Доплыть до энигмы

Антон больше всего на свете боится только одного — ждать. Ты никогда не знаешь, сколько времени длится это «ждать», что за этим «ждать» следует, как сильно оно может тебя ранить или поощрить и можно ли вообще этому «ждать» доверять. Когда мама в детстве ставила перед ним тарелку с горячим ужином, она всегда твердила ему это гадкое «ждать», а у Антона все равно не получалось, как бы он ни старался, и он получал нагоняев за то, что обжег язык, плакал, а затем наполнял рот холодной водой, чтобы полегче стало. На охоте отец шептал ему это самое «ждать», когда прицеливался в тетерева, а затем гремел выстрел и Дружок с лаем мчал к упавшей туше, после чего Антон укладывал ее в серый мешок из-под картошки, завязывая замерзшими пальцами веревку и наблюдая за тем, как ветер уносит перья. После присяги его близкая подруга Нина обвила его шею руками и прошептала на ухо, что «будет ждать», махала на прощание, сверкала белозубой улыбкой и повторяла, что это лето все еще принадлежит им и она будет приезжать еще как минимум раз пять, после чего очень постарается после поступления навещать его так же часто. Но родители девушки решили все за нее, поступила она в университет совершенно другого города, и Антону пришло письмо с посылкой, в котором она сказала, что дождаться его не сможет. Что просит прощения. Что она не сможет спасти его, когда он из армии вернется. Добровольский сказал ему «ждать» первый раз, когда Несси становилось все хуже и хуже с каждым новым днем. И Антон ждал; он, сука, ждал, как последняя преданная собачонка, даже не предполагая, что Добровольский подбирал донора, а не планировал вытаскивать ее с того света. Теперь Добровольский во второй раз сказал ему «ждать», когда Макаров с ассистентами приступил к операции, и даже не повел ухом, когда ушел прочь, сжимая и разжимая закоченелые от напряжения руки. Павел Алексеевич проклят. Он проклят, Антон это знает. Вечно прав, двадцать лет врачебной практики без единой ошибки. Дьявол. Шастун не знает, что наставник чувствует, о чем тот думает и о чем болит его душа, если она у него, конечно, есть, но парень понимает одну вещь — Добровольский возомнил себя Богом, то вручая кому-то жизнь, то забирая ее, даже не дернув бровью. Антона пожирают собственные мысли. Он не ест, не пьет, не дремлет, не сдвигается с места. Он сидит возле операционной, где спасают жизнь Арсению, почти шесть часов. И слышит собственный тревожный вздох только тогда, когда за стеклом раздается звон инструментов и небольшие аплодисменты. Илья выходит из операционной четырьмя минутами и двадцатью двумя секундами позднее. Антон считает. — Ты еще здесь? — снимает тот с лица маску, позволяя двум медсестрам помочь снять с себя заляпанную форму. Шастун резко встает на ноги, делая неровный шаг вперед. Илья выглядит очень уставшим, однако он смотрит на Антона и просто не может понять, почему парень так измотан. Макару кажется, что Шастун лет на пять за эти шесть часов постарел. — Как он? — хрипло, едва слышно. Илья зачесывает влажные волосы вбок. — Он будет жить, — кивает он. — Все прошло отлично. Антон нервно улыбается, хватаясь за голову. — Это потрясающе! — выдыхает он, снова глядя в сторону операционной. — Это просто, блять, потрясающе! Спасибо тебе! Шастун не сдерживается в выражениях и затем крепко-крепко заключает хирурга в объятия, зажмуривая глаза, после чего выпускает его и несильно сжимает руками предплечья. Сердце стучит по ребрам так сильно, что немного подташнивает. Сердце Антона снова рвется к Арсению. — А где Несси? — Антон все еще улыбается, заглядывает через плечо мужчины, наблюдая за тем, как другие сотрудники покидают операционную. Улыбка пропадает с губ Макара, и в искрящихся глазах стажера бывалый хирург видит здоровенный блок на ситуацию. Абсолютное блокирование реальности. Отсутствие принятия. — Антон, — Илья ведет парня к стулу, на котором тот сидел шесть часов, и усаживает его обратно, несильно сжимая плечо, — девушки больше нет. Антон бегает взглядом по лицу хирурга, улыбка все так и мечет безуминкой по губам Шаста, и Макарову от этого только печальнее становится. Он не принял этого. Он не принял потерю. — Херни не говори, — отмахивается Антон, зачесывая челку под звон браслетов, и указывает рукой в сторону операционной. — Я видел ее, она там на стуле сидела, улыбалась мне, через стекло рукой махала. Макаров сглатывает, пока не зная, предпринимать ли ему сейчас что-либо, вызывать на помощь по пейджеру персонал или нет. Илья принимает решение попробовать вразумить Антона самостоятельно. — Антон, — снова зовет он, налаживая зрительный контакт. — Она умерла. Она умерла, ты слышишь? В глазах Шаста мелькает какое-то подобие безумия, его зрачки выглядят так, будто он что-то принял, хотя этого попросту быть не может. Илья на секунду начинает беспокоиться о собственной безопасности, как вдруг чья-то невидимая костлявая рука словно протыкает парня острой иглой, и из него постепенно все уходит. Только не воздух, а иллюзия, которую он старательно строил воздушным замком в сознании на протяжении нескольких часов. — Не говори так, — сухо отвечает Антон, поднимаясь на ноги, и нетвердой походкой направляется вдоль коридора. И Макарову почему-то даже нечего ответить. Антон держится так, будто ничего не случилось. Он отключает в себе все-все эмоции, свирепо обрывает провода питания, сливает себе между ребрами раствором цемента холодность и радушие, старается сам в это поверить и… Совсем не отходит от палаты реанимации, где лежит Арсений. Антон кое-как ест, душ принимает в спортзале клиники на цокольном этаже, игнорирует вопросы ребят о своем состоянии, почти не вступает с ними в разговоры и ночует в клинике. Он буквально поселяется в ней, но все его попытки заставить себя отключить эмоции оказываются тщетны. Шастун орет в декоративную синюю подушку на софе в ординаторской в середине ночи, когда Оксана уходит на вызов по пейджеру, выполняя свои обязанности ночного сменщика, и задыхается от панической атаки, кулаком буквально пробивая насквозь попавшуюся ему под руку ветхую спинку софы. Его ломает и скручивает от бешенства, внутри все горит, почти плавится от чудовищной эмоциональной боли, буквально пожирающей изнутри. Шастун просто не понимает, куда себя девать, он садится на софе, опускает голову и что есть силы сжимает себе шею, буквально начиная рычать, да так отчаянно, что на виске набухает вена. — Малой! Оксана в ужасе подлетает к парню, падая рядом с ним на колени, и старается убрать его руки от шеи, на что он высказывает мощное сопротивление, и Оксана не замечает, как случайно царапает и его, и себя. — Антон! — кричит Фролова. — Шастун, хватит! Парень разжимает пальцы на собственной шее, кашляет как при приступе и заваливается на бок, поджимая к себе ноги. Все тело Антона начинает трястись, а через несколько секунд из легких вырываются рваные и хриплые всхлипы. Оксана смотрит на него, и у нее в глазах сами собой закипают слезы. В горле встает ком. — Антон, — шепчет она, придвигаясь ближе. — Антон… Девушка забирается к нему, оставляя на журнальном столике стетоскоп, и длиннющие ноги парня свешиваются за пределы небольшой софы, потому что он позволяет ей лечь рядом. Он больше не может делать вид, что все хорошо. Он больше не хочет этого делать. — Потеря — это топливо для воспоминаний, — смотрит на него Оксана, опуская ладонь на его скулу и бегая встревоженным взглядом по измученному лицу. — Чтобы пережить ее, тебе нужно стать мотором. Антон сжимается весь, буквально изнутри крошится, и Оксана даже не знает, как подступиться, как сделать так, чтобы скорбь его не сломала. И в какой-то момент в сознании девушки что-то щелкает. — Говори о боли, — внезапно требует Фролова твердым голосом. — Шастун, говори о боли вслух! И парень истошно, утробно рычит, утыкаясь лбом вниз, обнажая зубы в плаксивом оскале и сжимая в кулак ткань серой софы. Слова горят в нем, оставляя на всей поверхности души смертельные ожоги. — Она… у-умерла, — захлебывается в слезах Шастун, — она у-умерла… у-умерла у меня на г-глазах, — не может он больше молчать. Фролова поджимает губы, до боли кусает внутреннюю сторону щеки и старается не поддаваться его боли. — Все пройдет, — гладит его Оксана по щеке, вытирая слезы. — Все пройдет, — и прижимает его к себе, поглаживая по волосам и позволяя ему выплеснуть все это наружу. — Я д-должен был спасти ее, — сжимает он пальцами халат на спине девушки. — Я обязан б-был… Оксана тихо шепчет и утыкается носом в его лоб. — Ты спас ее, Антон, — старается она говорить так, чтобы он наконец понял. — Ты спас ее своей любовью, — вдох, — она продержалась так долго только благодаря тебе, — и на выдохе: — Если бы не ты, Арсению бы не нашли за такой короткий срок донора, ты понимаешь? Антон рвано дышит, не перебивая ее. — Ты спас Несси, а она спасла Арсения, — заканчивает свою мысль Фролова. — Арсений, в свою очередь, спас тебя. Шастун на мгновение задерживает дыхание, облизывая пересохшие губы. Фролова гладит его по волосам, глядя в окно на покачивающиеся голые ветки засыпающих на холодный сезон деревьев. — Если бы его не стало — ты бы не перенес, — тихо добавляет она. — Девчонка была умнее всех нас, идиотов, — Оксана сглатывает комок слез. — Надеюсь, она встретилась со своей семьей. И Антон больше не плачет. Следующий день проходит куда спокойнее, Шастун о случае, который произошел ночью, не вспоминает, а Оксана и не собирается напоминать, прекрасно понимая, что это никому из них не нужно. Антон осознает, что его взаимоотношения с Оксаной за последние месяцы стали более доверительными, чем раньше, и с горестью принимает мысль, что с Юлей у него все с точностью до наоборот. Парень старается не акцентировать сейчас на этом внимание, уделяет больше времени деталям операции Макарова, старается предугадать реакцию организма после пробуждения и уже готовится к кропотливой недельной работе с Арсением, потому что за ним нужен глаз да глаз после такой серьезной операции. За бесконечными бумажками в одно мгновение проходит и середина третьего дня, поэтому, когда Антон стоит возле стойки регистратуры с Лелей, он почти вздрагивает от испуга, когда Гущина буквально кричит, смотря на экраны с камер. — Он пришел в себя! — указывает она на монитор, после чего прикладывает к губам ладошку. — Малой, он пришел в себя! Шастун с чудовищной скоростью за пару секунд шлет необходимую комбинацию цифр на пейджер Добровольского и срывается с места. В голове настоящий бешеный смерч из мыслей. Ноги ватные, не слушаются, но на губах — улыбка. Оксана была права: если бы Арсения в его жизни не стало — он бы не справился. Добровольский быстрым шагом нагоняет его уже непосредственно у двери, ведущей в реанимацию, и они спустя пару секунд заходят. Внутри у Антона что-то сжимается от переполняющего счастья. Живой, дышит. И сердце бьется. Бьется, блин. Арс тревожно бегает глазами по всем поверхностям палаты, дыхание поверхностное, на лбу испарина, хватает губами воздух, морщится от боли, издает какие-то нечленораздельные звуки. Ему больно. Ему очень сильно физически больно. — Арс... — Шастун, за обезболивающим, бегом, — строго произносит Добровольский.— Он сейчас тебе ничего не скажет. Антон думал, что несколько дней не будет от него отходить. Так и случилось. Он был правой рукой Добровольского во всех делах, видел слезы Арсения, когда его просили сесть, хотя ему было невыносимо больно. Антон был рядом, но в то же время, казалось, был совсем далеко. Шастун взгляда Арсения не узнавал. И еще через два дня, когда Арсений впервые смог нормально говорить, Антон понял, почему так произошло. — Пожалуйста, не беспокойтесь, — просит его Павел. — Все в порядке. Скажите, как вы себя чувствуете? Попов смотрит на врача, после чего переводит взгляд на Антона. У парня от этого взгляда вдоль позвоночника бегут мурашки. Арсений действительно теперь осознанно смотрит на него так, будто впервые в своей жизни видит. — Я же сказал этому гандону, чтобы он по малому кругу ехал, блять, — внезапно произносит Арсений. Павел Алексеевич непонимающе переглядывается со стажером. — Что... я, — морщится Арсений. Никто ему не отвечает, потому что попросту не знает, что именно вообще на это можно сказать, и Арсений закатывает глаза, явно начиная злиться. — Блять, я со стеной говорю, что ли, я не понимаю? — вжимается он головой в подушку. — Почему мне так тяжело пошевелиться? Тело ватное какое-то, — фыркает он. — Вы меня чем-то накачали? — А-арсений… — А-арсений, — с некоторой жестокостью передразнивает Попов подавшего голос Антона, и тот тут же смолкает, делая шаг назад. И Шастун только тогда замечает, что ручка Павла Алексеевича бегло строчит по бумаге, фиксируя каждое слово. Разумеется, есть камеры, но все нужно запомнить именно сейчас, потому что Добровольскому все это совсем не нравится, и ему придется поговорить с Макаровым. — Что было после этого? — задает вопрос Павел Алексеевич. — После чего? — грубо спрашивает Попов. — После столкновения, — прямым текстом сообщает ему врач. Взгляд Арсения снова становится каким-то беспомощным и испуганным, вся плевая бравада и дерзость куда-то исчезают, в глазах мужчины можно увидеть, как он пытается запустить тяжелый процесс. Пытается вспомнить. И у него не получается. — Я… Было столкновение? — не верит своим ушам Арсений. — Тачка всмятку, да? Антон молча смотрит на Арсения. Антону действительно становится страшно. Добровольский делает шаг вперед. — Арсений Сергеевич, какое сегодня число? — осторожно спрашивает он. Попов рассеянно сглатывает, смотрит по сторонам, будто зацепиться за что-то пытается, найти подсказку, понять, сука, что вообще сейчас происходит. А в голове у него последнее воспоминание только одно: товарищеский матч после гонок вдали от площадки спонсоров. — Седьмое сентября, — наконец отвечает он. И Антону почему-то хочется спрятать все календари и удалить со всех телефонов органайзеры, только бы Арс не знал, не догадывался даже, что сейчас даже не осень. Что за окном середина декабря. — Отдыхайте, — старается улыбнуться Добровольский, а сам вовсю уже строчит Макарову, чтобы разобраться в произошедшем. У Арсения пропали воспоминания последних трех месяцев его жизни. Дверь за Павлом Алексеевичем закрывается, а Антон все так и стоит рядом с Арсением, не верит, блять, в происходящее. Отказывается верить. Неужели тот совсем его не помнит? Шастун действует определенно опрометчиво, но все же подходит ближе и садится на край постели. — Здравствуйте, — старается, чтобы голос не дрожал. — Меня зовут Антон Андреевич. И я ваш… «…и я ваш…» У Антона слова поперек горла встают настоящим комом, и он не может сказать больше ничего. Он просто смотрит на Арсения, не в силах понять, где он Господу дорогу перешел, раз тот так с ним поступает. Антон ведь действительно его. Проклятье, он его. — Договаривай уже. Кто? — устало спрашивает Попов. — Лечащий врач? Антону нечем дышать. Он будто не слышит абсолютно ничего вокруг и не видит ничего, кроме его лица, поэтому делает это непроизвольно — он тянется своим мизинцем к его руке. Потому что это их воспоминание. Только их воспоминание. Антону больше всего на свете хочется, чтобы Арсений вспомнил. Хоть что-то вспомнил. Дрожащий мизинец замирает над рукой мужчины, и Арсений опускает взгляд, зависая на какое-то время. Антон задерживает дыхание, воспринимая заминку за хороший знак. Однако Арсений вскоре хмурится, и Антон замечает, как тот убирает свою руку. Внутри у него что-то непоправимо рушится. — Я… — в глотке — песок. — Я просто стажер. И Антон с чудовищной опустошенностью направляется к выходу из палаты, рассчитывая услышать в свою спину самые отборные оскорбления от него по поводу того, что Арсению нужен нормальный врач. Антон так сильно хочет услышать хоть что-то, что зажмуривает глаза и даже на какое-то время замирает у двери. Сжимает ладонь на ручке и прислушивается. Арсений молчит. Ничего не происходит. Антон выходит из палаты и идет вперед, не поднимая головы. Он даже не видит, куда именно следует, потому что чувствует, как в глазах у него закипают слезы, а он терпеть не может, когда кто-то видит его слабости. Он задевает кого-то плечом, но все равно не поднимает взгляд и мчит вперед, рассчитывая сейчас покурить в полном одиночестве, потому что он попросту не знает, как ему справиться со всем, что произошло. Фролова потирает ушибленное предплечье и смотрит парню вслед, поджимая губы. Она хочет помочь ему, но попросту не знает, как именно. Оксана знает, что в эмоциональном плане зачерствела окончательно в связи с последними событиями, но это даже хорошо. Она рада, что смогла переболеть банальные низшие эмоции и теперь может полностью углубиться в работу. Фролова будет врачом. Она не станет матерью, не станет чьей-то возлюбленной или женой. Она будет именно врачом, и свой выбор девушка осознает и принимает целиком и полностью, не собираясь совершенно ничего менять или что-то кому-то доказывать. Оксана знает свое предназначение в этом мире с того момента, как еще маленькой девочкой надела на себя белый медицинский халат. В ее голове — настоящая библиотека, в которой она наконец научилась ориентироваться. И ей не хочется забивать голову чувствами, потому что они чуть ее не погубили. Спасти себя еще раз она не сумеет, но в ее силах спасать других. — Оксан. Девушка вздрагивает, отрывая взгляд от энциклопедии, и снимает с глаз очки, потирая уставшую переносицу. Журавлев присаживается возле нее на кресло, оставляя на столике блюдце с ее любимым пирожным из кафетерия. — М? — подает голос девушка. — Вау, — восхищается Дима. — Не знал, что ты носишь очки. Фролова качает головой. — Я забегалась и забыла заказать линзы, — будто извиняется за свой внешний вид она, покручивая в руках оправу. — Это временно, они нужны мне лишь… — Тебе очень идет, — не дает ей закончить Дима. — Правда, — настаивает он. — Ты о-очень… красивая… Признание срывается с его языка непроизвольно, потому что ему правда хочется сказать ей об этом. Фролова красивая, она безумно, блин, красивая, и Журавлева даже порой мутит от этого. Девушка — его маяк в непогоду, он следует лишь на ее иногда появляющийся свет, почему-то решив, что так доберется до дома. Фролова складывает очки, кладет их в раскрытую энциклопедию и облизывает губы, поднимая голову. Дима смотрит на нее с безграничным обожанием, восхищением и слепой влюбленностью, которую уже попросту не скрывает. Оксана жалеет, что в минуту слабости воспользовалась жилеткой, которую он ей предоставил, совершенно не подумав о последствиях. Она не хотела давать ему даже надежду, а в итоге буквально заклеймила в нем веру. — Дим, — решает покончить со всем этим раз и навсегда Оксана. — Скажи прямо, чего ты хочешь от меня? Журавлева такой вопрос словно на мгновение отрезвляет, потому что ему отчасти даже нравится эта бесконечная игра, ведь он сам себе уже придумал финал, в котором звучит слащавая мелодия счастливого конца. — То есть? — хмыкая, чуть улыбается он, поправляя влажную светлую челку. — Давай я тебе объясню все по пальцам, чтобы больше не было вопросов, ладно? — придвигается она на край софы, чтобы быть ближе к его креслу. Журавлев громко сглатывает, нервно облизывая губы, и сжимает руки в замок перед собой, чтобы не так сильно была заметна дрожь. Проклятье, она такая красивая. Пиздец. — Дим, я не заинтересована в отношениях… У нее волосы на солнце блестят, переливаясь светлыми каштановыми оттенками, а одну прядь она всегда заводит за ухо, когда та мешает. В частности, когда наклоняется, чтобы что-то написать. — И уж тем более я не заинтересована в отношениях со своим коллегой… Губы у нее пухлые, на них всегда нанесена гигиеническая розоватая помада, которая пахнет какой-то ягодой. Вишней, кажется. Однажды они стояли так близко, что он почувствовал запах этой помады. — Дим, ты мне неинтересен, — увидев его мечтательный взгляд, резко произносит она. Журавлев вздрагивает, как от удара пощечиной, и резко вдыхает, словно такой вариант событий ни в одном сценарии его плана прописан не был. От Оксаны веет холодом. В прищуренных глазах плещется ледяной океан. — Ч-чего? — чуть улыбается он. — Журавлев, я замужем за работой. Нет в тебе ничего такого, что заставило бы меня ей изменить. Дима хватает ртом воздух так, будто он — рыба, которую в прилив выбросило на берег. — Но… кино, и ты обнимала меня, — вспоминает он. — Мне после, — девушка непроизвольно обрывает фразу, когда на корне языка появляется горечь от имени Сережи, но тут же берет себя в руки, — Матвиенко было паршиво, — честно признается она. — Мне нужно было переключиться. Журавлев не верит своим ушам. — Ты меня использовала? — Ну, это слишком грубо звучит, — чуть хмурясь, замечает она. — Скорее я приняла в дар жилетку, которую ты мне предоставил. Дима не понимает, что говорить, что делать и как вообще принять тот факт, что она… отказывает? Прямым текстом говорит, что… нет? Она все так же сияет для него, и у него вся эта информация в голове попросту не укладывается. — А дети? — Какие дети? — кривится Оксана. — Наши дети. — Ты больной? — в открытую спрашивает она. — Дима, — щелкает она пальцами перед его глазами, — я хочу, чтобы ты оставил меня в покое, в противном случае мне придется обсудить условия стажировки с Павлом Алексеевичем и настоять на том, чтобы тебя перевели в другое отделение, — чеканит она. Фролова чуть наклоняется к нему, чтобы увидеть хотя бы толику понимания сложившейся ситуации в его глазах. — Ты понял меня? Дима сначала не шевелится, а затем несколько раз положительно кивает. — Хорошо, — безмятежно улыбается она и снова передвигается на другую часть софы, хватая в руки энциклопедию. Журавлев поднимается с места с настоящей рассеянностью и опустошенностью и, поверхностно дыша, направляется к выходу из ординаторской, не чувствуя собственного тела. Не может этого быть. — Биток, — внезапно окликает Диму ненавистным прозвищем девушка, заставляя его обернуться. — И пирожное забери. Я на правильном питании сижу уже полтора года. Диму это обращение впервые не задевает, потому что в сознании все равно идет какой-то блок, ведь это она его позвала. Это Оксана сказала. Журавлев забирает блюдце и выходит из ординаторской, направляясь каким-то непонятным маршрутом к своему пациенту. Проходя мимо стойки регистратуры, он ставит блюдце с пирожным перед Лелей. — О, это мне? — улыбается она. Дима даже не может отреагировать. — Спасибо, — в спину произносит ему Гущина и берет десерт, показывая его двум медсестрам, с которыми бок о бок работает. — Девчонки, чаи погоняем? Журавлев осознает отказ далеко не сразу. Ему требуется для этого время. На этой почве он — и без того крайне вспыльчивый и эмоциональный человек — совершенно теряет всякую мотивацию для хождения в клинику и лечения людей, потому что он сам болен. Болен Оксаной, а вылечить его не под силу никому, кроме нее. Проблема в том, что Фролова его лечить не собирается. У Димы падает всякая успеваемость, изо дня в день он прокалывается на элементарных вещах, утренние обходы сопровождаются упреками Дмитрия Темуровича, а третий подряд неправильно поставленный у пациента диагноз окончательно выводит из себя Добровольского. Павел Алексеевич буквально прямым текстом говорит о том, что Дима — слабое звено, а тот этого и не отрицает. Как и временами пропадающий из поля зрения наставника Айдар. Как и Витя, с которым все оказалось куда сложнее. — О чем ты говоришь? — в который раз повторяет Гараев, хватаясь за голову. — О чем ты, блять, говоришь, Цикада? — Айдар, пожалуйста, — буквально умоляет его Витя, откладывая от себя рюкзак, в который последние пару минут безуспешно пытается затолкать завалявшуюся в ординаторской толстовку. Сегодня он впервые за очень долгое время полностью трезв. — У меня нет выбора. — Не неси хуйню! — не выдерживает он. — Выбор есть всегда! — Его сделали за меня, Айдар! Его сделали, блять, за меня! Щетков бросает в ноги рюкзак и опускает основания ладоней на крепко зажмуренные веки, стараясь собраться с мыслями. Последняя неделя добила его окончательно, и все события, которые шлейфом тянулись за ним несколько месяцев, полностью его погубили. — Прости, — шепчет Витя, делая шаг вперед к полностью потерянному от новостей Айдару. — Прости меня, — снова повторяет он, качая головой, и опасливо берет его за руку, несильно сжимая пальцы, — за все дерьмо, которое я сделал. — Да в жопу себе запихни свои извинения, — дрожащим шепотом говорит Айдар, наклоняясь к Вите, и обхватывает его лицо ладонью, заставляя посмотреть себе в глаза, — ты со мной, — а в радужках — эпицентр безграничной любви, который его буквально на куски разрывает, — ты всегда, блять, был со мной и всегда будешь, Щетков. И я ни капли не боюсь этого чертового «всегда», потому что я не собираюсь тебя так просто отпускать, идиот. Витя обхватывает его запястье немного влажной от тревоги ладонью и слабо ухмыляется. Черт возьми, почему до сих пор не придумали ебаную машину времени, которая могла бы исправить тонну всякого дерьма, совершенного в прошлом? — Нет, Айдар, — качает он головой. — Я не могу. — Но почему?! — Ты знаешь почему. Айдар знает, потому что сам все видел и слышал. Злоупотребление спиртным аукнулось Щеткову гораздо быстрее, чем можно было бы себе представить. Как бы сильно Айдар ни старался заметать все следы, как бы тщательно ни выгораживал его перед наставником, Добровольский — не дурак, так что обмануть одного из лучших врачей России оказалось попросту невозможно. Павел Алексеевич замечает состояние одного из своих стажеров почти сразу. Он устраивает разнос незамедлительно, уводит Витю в свой кабинет и отчитывает, как провинившегося подростка, но Щетков понимает, что за дело. Опускает голову, слушает в свой адрес упрек и получает приказ немедленно покинуть клинику, пока не приведет себя в порядок. Витя не приводит. Айдар срывает ему телефонные линии, долбит в дверь — все без ответа. Добровольский ждет день, затем два и на третий делает то, до чего — как он думал — руки никогда не дойдут. И на четвертый день самолетом Ижевск-Москва прилетает человек, от одного упоминания которого Витя готов забиться в угол. Отец Вити — военный старой закалки. Генерал-майор с огромным стажем за плечами, воспитанный в суровые времена СССР. Мать — преподаватель Ижевского государственного технологического университета, отдавшая годы своей жизни строгому преподаванию, тугим пучкам и темно-зеленым костюмам. Витю растили в строгости, бесконечных запретах и сухих эмоциях. Ему пророчили военную карьеру, а он впервые на своей памяти в старшей школе сказал отцу слово против, настояв на том, что станет врачом. Отец выпорол его, несмотря на то, что парню стукнуло с неделю назад восемнадцать, а мать не сказала ни слова против, опустив глаза в пол. Когда отец спросил его повторно, кем он хочет стать, Витя набрался смелости и, сверкая бешеным огнем в глазах, снова сказал, что будет врачом. Военного такая непокорность не обрадовала, однако настойчивость сына заставила его задуматься, и он дал ему шанс. Мать решение сына поддержала и втайне от гневной главы семьи обнимала совсем взрослого сына и просила у него прощения за то, что не может его защитить, как бы сильно этого ни хотела. После завершения обучения в Ижевской государственной медицинской академии с отличием и принятия участия в научном конкурсе, в котором он одержал победу, Витя получил приглашение на стажировку в одной из лучших клиник России под предводительством Павла Алексеевича, и вопрос о переезде встал ребром. Мать впервые на памяти Вити вступилась за него и умоляла отца не губить сыну жизнь и позволить ему отправиться за своей мечтой. Мужчина долгое время колебался, но выбора у него не осталось: Виктора отпустили в столицу России. Щетков знал изначально, что отсутствие гнета со стороны родителей отчасти развяжет ему руки. Так и случилось. В первую же неделю Витя пробует алкоголь, во вторую неделю под градусом позволяет своей природе вырваться наружу и впервые целует Айдара. Когда дурман проходит, возвращается осознание произошедшего, нормы, которые годами вбивали ему в голову его родители — сторонники старых устоев — вновь долбят отбойным молотком в сознании. Без алкоголя ему не под силу принять Айдара. Без алкоголя ему не под силу принять себя. Щетков понимает, что другого выхода не остается и, чтобы остаться с Айдаром, ему придется постоянно повышать градус. Витя доводит себя до такого состояния, что даже Айдар постепенно начинает опускать руки, потому что не справляется. Гараев умоляет Павла Алексеевича не делать этого, умоляет его не звонить отцу Вити. Наставник просьбу не слышит, поэтому военный прибывает в съемную квартиру Айдара в шесть тридцать утра, чуть не проломив кулаками дверь. — Ты разочаровал меня, сын. Это все, что сказал при Гараеве мужчина, глядя на увязшего в алкогольной яме парня. Витя потом рассказал, какой вердикт вынес ему отец: стажировка для него закончена, алкоголику врачом не стать, армия выбьет из него всю кислую шерсть. Через несколько дней документы вступят в силу и под крылом Добровольского останутся лишь пять стажеров. — Прости меня, — снова шепчет Витя, и лицо его изломляется в плаксивой гримасе. — За что? — качает Айдар головой. — За что ты, черт возьми, извиняешься передо мной? Щетков поднимает глаза и смотрит на Айдара так, что все сразу встает на свои места: Витя впервые за все эти годы ломает кирпичную стену, которую так старательно укладывали его родители долгие годы. — За то, что меня так воспитали. Айдар гладит его лицо, разглаживает подушечкой большого пальца морщинки вокруг его глаз и хочет, чтобы тот заткнулся наконец и перестал уже извиняться за то, в чем не виноват. Жестокое воспитание его сгубило, а не алкоголь. Он бы не притронулся к нему, если бы собственные родители не промывали ему мозги с самого рождения. Он не виноват, что у него такая природа. Он не виноват, что любит человека своего пола. Витя глубоко, тревожно втягивает воздух, нервно облизывает губы и делает то, что пытался сделать долгие месяцы. Он чуть привстает на носочки и тянется вверх, накрывая губы Айдара своими. И в этом поцелуе — все, что он не может сказать вслух. Одно большое все. Вся забота, которую он так и не смог ему дать, вся нежность, на которую он по природе своей попросту не способен, и вся безграничная любовь, которая отчасти все в его жизни и погубила. Витя обхватывает его лицо ладонью и осторожно углубляет поцелуй, мягко ведет пальцами по колючей щеке парня и втягивает в себя его верхнюю губу. Внизу живота сладко тянет, а в глубине души почти физически больно от того, кого Витя теряет по собственной глупости. Он отрывается от его губ и, не открывая глаз, на выдохе шепчет: — Я люблю тебя. Айдар почти вздрагивает от этих слов, буквально теряя почву под ногами. Тело прошибает мурашками, и он резко открывает глаза, тревожно хватая губами кусочек воздуха. — Проклятье, я так сильно тебя люблю… И Гараев знает, сколько сил и времени ему потребовалось, чтобы сказать об этом вслух и полностью на трезвую голову. Витя снова чуть гладит подушечкой большого пальца по его щеке и не выдерживает: психологический барьер рушится у него внутри, поэтому он выпускает парня из объятий и, схватив рюкзак, выходит из ординаторской, приложив тыльную сторону ладони к своим губам. Запечатывая на них собственные слова, оставляя на них поцелуй человека, которому они были сказаны. — Сегодня день какой-то по особому тяжелый, тебе не кажется? — замечает медсестра, работающая с Лелей, несущегося вдоль коридора Щеткова. Топольницкая поднимает глаза от истории болезни. — Думаю, дело в погоде. Через пару часов метель обещали. Темноволосая девушка бросает на Юлю косой взгляд. — Я не с тобой говорила, — грубо отзывается она в сторону девушки, — а с Лелей, это раз. Во-вторых, твой невинный голосок слушать не особо хочется, шла бы ты лучше к своему… — Таня! — строго обрывает ее Леля. — Нет. Топольницкая сильнее сжимает ручку пальцами, замечая на себе недобрый взгляд медсестры. Она сглатывает, когда понимает, что за этой сценой наблюдают еще несколько человек, включая пару пациентов, находящихся неподалеку. — Это можно было сказать намного мягче, — замечает Юля, стараясь держаться. — Это ты Добровольского проси быть мягче, — ехидно замечает та, и недобрый смех разлетается по всей регистратуре. Леля не без сожаления смотрит на Топольницкую, понимая, что не в силах ее защитить. Юля чувствует, как начинают гореть щеки. Злой смех волной проходит по всей приемной, и девушка не выдерживает, оставляя историю болезни на стойке и срываясь с места. — Шлюха, — прилетает ей в спину. В горле комом встают слезы. Со дня столкновения все в жизни Топольницкой круто повернулось и не в самую приятную сторону. Каждый день она сталкивается с чудовищным давлением, ей то и дело прилетают в спину обидные оскорбления; недобрые сплетни заполонили каждый угол клиники. Она больше не может спокойно работать, от нее несколько раз отказываются пожилые пациентки, до которых доходят слухи, и те укоризненно качают головой, глядя на девушку. Пациенты мужского пола, также наслушавшись разговоров, делают ей непристойные предложения. Юля в очередной раз сжимает губы и уходит. Паше она ни о чем не говорит. С каждым днем все становится только хуже, о ней и Добровольском знает уже попросту каждая собака, но при Павле Алексеевиче все ходят по струнке, улыбаются в глаза и льстят улыбками, потому что он обладает определенным статусом, а Юле говорят всякое дерьмо фактически в лицо, совершенно этого не стесняясь. По вечерам Топольницкая лежит в объятиях Паши дома на постели, пока тот выбирает фильм, чтобы скоротать время, но на душе у девушки крайне неспокойно, а на все вопросы Паши о ее самочувствии она отвечает стандартным: «Все хорошо». Добровольский перестает ей верить на третий или пятый раз, но она настаивает на своем. И вместо того чтобы попросить его о защите, в которой она действительно нуждается и которую Паша может ей предоставить, потому что он ее, черт возьми, любит, Топольницкая решает все по-своему. «Сама», — как она всегда говорила обычно матери. Сама, черт возьми, совершенно не думая о человеке, который готов ради нее фактически на все, но который попросту не видит того, что происходит у него буквально под носом. Грязное «шлюха» становится для Юли последней каплей. — Я больше не могу, — влетает она к нему в кабинет, нервно заправляя волосы. — Не могу, Паш, — и опускает руки на его стол. — Я… перезвоню, — кладет он трубку, поднимаясь с места. — Юль, что случилось? — Я не могу, — повторяет она, снова без надобности заправляя волосы. — Хватит, все. Топольницкая наворачивает круги по кабинету, понимая, что вот-вот не выдержит всего этого окончательно. Это уже перешло всякие границы. — Что хватит? — правда не понимает Паша. — Мышка, объясни мне… — Не зови, — повышает она голос, останавливаясь на месте, — меня так! Паша чуть дергается от ее слов, но все равно подходит ближе, заставляя девушку упереться спиной в стену, и отрезает ей всякие пути отступления. Юля хочет дернуться в сторону, но Добровольский опускает на стену руку, не позволяя ей уйти вот так, бросив ему в лицо какую-то нелепость. — Мышка… — Я не Мышка, — почти хнычет она. — Я, блин, никакая не Мышка, — трет она лицо ладонями, а затем смотрит ему прямо в глаза. — Спроси любого в клинике, серьезно, — настаивает. — Мышкой меня не называют, а вот шлюхой — да. Добровольский ошарашенно качает головой. — Что ты… — Две недели, Паш, две недели с той аварии прошло, и не было ни дня, чтобы мне не бросили это в спину, — негромко произносит она. Мужчина буквально теряет дар речи, потому что он не знал этого. Он, блять, не знал, что его девочка стала объектом насмешек у него за спиной, а он даже не удосужился ее от этого защитить. А он обязан был защитить. Он, блять, обязан был. — Это моя вина, — твердо говорит он. — Я разберусь с каждым. Он не спрашивает ее, почему она не сказала ему об этом. Он не упрекает ее в том, что она скрыла тот факт, что выдерживает все это в одиночестве. Он не говорит, что не был готов к тому, что так может случиться. Но он извиняется за то, что был таким слепым. — С двумя сотнями штатных сотрудников, не считая пациентов и приходящий персонал? — обреченно шепчет она. — Нет, Паш… Нет, — повторяет и вытаскивает из кармана вчетверо сложенный листок, протягивая его мужчине. Добровольский смотрит сначала на девушку, затем на листок, после чего берет его и разворачивает, начиная бегло читать строчки. Спустя пару мгновений он резко поднимает взгляд. Юля медленно моргает, выпуская из легких тревожный выдох. — Так будет лучше, — первая говорит она. Впервые у квалифицированного специалиста со стажем более двадцати лет в медицине нет абсолютно никаких слов, чтобы опровергнуть сказанное его… стажером возлюбленной. — Юль, это что такое? — поднимает он лист, сгибая руку. — Это заявление, — сглатывает она, не в силах на него смотреть, — на перевод из данного медицинского заведения в клинику Санкт-Петербурга на стажировку к Утяшевой Ляйсан Альбертовне от первого числа следующего месяца, — дрожащим голосом, но без запинки произносит она. Паша какое-то время молчит и тяжело дышит, прожигая во лбу девушки две здоровенные дыры, после чего медленно сжимает кулак, комкая в пальцах бесполезную, блять, бумагу. Юля поднимает взгляд, по щеке стрелой мчит горячая слеза. — Это копия, — тут же вытирает ее Юля. — Я принесу еще одну, — убирает она его руку, направляясь к двери. Добровольский сглатывает, желваки нервно дергаются, и он срывается с места, хватая ее за запястье, заставляя остановиться и развернуться. — Я и ее порву. — Тогда еще одну, — старается вырваться Юля. — И еще одну! Хоть десятки! Сотни! — кричит она. Паша перехватывает девушку за талию одной рукой, другой подхватывает за бедро и усаживает на свой стол, вставая между ее разведенными в стороны ногами. Он не дает ей даже опомниться, потому что тут же впивается в горячо любимые губы, тянет ее к себе, вынуждая прогнуться в пояснице, и вырывает из ее легких всхлипы. Поцелуй получается глубокий, влажный, почти болезненный и с привкусом соли ее слез. Добровольский гладит Юлю по волосам, вдыхая обожаемый им запах зеленого яблока, а девушка дышит ему в губы, чувствуя чертовски близко самое родное биение сердца из всех возможных. — Вот поэтому мне и нужно это сделать, — шепчет она ему в губы и медленно открывает глаза. Веки Паши опущены, темные ресницы дрожат. — Я сама тогда согласилась, чтобы ты наклеил мне на ссадину тот пластырь, я сама тебя тогда впервые поцеловала, Паш, — едва ведет она пальцами по гладко выбритой щеке. — Я сама себе карьеру загубила в этой клинике, твоя репутация куда дороже моей, и даже не смей говорить, что это не так, — зарывается она пальцами ему в волосы на затылке и горбит плечи. Добровольский все еще не открывает глаза. — Ты знаешь, что я чувствую к тебе. Ты знаешь, как сильно ты мне дорог, — тихо говорит она, и мужчина кивает, не произнося ни слова. — Ты знаешь, что я тебя люблю. Паша весь дрожит от того, что она ему говорит. Каждое слово Юли вшивается ему куда-то под кожу. И следующие слова взрывают в девушке абсолютно все, сметая насмерть без остатка: — Но это все, Паш. Топольницкая медленно убирает руку, опуская ее вниз, и отодвигается назад, сухо сглатывая. Добровольский медленно открывает глаза. — Что все? — не понимает он. — Мы с тобой все, — отвечает Юля. Пашу поражают эти слова раскатом грома, и он даже не может заставить ее остаться, позволяет слезть со стола и направиться к двери. Юля понимает, что еще секунда — и все. Она разрыдается прямо при нем. — Я оставлю заявление у Лели, она тебе передаст. Закрытая дверь и тишина в кабинете только спустя несколько минут дают Добровольскому понять, что именно сейчас произошло. Его профессиональная правота и эгоизм все чаще затмевают прочее, не позволяя замечать очевидные вещи. Юлю оскорбляют совершенно незнакомые ей, чужие люди, чьего мнения никто, блять, не спрашивает; они гнут свою политику, плюются ядом, собравшись кучей змей, считая, что правы, что знают всю «правду», и, как на голову двинутые глупцы, продолжают задевать ее, пихая в лицо то, что их попросту не касается. И это его вина. Потому что он обязан был увидеть. Он обязан был защитить ее. Добровольский срывается с места, намереваясь сейчас разобраться со всем этим раз и навсегда, потому что он не собирается так просто терять ее. Она дороже ему, чем место здесь. Предложений у него десятки по всему миру, а Юля, черт возьми, одна. Мужчина открывает дверь и… — Здравствуйте, Павел Алексеевич, — с замершей согнутой рукой произносит девушка, которая определенно собиралась секундой ранее постучать в кабинет врача. — Здравствуйте… Эм… — Ирина, — напоминает она. — Ирина и Кирилл, — указывает девушка на своего спутника. — Да… да, разумеется, — рассеянно вспоминает он и жмет каждому руку. — Мы вам не помешали? Дело очень серьезное, — кивает Коковкин. Добровольский заводит назад волосы. — Не помешали. Проходите. Он идет к своему месту и напряженно трет лицо ладонями, собираясь с мыслями, после чего садится в кресло. — Что… что вас интересует? — старается влиться в процесс диалога Павел, вспоминая, к какому пациенту эти двое вообще, черт возьми, относятся. — Мы по поводу Арсения и… — Ирина переглядывается с Кириллом, тот кивает. — Мы бы хотели, чтобы при нашем разговоре присутствовал и Антон Андреевич. Это важно, правда. Добровольский на секунду задумывается, но все же кивает и тянется к гаджету на поясе, вводя необходимую комбинацию цифр. В тишине они все сидят около минуты, ожидая парня. Говорить без него Ирине не хочется, потому что было бы как минимум человечно сказать ему все лично. — Вызывали? — трижды постучав, появляется в дверях Антон. — Да, Шастун, — кивает Добровольский. — Проходи, садись. Когда два гостя оборачиваются назад, Антону тут же становится не по себе. Присутствие родственников Арсения никогда не сулит ничего хорошего, это он понял еще несколько месяцев назад. И сейчас, когда Ирина смотрит на него каким-то благодарным, но в то же время извиняющим взглядом, у парня за ребрами начинает противно щемить. Антон сглатывает. — Присаживайся, — повторяет Добровольский. Антон выполняет просьбу, колени его едва заметно дрожат. Ирина набирает в легкие воздух. — Мы не стали бы просить вас обоих присутствовать при разговоре, не будь это необходимо, — начинает она. — Разговор будет касаться Арсения, как вы уже наверняка поняли. Добровольский кивает. Антон напряженно и немного хмуро смотрит на девушку, чуть развалившись на стуле и опустив локти на ручки кресла. От напряжения начинает немного подташнивать. — Мы безгранично благодарны вам за то, что жизни Арсения больше ничто не угрожает, — выдыхает девушка. — Спасибо за то, что поставили его на ноги, Антон Андреевич, — в глазах Ирины — бесконечная благодарность, — как и обещали. И вам, Павел Алексеевич, что не дали ему умереть. — Это наша работа, — принимает благодарность Добровольский. — Но не только мы занимались спасением Арсения Сергеевича, мы лишь… — Да, я понимаю, — не дает ему закончить Ирина. — Та девушка… Девушка, которая стала донором. Можем ли мы ее как-то отблагодарить? — Кузнецова запинается. — Может, оказать материальную помощь ее семье или… Антон с грохотом двигается на стуле, заставляя Ирину и Кирилла вздрогнуть, и утирает тыльной стороной ладони нос, не глядя ни на кого из них. Добровольский следит за действиями стажера какое-то время и понимает, что Кузнецова по незнанию ковыряет сейчас самую глубокую свежую рану Антона. — Обсудим это позднее, — холодно реагирует Павел Алексеевич, не желая сейчас затрагивать эту тему. Потому что он и сам проебался. Он годами учит своих стажеров не поддаваться чувствам и отключать всякие эмоции при работе с пациентами, а на деле сам попадается в ловушку привязанности. И, проклятье, он лучше сдохнет, чем расскажет Антону, что смерть Несси здорово его подкосила. — Вы сказали, что дело важное, — вспоминает Павел, направляя ее на нужную волну разговора. — Да, да, верно, — чуть трясет она головой, на мгновение закрыв глаза. — Как я сказала, мы вам очень благодарны, очень сильно, но… есть одна проблема. Антон снова поднимает взгляд, вливаясь в разговор. — Какая? — не понимает он. — Арсений в этой клинике оставаться не хочет, — говорит за нее Кирилл, опуская руки на стол. — Он настаивает на том, чтобы уехать. Шастун резко выпрямляется и фыркает. — Исключено, — качает он головой. — Его память еще не восстановлена. — Нет никакой гарантии, что она вернется к нему, — подает голос Павел. — Кратковременная потеря — не проблема. Добровольский знает, что Шастун пытается сделать, и ему предстоит помешать. Перерезать все провода эмоций, которые Антон подключил к своему пациенту, и навсегда погасить в нем свет. Так будет правильно. — Я его врач, черт возьми, — строго начинает Антон, — я поставил его на ноги, — смотрит он на Кирилла, — я не дал ему умереть, — и на Ирину, — и, проклятье, я смогу вернуть ему воспоминания. — Нужны ли они ему? — задает вопрос Павел. Ирина бросает на врача взгляд и чуть крепче сжимает под столом руку Кирилла. И в какой-то момент в этой комнате все присутствующие понимают, что стоит за этими словами. Все они знают. Все они в курсе, что связывает стажера и пациента намного большее, чем просто профессиональные отношения. — Нужны, — смотрит ему в глаза Антон, и в них столько отчаяния, что захлебнуться можно. — К тому же с момента операции прошло лишь две недели, о каком переезде вы говорите? — Шастун, его несколько дней назад перевели из реанимации в обычную палату, отклонений нет, тебе ли не знать, что самый опасный период уже позади и он может… Антон с некоторой обреченностью бьет ладонью по столу, отчего девушка немного дергается. — Не может! — сопротивляется Антон. — У него курс реабилитации полгода! Нет, я должен, я… Ирине тяжело видеть парня таким, она знает, что ему невыносимо даже думать о том, что Арсений его забыл. Потому что Антон не забыл. В каждом его слове, в каждой надрывной ноте в голосе и в тревожном взгляде можно понять, что Антон, черт возьми, все помнит. Ему Господь забыть ничего не позволит. И ей паршиво на душе от того, что попросил ее передать Арсений. — Он не хочет, чтобы ты его лечил. Антон задыхается словами, глядя на девушку, и та отводит взгляд, смотрит на Кирилла, кусая губы, безмолвно просит говорить за нее, потому что сама больше не может. Коковкин чуть кивает. — И ему, и нам будет куда проще, если процесс реабилитации и восстановления будет проходить там, где у него больше воспоминаний, — произносит Кирилл. Шастун старается переварить сказанное, но в голове какой-то противный гул, а в глотке от тревоги предательски стучит сердце. Чувствует. Он сглатывает. — Что вы хотите этим сказать? Ира снова сжимает руку Кирилла. Мужчина смотрит на врачей. — Мы уезжаем домой, — объясняет Коковкин. — И он едет с нами. — Куда? — Антон не слышит собственного голоса. — Чехия. И Шастун даже в душе не ебет, где эта страна находится. Слово просто повисает в воздухе, означая какую-то точку мира, Европу, кажется, и ему хочется встать с места и уйти отсюда, чтобы не слышать этого чертового бреда. — Немыслимо, — шепчет Антон одними губами. — Уровень медицины там куда выше, — замечает Кирилл, глядя на Добровольского, — вы уж простите нас. — Не извиняйтесь, — просит он. Коковкин кивает. — Мы уже обо всем договорились, его поместят в частную клинику, мы сможем ежедневно его навещать, наконец избавимся от гнета папарацци и постараемся вернуться в нормальный ритм жизни. Ирина поворачивается к поникшему парню и буквально собственной кожей чувствует, как ему тяжело от этой новости. Она и представить себе не могла, что так вообще может произойти. Что Арсений сможет отыскать своего человека именно здесь. И именно здесь его и потеряет. — Когда? — спрашивает Павел Алексеевич. — Если вы пойдете нам навстречу, то мы готовы подписать документы хоть сейчас и оплатить все услуги, предоставленные клиникой, — отвечает Кирилл. — У нас есть частный вертолет. Все зависит от вашего решения. Антон с настоящей несказанной вслух мольбой смотрит на своего наставника. Сухие губы едва шевелятся в немом: «Нет, пожалуйста», — но Павел Алексеевич по губам читать никогда не умел. Мужчина берет в руки планшет. — Елена подготовит все бумаги для выписки в течение сегодняшнего дня, — что-то печатает он в планшете, отправляя запрос в регистратуру, — их можно будет получить уже вечером, тогда Арсений официально перестанет значиться пациентом нашей клиники. У Шастуна внутри все рушится, обваливаясь смертельным крошевом на дно самой глубокой расщелины. Глаза начинает сильно щипать, вынуждая его часто заморгать, во рту пересыхает. — Однако мне нужны гарантии, что я смогу получать результаты наблюдений специалистов, чтобы отслеживать процесс его реабилитации, — настаивает Добровольский. — Конечно, можете не беспокоиться. Но… можно ли оформить выписку на утро завтрашнего дня? — спрашивает его Ирина. Коковкин вопросительно вскидывает брови, но девушка его одергивает, качая головой. — Это что-то изменит? Кузнецова смотрит на Антона, а затем снова переводит взгляд на мужчину. — Это позволит нам самим подготовиться, предупредить представителей Формулы 1 и согласовать многие вопросы. — Хорошо, — почему-то даже не колеблется Павел, добавляя заметку в запрос для Лели. Кирилл встает с места и протягивает руку врачу. — Спасибо вам, Павел Алексеевич, — Добровольский кивает, пожимая широкую ладонь. — И вам, Антон Андреевич, — встает с места Ирина и подходит к рассеянно встающему парню, который также протягивает руку. Но вместо того чтобы протянуть в ответ свою, девушка обнимает Антона, вставая на носочки и делая это так, чтобы ее губы оказались на уровне его уха, после чего едва слышно шепчет: — Он не помнит тебя, но чувствует. Заставь его вспомнить, Антон. Она выпускает парня из легких объятий, и Антон вдруг понимает, почему она попросила отсрочить выписку Арсения. Ирина дарит ему еще одну возможность; будь это в ее силах, она бы ему дала сотни таких возможностей, только бы глаза Арсения снова начали сиять. Добровольский спрашивает о подробностях перелета и проживания, начинает рассказывать о предостережениях и опасностях, и Кирилл внимательно слушает, параллельно все записывая. Павел Алексеевич смотрит мельком на Антона и кивком указывает на дверь. Шастуну дважды повторять не приходится. Немая благодарность за возможность уйти повисает в воздухе, и Добровольский ее чувствует. Антон осторожно выходит из кабинета, начиная вспоминать все моменты, связавшие его с Арсением, чтобы помочь ему вспомнить хотя бы что-то. Он уже думает сбежать со смены за грушами, как бы глупо это ни звучало, потому что груши — это важно. Или снова забрать у Журавлева станок и каким-то образом это использовать в качестве рычага к воспоминаниям. Или, может, стоит сделать лечебные упражнения, которые за столько процедур хоть где-то в памяти должны были отпечататься. Или снять при нем кольца, демонстративно погрузив перед этим собственный палец в рот. Антон не знает. Антон, блять, не знает, как вытравить из него воспоминания за один вечер, если за неделю это толком не удалось, потому что Арсений попросту не подпускал его к себе. — Эй. Шастун дергается, оборачиваясь, и замечает на железном белоснежном стуле этого мудака Матвиенко, который не посчитал нужным сейчас присутствовать при разговоре. С другой стороны, он и не имел права. Вопросы о здоровье Арса — дело сугубо семейное, и рядом с Ириной и Кириллом он был бы лишним. Матвиенко подходит ближе, вынимая из карманов руки. — Спасибо, что поставил его на ноги, — протягивает он правую вперед. — Я знал, что не подведешь. Антон отвечает на рукопожатие, несильно сжимая ладонь армянина, и кивает, после чего не говорит ни слова и разворачивается, направляясь в палату к Арсу. — Эй, — снова прилетает ему в спину от Матвиенко. Шастун неохотно останавливается и медленно поворачивается к мужчине, убирая руки в карманы халата. Матвиенко чуть вскидывает подбородок, не без надменности глядя на будущего врача. — Я же говорил тебе, фанатки на завтрак не остаются. Это становится последней каплей. — Идите вы нахуй, Сергей Борисович, — довольно громко произносит Шастун и, сморщившись, уходит, молясь всем известным Богам, чтобы с этим человеком жизнь его больше никогда не сталкивала. Серега ухмыляется, глядя уходящему парню вслед, и в который раз отмечает, что не зря на дух не переносит больницы. Шастун топчется у палаты Арсения около трех минут, просит его телохранителей не беспокоиться и трижды показывает свой пропуск, потому что его поведение мужчины в черных костюмах считают как минимум странным. Парню приходится набраться львиной доли смелости, чтобы зайти внутрь. Никогда ему еще не было так страшно, однако он принял решение и теперь окончательно выбрал место, которое может помочь Арсению вспомнить. Если не сработает и оно — Антон попросту бессилен. — Я вроде ясно выразился, что не хочу, чтобы меня лечил какой-то недоврач, — опустив мобильник, произносит Арсений, закидывая ногу на ногу. И Антон в глубине души страшно гордится тем, что сумел восстановить работу его конечностей до того момента, как случилась операция. Сейчас Арсений в его услугах фактически не нуждается. — Я знаю, — кивает Антон, оставаясь у двери. — Я здесь не как врач. Попов поднимает глаза, и парню от ледяной, неприступной синевы самому холодно становится. — Тогда зачем ты здесь? — Мне нужно отвести вас на последнюю процедуру перед отъездом, — Антон сглатывает. — То есть перед выпиской. Арсений сразу как-то расслабляется, потому что понимает: Кирилл с Ириной сходили на разговор к Добровольскому, и его нахождение в этой дрянной клинике с этим малолетним недоврачом наконец подошло к концу. — Ладно. Антон ловит чудовищное дежавю, и носки ботинок парня сами поворачиваются по направлению к ширме, где стоит инвалидная коляска, однако Арсений убирает одеяло и осторожно встает на ноги сам, поправляя на себе серую футболку. Сам. Он все теперь может делать сам. — Куда идти? — спрашивает он, надевая на ноги тапочки, и подходит к Антону, останавливаясь на расстоянии вытянутой руки. Антон уже и забыл, что у них, оказывается, разница в несколько сантиметров. Они выходят из палаты, и Шастун говорит двум парням, куда они идут. Телохранители кивают, и у Антона снова дежавю, потому что они идут от них на расстоянии в десять метров. — Это сюрприз. Арсений хмурится, на мгновение останавливаясь позади него, будто что-то отдаленно припоминая, и хочет сказать о том, что сюрпризы он ненавидит, но почему-то молчит и в следующую секунду вновь начинает следовать за стажером. Они в тишине входят в лифт, сливаясь с небольшой кучкой собирающихся домой сотрудников. На каждом этаже кто-то выходит, но не они. Арсений не понимает, куда они едут, но людей становится все меньше, и на последний этаж они в итоге приезжают вдвоем. Створки лифта открываются, и перед ними простирается пустынный полутемный коридор. — Идем, — слегка хриплым от долгого молчания голосом произносит Антон. Они останавливаются у небольшой стеклянной двери, за которой настоящая кромешная тьма, и Антон подходит к узкой стойке, за которой определенно кто-то есть. — Мариша, здравствуй, — зовет Антон, и темная макушка появляется из-за стойки. — Нам на терапию. — Антон, я уже домой собираюсь, — отвечает она. — Могу только утром. — Это очень важно, — произносит Шастун, когда девушка уже встает с места. — Пожалуйста, — просит он. — Нам хватит получаса, если хочешь, я сам все закрою и поставлю на сигнализацию. Под мою ответственность, — тараторит он. — Обязан буду. Марина поджимает губы, глядя на стажера, а затем переводит взгляд в сторону и замечает стоящего неподалеку Арсения, разглядывающего всякие плакаты и статьи на стенде во всю стену. — Это он? — в удивлении выдыхает девушка, когда узнает спутника Антона. — Тот самый? Ты поставил его на ноги? — не верит она собственным глазам. — Марин, я прошу тебя, — он ее попросту не слышит. — Это последний раз, утром его выписывают. Позволь нам попасть в оранжерею. Девушка возвращает свое внимание Антону и видит в его глазах такую чудовищную печаль, что даже не может и слова сказать. Она лишь сочувственно поджимает губы и протягивает вперед руку, в которую парень без промедлений кладет свой пропуск. — Оставайтесь столько, сколько нужно, — шепчет она. — Я подожду, мне домой не к спеху. — Спасибо, — выдыхает он. — Спасибо тебе. И еще, можно тебя кое о чем попросить? — Конечно. — Я… Арсений разглядывает статьи на стенде, не придавая значения шепоту этого парня с сидящей за стойкой медсестрой, однако на душе у него почему-то скребутся кошки. Стажер зовет его по имени и кивком приглашает идти, на что Арсений реагирует, направляясь за ним след в след. Антон открывает стеклянную дверь, и они входят в довольно узкий полутемный коридор, лентой тянущийся вперед. Проходят они ее в тишине, слышится лишь тихий топот их ног, и через пару минут они выходят в крытую стеклянным куполом оранжерею, едва освещенную бледным светом небольших светильников. Арсений оглядывается по сторонам, вдыхает свежий влажный воздух, прислушивается к настоящим звукам природы и понять не может, каким образом люди сумели создать такую красоту на крыше обычной клиники. Место кажется Арсению до боли знакомым, но Антон молчит, не упоминая о том, что они здесь были с ним вдвоем семнадцать раз. Шастун идет вперед, позволяя ему оглядеться, и не говорит ни слова до того момента, пока они не проходят приличную часть оранжереи по витиеватой тропинке и не останавливаются у того закутка с небольшой лавкой, где провели вместе одни из лучших моментов жизни Антона. Где Арсений дарил ему глубокие поцелуи. Где говорил, что его бесит родинка Антона, и целовал ее так, будто она лучшее, что в нем есть. Где он скрещивал с ним пальцы. Где впервые сам встал на ноги спустя месяц тренировок. Где сказал, что, будь у него возможность вернуться в прошлое, он все равно бы пережил аварию, только бы не проебать шанс и встретить Антона. Где нараспев называл его: «О, Капитан, мой Капитан», — посмеявшись над метафорой Антона, касаемой того, что Арсений — его судно. В место, где Арсений сказал, что Антон — не его фанатка, что Матвиенко — настоящий мудак временами, и где Антон вдруг сказал ему, что его, кажется, любит. — Зачем мы здесь? — спрашивает Арсений, оглядываясь по сторонам. Если бы существовала шкала душевной боли — Шастун бы поставил девятку с половиной, учитывая все, что произошло в его жизни за последние пару недель. Десятку Антон по-прежнему бережет, знает, что пригодится. Чувствует, что это еще не вышка. — Нужно немного подождать, — произносит он. — Садись. Антон садится первым на темную лавку, хватая пальцами кончик листа пышного папоротника, и поднимает глаза вверх, начиная перекатывать между пальцами маленький шарик. Арсений садится рядом, скрещивая на груди руки, и не понимает, что с ним происходит. Место кажется ему чудовищно знакомым, от странных ощущений по телу бегут мурашки. И в следующую секунду он вздрагивает, поднимая вверх глаза. Шастун поражается снова: кажется, словно они действительно здесь впервые, а курса почти ежедневной терапии попросту не было. Арсений смотрит вверх, и через прозрачные стекла виднеются темно-синие доски ночного неба, серебряные шляпки гвоздей которых отливают холодным светом звезд. На щеку мужчины падает холодная капля, затем на руку еще одна, еще две на лоб, и вскоре всюду слышится тихий шепот падающих капель. — Орошают растения, — поворачивается к нему Антон. — Ты же не против посидеть под дождем? Мелкие капли сильнее барабанят по зеленым листьям, попадают на открытые участки кожи, впитываются в хлопковый белый материал халата Антона и путаются у них обоих в волосах. Арсений смотрит в глаза Антону, и тот из последних сил держит себя в руках, чтобы не закричать. В глазах Антона читается крик, мольба, немая просьба, между плотно сжатых сухих губ горят слова: «Я люблю тебя, господи. Я так тебя люблю, ты даже представить себе не можешь. Вспомни, мать твою! Не оставляй меня одного! Не оставляй, слышишь?! Вспомни. Я не справлюсь один. Я не справлюсь». Арсений хмурится, опуская взгляд, и сжимает кулак, наблюдая за тем, как по коже скатываются вниз дождевые капли, после чего разжимает его и снова вертит рукой. Антон начинает дрожать. Арсений снова поднимает взгляд, смотрит на Антона, бегает по его лицу тревожным взглядом, понимает, что ответ на все его вопросы так чудовищно близко, что нужно лишь протянуть руку, но он не может этого сделать. У него не получается, и он хмурится. Арсений не понимает, почему у него сердце так сильно бьется. Так сильно, так отчаянно и рьяно, что он попросту его не узнает. Это биение неродное. Не то. Его сердце вряд ли бы так билось в присутствии этого странного паренька, а вот сердце девушки, которое ему пересадили… — Это сердце тебя любит, — внезапно произносит Арсений. Антон сглатывает; струйки воды полностью намочили ему волосы, стекают уже по лицу, направляясь к кончику подбородка, и парня колотит буквально, трясет почти и вовсе не от холода, а от вопроса, который он боится задать. — А ты меня любишь? Арсений долго-долго изучает его взглядом, пытается понять, вспомнить, заставляет память работать, но… — Я не знаю. Любовь Арсения к Антону вырезали. Десятка, которую Антон так старательно берег, пригодилась. Последний шанс помочь Попову вспомнить оказывается провальным, и Антон понимает, что сил у него бороться не осталось. Он кивает, опуская взгляд — несколько раз кивает — и повторяет «хорошо», после чего встает с места и направляется к выходу из оранжереи, чувствуя каждой клеточкой тела, что Арсений идет за ним. Антон благодарит Марину за помощь, избегая с ней зрительного контакта, и провожает Арсения обратно в его палату. Не говоря ни слова, он подает ему сухие пижамные штаны и футболку, после чего отворачивается, позволяя ему переодеться. Арс залезает в теплую постель и тут же ложится на бок, поворачиваясь лицом к стене. Антон остается в палате совсем ненадолго, он лишь заполняет последний лист истории болезни Арсения, добавляя в метки пункт «Память не восстановлена», после чего пишет дату и ставит подпись. История болезни Арсения Попова — гонщика Формулы 1, кумира его детства, — завершена. Стажер поднимается с места, в последний раз подходит к постели своего пациента и, убедившись в том, что дыхание Арсения размеренное и тот уже спит, наклоняется ближе, оставляя на его виске слабый поцелуй. — Я тебя люблю, Арс, — шепчет Антон. — Я тебя люблю, поэтому отпускаю. Направление ветра окончательно меняется, и роза ветров больше не в помощь. Клиника дышит хриплыми вздохами неспокойного океана, открывает свои порты для новых пациентов, со спокойной душой отпускает в свободное плавание здоровых и с тяжелым сердцем отправляет в последний путь тех, кого спасти не удается. На берег сходят, опустив вниз головы, полдюжины молчаливых капитанов.