Ultraviolet

Fool's Paradise

Дома у Олли все, как всегда и это… успокаивает. Неизменно лежит на столике в гостиной гитара, вкусно пахнет едой и в лежанке спит толстенький смешливый щенок на коротких лапках. После своей темной и запустелой квартиры Марко ощущает себя попаданцем в другой мир где всегда светит солнце и не бывает бед и боли. Он топчется на пороге, не решаясь войти туда, где ему нет места, но стоит только Олли обеспокоенно взглянуть на него, как падают все возможные и невозможные оборонительные сооружения и Марко буквально вваливается внутрь. Обманчиво худые, но сильные руки успевают поймать, не дают упасть, и Марко чувствует, как тонкие пальцы обжигающими островками впиваются в спину. — Черт, ты пьян… Марко молчит и старается не шататься. Он не знает, как доехал без происшествий через половину города, но теперь, без свежего ветра, опьянение вновь накрывает с головой. Противоречивые желание сталкиваются и бьются внутри него, и ни одно из них не может вырваться наружу. — Прости… Я наверняка не вовремя… Не мог… дома быть… Сам, — язык заплетается, и он едва заканчивает фразу, не спеша отстраняться от Олли. В конце концов, тот всегда был тем, кто прогонял кошмары и унимал головную боль одним присутствием. А теперь… Марко слышит вздох рядом с собой, и уже готовится отодвинуться, собраться — правда, он понимает, что лишний, но его не бросают. Не отстраняются, не убирают спасительные руки — и Олли просто помогает ему дойти до дивана, а затем и тяжело опуститься на мягкое сидение. — Прости. Я все испортил. Я всегда все порчу… — слабо говорит Марко, покачиваясь, и Олли вновь вздыхает. И вновь не уходит. Марко кажется, что в светлом внимательном взгляде светятся вина и понимание, но не хочет об этом думать. Ему показалось. Теплое тело опускается рядом с ним на расстоянии вытянутой руки, позволяя быть рядом, и он должен быть благодарен уже за это. А затем Олли молча тянет его голову на свои колени, принимаясь массировать кожу, и Марко разрешает себе утомленно прикрыть веки и насладиться этим нехитрым, но таким важным и нужным сейчас знаком внимания. Ему бы лежать молча и быть рядом, пока позволяют, но он же всегда все портит, а потому Марко не может молчать. — Если бы я мог — я бы сделал все по-другому. Я бы все исправил… Олли, я могу все исправить? Я так хочу, чтобы мы были счастливы. Даже порознь… Но если у тебя это получается, то у меня что-то не очень, — он горько хмыкает, трется о любимые костлявые коленки, на которых так часто лежал после концертов, одолеваемый мигренью, и отчаянно борется с накатывающими воспоминаниями. Они все как один прекрасные, светлые и полные грусти: той самой, что окутывает любые мечты и желания, которые никогда не смогут реализоваться в реальном мире. Олли не спешит отвечать, и Марко тонет в этих мыслях и чувствах, в том, чего уже не вернуть. В том, что никогда больше не будет возможным, и хочется инстинктивно начать жадно хватать ртом воздух, но тогда он просто погибнет, исчезнет, а он не может себе этого позволить. Не тогда, когда он не один. Не тогда, когда все давно решено. — Мы обсуждали это столько раз… — вторит голосу его разума Олли, и тонкие пальцы в волосах Марко замирают. — Да… Прости, — подводит он черту и старается подняться. — Поеду я… Она ведь утром вернется? — руки не слушаются, и Олли, дернувшись, будто от пощечины, все же обеспокоенно вскидывается следом. Хочет что-то сказать, но лишь нерешительно открывает рот и вновь закрывает его. Слова уже бесполезны. — Куда ты в таком состоянии? — наконец, выдавливает он, и Марко усмехается. — А куда угодно. Тесно… Мне так тесно. От себя. От тебя. От этого всего. Не знаю… Гнать не буду, обещаю, — он делает попытку улыбнуться — раньше это всегда срабатывало, но сейчас Олли уже не ведется. Беспокойство в его глазах сменяется отрешенностью и он только кивает. Марко поднимается сам, жалея, что приехал. Уже на пороге оборачивается и смотрит долгим взглядом. Мысли все еще путаются в голове, а в сердце будто лопаются струны арфы. Одна, вторая, третья… — Знаешь, наверно, есть мир, где все сложилось по-другому, — он замолкает на мгновение, а затем продолжает, отвернувшись, не желая больше смотреть, видеть и существовать: — Завидую я им. Спустя несколько минут от дома отъезжает машина, мигнув на прощание светом фар, и Олли у окна тихо, отвечая уже никому, произносит: — Я тоже…