться. — Мышка, все хорошо, — а сам смотрит на толпу в проеме двери. Смотрит на то, как с каждой последующей секундой она пожирает их обоих глазами. Внутри все сжимается. — Воробей… Шастун смотрит на Оксану, переводит взгляд на них, а после до него наконец доходит, в какой заднице оказалась Топольницкая. Сотрудники сжигают их взглядами, медсестры начинают шептаться, воздух словно накаляется. Антон срывается с места, заходит в палату, не оборачиваясь назад, и видит во взгляде наставника почти мольбу. — Юль, идем. Девушка не реагирует. Только повторяет его имя шепотом, глаз не открывает, будто отключилась полностью. — Малой, — шепчет Добровольский, — спаси ее. Спаси ее от этого, — стреляет он взглядом на толпу. — Уведи. Скорее. Он кивает, облизывая пересохшие губы. — Воробей! — рычит Шастун, хватая ее за плечи, оттаскивая почти от Паши. — Я не оставлю его, — туманным взглядом смотрит на него девушка, совершенно ничего не соображая. — За мной, живо, — вкрадчиво повторяет он, глядя ей прямо в глаза. — Я не… Шастун не собирается больше повторять, он наклоняется к ней, хватает за руку, почти тащит за собой, старается защитить собой девушку от тяжелых осуждающих взглядов сотрудников клиники и других стажеров, потому что они увидели. Они все увидели то, что произошло. Антон заводит ее в какую-то палату, усаживает перед собой на незаправленную кушетку и садится на корточки напротив. Девушка и не думает сидеть на месте. — Малой, мне нужно вернуться к нему, — хочет уйти она. — Юля, — старается держать себя в руках Антон, заставляя ее сесть на место, — нельзя. И Топольницкая не выдерживает. — Мне нужно! Я должна быть с ним! — Ты должна была думать головой! — срывается Шастун, хватая ее за предплечья. — Ты не можешь, блять, к нему вернуться, Воробей, — орет он ей прямо в лицо. — Ты только что поставила под удар не только свою и его, — тычет он в сторону выхода пальцем, — карьеру, но и свое положение в этой клинике! Юлю бьют его слова звонкими пощечинами, и она во все глаза смотрит на него, дергаясь от того, как он держит ее за предплечья. Соленые слезы стынут на щеках девушки, подкрадывается страшное осознание случившегося. — Очнись, блять! — снова орет Антон. — Вся клиника теперь в курсе, что ты спишь с Добровольским! О чем ты, мать твою, думала?! Взгляд девушки проясняется, слезы снова стрелой бегут по щекам, стекаясь к кончику подбородка, а она не отводит от него глаз, в которых невозможно ничего прочитать. Топольницкая окончательно от него закрылась. — А ты о чем думал? — хрипло спрашивает она. Антон молчит, обескураженный ее ответом, и внезапно понимает, что в чужом глазу соринку видит, а в своем бревна не замечает. Мы не выбираем, кого любить. Мы не выбираем. Шастун теряет весь запал, сникает даже как-то, начинает смотреть на всю эту ситуацию под новым углом и понимает, что не ему ее судить. И никому другому. Пальцы парня разжимаются с предплечий девушки. — Не тебе, — стальным голосом произносит она, наклоняясь к нему, — меня лечить. — Я хотел помочь, — зачем-то срывается у него с языка. — Себе помоги! — кричит Юля. — Себе, блять, помоги, Шастун! Топольницкая вырывается и вскакивает с кушетки, нервно заправляя за уши волосы. Она резко вытирает щеки от слез и трет глаза, направляясь к двери. Она в ярости от того, что он полез к ней с нахуй никому не упавшей помощью. Не нужна ей помощь. Она и сама со всем справится. Антон садится на пол и кладет локти на разведенные в стороны колени, закрывая лицо руками. Не на такой он разговор рассчитывал. Не на такой. Юля совершенно от него закрылась, выстроила настоящую стену, и если сравнивать вообще их всех в начале стажировки и сейчас, то это просто небо и земля. Клиника их всех разделила, раскидала по разным сторонам света и утопила в океане компас. По просторному помещению белоснежной палаты эхом разбивается звук уведомления с персонального пейджера. Антон вздрагивает, хватая гаджет. — Блять, — испуганно выдыхает он, вскакивая с места и вылетая из палаты. Он почти поскальзывается и падает на повороте, но удерживает кое-как равновесие и бежит снова. Сигнал поступил из палаты Арсения. Что-то случилось. Что-то, блять, случилось, Антон чувствует это каждой клеточкой тела. Шастун забегает в палату фактически с ноги, видит, как Леля суетится возле Арсения с кислородной маской, и у него в горле встает ком. — Что стряслось? — на ходу спрашивает он, а сам — не к Арсению. К приборам. К датчикам, к цифрам и числам. Они дадут ответы. — Я услышала из динамика крик, смотрю на экраны с камер, а его почти пополам сложило, — слегка дрожащим, но твердым голосом отчитывается Гущина. — Я сразу сюда и тебя вызвала, — работает она маской. Шастун лихорадочно бегает глазами по прибору, параллельно сверяя их с прошлыми наблюдениями, которые были выведены на соседнем экране. И ему не нравятся его догадки. — Он сознание потерял, — продолжает Леля. — Я пришла и… — Позови мне Позова, срочно. — Но… за этим пациентом закреплены ты и Павел Алексеевич, — старается понять его Гущина. Антону не нравится то, что он видит на приборах, и понимает, что ему нужна консультация еще одного специалиста. — И Макарова тоже. Пусть оба идут сюда и как можно скорее. Медсестра напрягается, хирурга просто так на экстренную консультацию к пациенту не зовут. — Малой… — Лель, нет времени, — почти рычит Антон, не отрывая взгляда от экранов. — Позови мне Дмитрия Темуровича и Илью Андреевича, пожалуйста! Гущина ставит маску на автоматический режим и пулей вылетает из палаты, оставляя Антона одного. Шастун тяжело дышит, скринит показатели, тут же составляет сводную таблицу наблюдений последних недель и заставляет себя держаться. — Все будет хорошо, Арс, — продолжает смотреть он на экран. — Я все сделаю. Я все сделаю. Минуты тянутся бесконечно, тишина палаты давит на уши, Антон уже почти на взводе. Он сделал заключение. И он хочет, чтобы его либо опровергли, либо скорее приняли и начали исправлять неизбежное. — У вас должна быть определенно веская причина, чтобы вызывать меня, Антон Андреевич, верно? — Верно, Дмитрий Темурович, — наконец отрывает взгляд от экранов, поворачиваясь назад. Следом за ним входит Илья Макаров, снимая с головы зеленого цвета шапку хирургов. — Антон, — кивает парень. — Илья, — отвечает на приветствие Шастун. — Не стал бы просить вас обоих прийти, не будь это необходимо, — тут же приступает к делу Шастун, протягивая хирургу историю болезни Арсения. Макаров принимает папку в руки, тут же начиная просматривать всю информацию глазами. — Проблема в том, что состояние пациента нестабильно ввиду того, что ему вводили курс экспериментальной сыворотки, — начинает он, — вы, Дмитрий Темурович, об этом знаете. Позов кивает, скрещивая руки на груди. — В результате чего его жизнь оказалась под угрозой, — трет Антон переносицу пальцами. — Только нам удалось привести его в норму, как я обнаружил нечто другое. И мне нужна ваша консультация, чтобы убедиться в своих доводах. Шастун облизывает пересохшие губы и смотрит на коллег. Макаров закрывает историю болезни и передает ее Позову, а сам принимается за сводку результатов прибора за последние два месяца. — Или получить для них опровержение. Позов то смотрит историю, то на приборы. Илья штудирует результаты за весь период лечения и уделяет особое внимание последним двум неделям. — Но, чтобы я сам понял, прав я или нет, ему срочно нужно сделать эхокардиографию, — заявляет Шастун. Макаров хмурит брови, отвлекаясь от экранов. — Зачем она ему? — Из-за сердца, — взволнованно кивает Шастун. Илья цокает языком. — Понятно, что из-за сердца. Выражайся конкретнее. Антон облизывает губы и подходит к коллегам ближе, указывая на сводные результаты. — Последние несколько дней у него наблюдается тахикардия в сочетании с аритмией, вот, смотрите, — ведет он по экрану. — Его мучили головные боли, он во второй раз теряет сознание. — Первый раз был из-за сыворотки, — вспоминает Позов. — Да, верно, — соглашается Антон, — но это было лишь началом. Макаров пока все еще не видит смысла в своем присутствии и не понимает, для чего этому пациенту необходимо эхо. — Смотрите, изменения в электрокардиограмме, — продолжает он. Хирург фыркает. — Мизерные. В пределах нормы. — И изменения в амплитуде кардиограммы! — настаивает на своем Шастун. — Да, я тоже заметил изменения электроактивности, — проводит по двум последним результатам Дмитрий Темурович, пресекая все попытки на скандал. — Частота та же, но амплитуда упала. Илья внимательнее смотрит на показатели. — Это перикардиальный выпот*, — уверенно произносит Шастун. — Снижение сердечного выброса*, — наконец произносит Позов, и Антон облегченно выдыхает, когда осознает, что его понимают. — Влияние на другие органы, — поддерживает Илья. — И трикуспидальная недостаточность*, — заканчивает Шастун. Илья какое-то время молчит, обдумывая слова стажера, а затем выдыхает: — Возможно. Макаров треплет на голове волосы и надевает шапку, после чего подходит к постели спящего Арсения и берется за заднюю спинку его постели, убирая тормоза. — Значит, мы едем делать ему эхокардиографию. Надеюсь, ты прав. Иначе мы просто зря потеряем время. Они выезжают из палаты пятью минутами позднее, Леля помогает им, заботится о дыхании Арсения, а Антон только и делает, что прогоняет в голове все варианты развития событий, которые станут вытекать после эхо. Он хочет выбросить из головы все, кроме медицинских фактов, теорий, схем, терминов. Он старается не думать о том, что эта ночь может стать для Арсения последней, старается не думать о том, что душа Ирины от тревоги сейчас не на месте, что Кирилл хочет ее утешить, но не знает, как ей помочь. Старается не думать о том, как он целовал эти сухие губы, как капли попадали им за шиворот в оранжерее и как он вообще сможет дальше жить и дышать, если сам Арсений дышать навсегда перестанет. Как сможет смотреть в глаза Сергею, которому он пообещал поставить Арсения на ноги, и в глаза Ирине, которой он клялся — он клялся! — в том, что не даст ему умереть. — Еще, — в упор смотрит на экран Антон, на котором проигрывается видео с результатами эхо. Парень за компьютером включает ему его снова. Шастун почти вгрызается глазами в фрагмент. — Еще, — требует он. Макаров закатывает глаза. Его ассистентка Екатерина, скрестив руки на груди, стоит рядом, ожидая указаний. Ее вызвали на экстренный случай, но ей кажется, что она просто зря тут теряет время. — Еще, — снова кивает Антон. — Вот! — резко указывает он на абсолютно не примечательную точку. Илья едва сдерживается, чтобы не цокнуть языком. — Это норма, — вкрадчиво произносит он. — Это не норма, — настаивает Антон. — Правое предсердие деформировано. — Нет там никакой деформации, — качает головой Макаров. — Есть, но очень незаметное, — не собирается отступать Шастун. «Я слишком хорошо знаю его сердце, » — хочется ему сказать каждому присутствующему это прямо в лицо. — «Я знаю его сердце лучше, чем все вы». — Сколько эхо ты в своей жизни видел, стажер? — спокойно спрашивает его Позов, до этого наблюдавший за снова разворачивающимся скандалом. Шастун резко выдыхает. Его снова ни во что не ставят. Вот что бывает, когда ты стажер. Тебя попросту не воспринимают всерьез. — Около двадцати, — вспоминает он. — А Илья примерно на тысячу больше, — кивает в сторону хирурга Позов. — Даже если ты и прав, то это не признак перикардиального выпота, — хочет поставить его на место Макаров. Катя, до того момента внимательно слушающая все это и заодно ознакомившаяся с историей болезни пациента, проникается сочувствием к стажеру. Он может быть прав. За столько лет ее практики она и не такое видела. А слова парня кажутся ей верными. — Обычно нет, — делает шаг вперед девушка, обращая на себя внимание коллег, — но такое бывает. При аварии мелкий осколок лобового стекла мог попасть в рану на шее пациента и повредить яремную вену*. Макаров бросает на ассистентку внимательный взгляд. Он часто прислушивается к Кате, несмотря на собственный нескрываемый нарциссизм, потому что она всегда говорит правильные вещи и ошибалась за все года их совместной работы от силы пару раз. — Что, если один из осколков попал в кровеносное русло? — предполагает Катя, глядя то на Илью, то на Антона, то на Дмитрия Темуровича. — Продолжай, — кивает Макаров. — Он мог спуститься по яремной вене в плечеголовную вену, а затем в верхнюю полую, — указывает девушка на экран. — Если осколок и правда в аорте, то это объясняет клапанную недостаточность, нарушение циркуляции, ограничение расширения и снижение эффективности работы сердца. Илья внимательно просматривает мелкую и совершенно не примечательную точку на экране, после чего переводит взгляд на Дмитрия Темуровича, на Катю и наконец на Антона. — Подготовить операционную, — сдается Макаров. Шастун с благодарностью смотрит на девушку и одними губами произносит: «Спасибо». Нет ничего хуже ожидания. Это самая мерзкая вещь на всем белом свете. Особенно когда ты просто не знаешь, чего ждать. Антон бродит возле стеклянной стены операционной и кусает от напряжения губы, наблюдая за операцией вот уже второй час. Он видит расслабленные закрытые веки Арса, покоящиеся густые темные ресницы, кислородную трубку у него во рту и шапочку на темных волосах. Арсений спит под наркозом и даже не представляет, что ему в эту самую секунду вот уже второй час в грудной клетке стараются отыскать причину боли одни из лучших специалистов в России. У Антона плохое предчувствие. Что-то повисло над ним, как грозовое облако, что-то темное, тяжелое и опасное, и у Шастуна отмахнуться от этого никак не получается. Тревога пожирает его изнутри. — Да ты не волнуйся, — успокаивает его Дмитрий Темурович, — ты же знаешь Илью. Лучший в своем деле. Вспыльчивый, конечно, временами и заносчивый, но… профессионал, — чуть кивает он. Антон трет лицо ладонями. Ему не нравится собственное состояние. И это бесполезное вербальное утешение — капля в море. — Проклятье. Шастун вздрагивает, когда слышит звук пейджера Павла Алексеевича прямо возле себя, и поворачивает голову. Добровольского рядом нет. Звук настойчиво повторяется. Антон проводит невзначай рукой по халату и понимает, что в кармане что-то есть. Он хмурится, засовывая в халат руку, и не верит своим глазам, когда достает оттуда пейджер наставника. Должно быть, Добровольский сунул ему его в карман, когда Антон подошел к нему, чтобы увести Юлю. Но зачем?.. Антон хмурится, крутит в руках гаджет, смотрит на цифры дисплея. Пейджер надрывно пищит. Мелькают знакомые цифры. И осознание ударяет его по лицу звонкой пощечиной. Это вызов из палаты Несси. Экстренный вызов. — О господи, — шепчет Шастун и срывается с места. — Шастун! Куда ты?! Твой пациент! Шастун! Голоса Дмитрия Темуровича он не слышит. Он слышит только гулкие удары собственного сердца в глотке, дрожь в ногах и гул в голове. Он бежит по коридорам так, будто все вокруг крутится в замедленной съемке, не осознавая пока, что у него первые признаки чего-то более серьезного. Секунды тянутся патокой, ноги почти не слушаются, но он добирается до палаты, где лежит Несси, но за ширмой ее постели не видит, когда входит внутрь. — Увезли! — повторяет уже, кажется, не в первый раз пожилая пациентка, хватая Антона за рукав. — Милый мой, увезли! — плачет она. — Что? — он будто не слышит. — В соседнюю, сынок, в соседнюю! — машет рукой бабушка, прикладывая другую к груди. — Не бьется оно у нее, не бьется! Шастун задыхается словами, едва передвигая ногами, и выходит в коридор. Из соседней палаты слышатся звуки дефибриллятора и голос Павла Алексеевича. Антон тянется рукой вперед, толкает пальцами дверь и входит медленно, ноги не слушаются. — Разряд! — громко произносит Добровольский. Спина Афонасии обессиленно выгибается дугой над постелью и снова опускается вниз. Рука девушки безвольно падает вниз. Бледные пальцы согнуты. Павел Алексеевич что-то кричит. — Нет пульса, — сообщает как из другого мира голос медсестры. — Еще разряд! — не сдается Добровольский. В ушах шумит. «…я бессмертна, Шастик…» Писк прибора доносится как из вакуума. — Давай, девочка, — шепчет Павел Алексеевич. — Ты так долго была для меня чертовой немецкой энигмой. Настоящей загадкой, которая так отчаянно сражалась за жизнь. И сейчас ты так просто сдаешься? Я еще не разгадал тебя. Я не верю, что ты умерла, Афонасия. Не обманывай меня. Тело девушки снова выгибается. Панель на приборе показывает слабый скачок на трех прямых линиях. Затем еще один. — Антон Андреевич, у вас телефон! — слышится откуда-то сбоку. В кармане штанов играет мелодия Алисы Мелтон. Вибрация приходится на левое бедро, но Шастун не чувствует. Всюду суета, но Антон видит только ее лицо. Ее закрытые веки. Ее плотно сжатые губы. — Пульса нет. Павел Алексеевич, нужно, чтобы вы объявили время смерти. Добровольский сглатывает, игнорируя эти слова. — Пульс есть, — произносит он. — Шастун, трубку возьми. Заряд шесть тысяч. И еще разряд! Прибор накаляется, в воздухе страх, оцепенение, писк приборов, тяжелое дыхание сотрудников, почти отчаяние и голос Алисы Мелтон с этой приставучей песней о том, что у нее нет корней. — Сука, — не выдерживает Добровольский. — Ответьте на его звонок! Полоса пульса на приборе снова дважды нерешительно дергается. Девушка, стоящая неподалеку, подходит к оцепеневшему парню и достает из кармана его штанов мобильник. Антон даже не шевелится. — Да? Она молчит и слушает. — Да, и Павел Алексеевич, и Антон Андреевич здесь, — произносит она и снова напряженно слушает. — Я просто поставлю на громкую связь, — сообщает она. Из динамика доносится голос Дмитрия Темуровича. — Осколок нашли, они его вытащили, — четко и по делу произносит он, — но у него серьезные осложнения, и это последствия сыворотки, — он ненадолго замолкает. — Мы восстановили цепочку событий и поняли, что произошло. Сначала на том конце провода слышится какая-то возня, а затем Дмитрий Темурович чуть кашляет. — После аварии осколок действительно попал в яремную вену, затем он циркулировал по кровотоку и оказался в синусо-предсердном узле, в результате чего был остановлен водитель первого порядка. Его первый приступ усугубил положение и остановил предсердно-желудочковый узел, который был водителем второго порядка. Позов сам не верит в происходящее. У него в голове не укладывается тот факт, что они умудрились такое проглядеть, учитывая тот факт, что Арсений всегда находился под контролем специалистов. — Полтора месяца его сердце работало в ритме водителя третьего порядка, и я ума не приложу, как оно справилось, — врач ненадолго замолкает. — Его сердце увеличено в размерах, сердечная мышца сильно «растянута», ее сокращения почти незаметны. Добровольский замечает на приборах еще один медленный скачок пульса. Он разрывается на две части. Сегодня он может потерять двух своих пациентов. — Его сердце слишком истаскалось. Оно просто не может больше работать. Они борются за его жизнь, пульс то есть, то нет, мы вот-вот его потеряем, — сообщает он. «…когда я уйду, часть меня все еще будет жить…» Добровольский трет лицо ладонями, отворачиваясь от девушки. Мысли роятся в голове с утроенной силой. Не мог он так облажаться. Он взял у них обоих анализы четыре дня назад. Он был уверен, что разгадал загадку, какого же черта все сейчас происходит именно так? Почему результаты идут так долго? Они нужны ему сейчас. Он не ошибается. Добровольский никогда, блять, не ошибается. Это его кредо. Он всегда прав. — Павел Алексеевич! — влетает в палату молодой сотрудник из лаборатории. — Вот результаты. Простите, что так долго. Мне сказали, что вам нужны они срочно, и я бежал... Добровольский выхватывает новенькие листы с заключением и жадно бегает по строчкам глазами. От осознания внутри что-то сжимается. — Вы слышите меня? — спрашивает Позов. — Они слышат вас, — сообщает ему девушка. — Павел Алексеевич тут что-то… Ой! Она вздрагивает, когда Добровольский подлетает к ней с дрожащими руками, сжимающими папку, и выхватывает трубку, почти с огнем в глазах, смешанным с соленой дымкой, глядя на девушку. — Павел Алексеевич, пульса нет. Ее мозг умирает, — снова сообщает ему девушка, что стоит возле дефибриллятора. — Нужно, чтобы вы объявили время смерти. Добровольский держит в дрожащей руке телефон, кусает нижнюю губу. Капля пота оставляет после себя горячую полосу на его левом виске. Мужчина поднимает глаза. — Время смерти: восемнадцать часов, сорок семь минут. Девушка что-то записывает на последнем листе в папке истории болезни Несси, каллиграфическим почерком выводя страшные цифры. Антон не верит. Антон не хочет верить. — Передай, чтобы они подключали его к аппарату искусственного кровообращения и приступали к охлаждению тела, — не своим голосом произносит Добровольский в трубку. — Обложите сердце мешками с ледяной крошкой и ждите нас. Арсению предстоит пересадка сердца. И у парня внутри что-то обрывается. — О чем вы говорите?! — выходит из оцепенения Шастун и за секунду подлетает к врачу, чуть ли не хватаясь за лацканы его халата. — О чем вы, черт возьми, говорите?! — Малой, возьми себя в руки! — рычит он. — Они схожи по антигенам гистосовместимости как две капли воды! — поднимает папку с результатами, показывая ее стажеру. — Она сможет стать его донором, потому что вероятность отторжения минимальна! Я все продумал еще несколько недель назад! Мы можем его спасти! — А кто спасет ее?! Кто спасет ее?! Добровольский не сопротивляется, позволяя парню выплеснуть горящие в нем эмоции, чтобы он смог вернуться в норму, взять себя в руки и стать наконец настоящим врачом. И Антон вдруг задыхается словами. «…я здесь для тебя…» В груди начинает болеть, когда Антон наконец понимает, что она имела в виду. Вот почему Несси так отчаянно цеплялась за жизнь. У нее на земле осталось одно незавершенное дело. Ей не удалось спасти никого из своих любимых, она всех потеряла, кроме одного человека… И Антона спасти она сумеет. Она не даст умереть человеку, которого он любит. — Павел Алексеевич, Илья с Катериной все слышали. Они готовы, — снова раздается из динамика голос Позова. Несси увозят в операционную, а Добровольский молчит, стараясь осознать тот факт, что только что взломал свою «немецкую энигму». Разгадал загадку, доплыл-таки на своем судне до конечной точки после стольких месяцев скитаний по океану. Правда, сейчас происходит то, на что даже самый мудрый капитан никак не рассчитывает. Ему придется осознанно утопить свой корабль. — Всех не спасешь, — сглатывает Антон. Взгляд парня нечитаемый, — вы сами мне говорили. Антон смотрит на своего наставника. Добровольский с гордостью смотрит на него в ответ. — Надо действовать. Лоб парня покрыт испариной, нижняя губа дрожит, глаза пустые, сознание забито лишь терминами, медицинскими фактами и тонной важной информации. Добровольский кивает. Он сделает из Антона такого врача, что тот превзойдет его самого, Паша в этом уверен. Потому что пока Антон сам еще не до конца понимает, на что способен. По жизни мы делаем выбор. И сейчас даже хорошо, что осознание к пареньку придет лишь со временем. — Тогда идем к ним.