Ultraviolet

Dancing on Broken Glass

Руки скользят по коже с боков ниже, к бедрам, и изо рта против воли вырывается довольный выдох. Это приятно и больно одновременно. Любое прикосновение — его — сладко и нежно. Любое прикосновение — его — заставляет в груди биться сердце учащенно и надрывно, а затем ныть от недостатка крови, от тоски, разрывающей на части, от сожалений по несбывшимся мечтам. Он свернул не туда, выбрал неправильную дорогу и все потерял. И — ему позволили совершить эту ужасающую ошибку. Ошибку, из-за которой теперь каждый день — ад. Потому что, блядь, Марко всегда слишком много позволял ему и не препятствовал воплощать в жизнь самые безумные, самые нежизнеспособные, абсурдные и глупые идеи. Позволял делать выбор. Олли свой выбор сделал. Так почему теперь он мечется в золотой клетке, тоскуя по тому, что успел испробовать лишь немного? — Прекрати… Пожалуйста. Они стоят слишком близко друг к другу, и Олли может ощущать на своей коже чужое горячее дыхание. И видеть напротив губы: тонкие, чуть обветренные, невероятно упоительные и любящие. Горькие. Потому что целуют всегда так надрывно, мучительно, вырывают из груди, головы все то, что он так старательно прячет от самого себя. Вытаскивают на свет самые неприглядные секреты, рассматривают, а после оставляют. Вновь. Одного. В пучине безнадежности. — Почему? — Марко приподнимает брови, и Олли хочется проследить этот жест пальцами. Легко, невесомо, заставив Марко прикрыть глаза и довольно заулыбаться самыми краешками губ. А затем приласкать каждый миллиметр красивого лица, потому что он так сильно хочет этого. Потому что только тогда он чувствует себя целым. Любовь к нему — самое неправильное и самое прекрасное чувство в мире. Ложь и недомолвки, сближение и вновь отдаление, жаркие, торопливые объятия в ночи безликих отелей, когда утром им нужно вставать в пять и ехать дальше: все это смахивает на самоистязание: добровольное, но все равно болезненное. Мысли сомнений и противоречий роятся в голове огромной, беспокойной и очень черной тучей, заволакивают каждый, даже самый дальний уголок сознания и отступают, бессильные против пытливых и грустных голубых глаз. — Потому что я не хочу этого. Олли сам себе не верит — фальшь повисает в воздухе отвратительной, прилипчивой паутиной и хочется растереть себе лицо до крови от этого мерзкого чувства. Что уж говорить про Марко, который всегда чувствовал малейшие изменения в его настроении и мыслях. Легкая, печальная улыбка трогает его губы, а затем он придвигается ближе, и дыхание на коже начинает ощущаться отчетливее. Олли страшно. Страшно, потому что взгляд глаза в глаза, потому что теплые подушечки пальцев — на скуле, потому что Марко — он так близко — лишь дотянись и возьми. — Тогда почему ты — как лист на ветру? Как натянутая до предела струна на твоей любимой гитаре? Весь дрожишь... Голос — мягкий и хрипловатый, льется теплым потоком в уши, растекается по коже, связывает и обездвиживает. Голосу невозможно сопротивляться. Не хочется — и Олли ненавидит себя за это. Марко — его слабость, его отчаянное и самое черное, из глубин сознания, желание. Которое он взлелеял, но упустил. Он молчит, ничего не отвечает, и Марко, вздохнув и грустно улыбнувшись, разворачивается и уходит, а Олли может лишь наблюдать, как высокая фигура пересекает прямоугольник золотистого света с танцующими в нем пылинками и пропадает из виду. Спустя несколько часов, принимая поздравления гостей, Олли может наблюдать, как Марко, слегка склонившись, целует руку его невесты — его милой, доброй Анники, которая смущается и мило краснеет, со счастливой улыбкой благодаря Марко и обнимая его. Которая никогда не узнает, что поцелуй, доставшийся ей, огнем отозвался на его коже.