о моих апрелях

Стоит ли мне просить прощения за то, что я не успеваю записывать всё, что происходит в моей жизни? Я всё-таки делаю это, даже не смотря на то, что никогда и не обещал делиться со всем вовремя, но я, к сожалению или к счастью, обещал это себе. Всё потому, что я всё ещё пытаюсь выработать у себя кое-что очень редкое и важное — дисциплину. Никогда я не думал о том, что найдется в этом мире что-то, что безвозвратно убедит меня в полезности развивать эдакое понятие в себе. Но я уже упоминал вам о незнакомце в «книжном»; и, вот — причиной, по которой я подвёл вас к знакомству с ним стало именно это, и я честное слово до сих пор не знаю, что именно сделало меня таким, подобно губке, «вбираемым». Когда он впервые осмелился подойти ко мне — да, именно он стал первым после долгого месяца наших анонимных переглядок, — я с первой секунды соприкосновения взглядами почувствовал ту кромешную пропасть и не страшную, но всё же глубокую, иссиня черную темноту, что прям таки навечно будет стоять меж нашими мирами. Наверное, это стало тогда моим первым и единственным первым впечатлением, которое абсолютно меня не подвело: Мы действительно были разными во всём. Не боясь зарекнуться заверяю вас, так как это с первой нашей встречи и уже навсегда будет запечатлено как буквальная истина. Но перед тем, как рассказать о своих потрясениях, я хочу вам представить его так, как представился мне он, чтобы вы понимали размах этих самых неизъяснимых чувств. Ничего не предвещало беды. Это был третий вторник июля и он ничем не отличался от всех предыдущих: солнце пекло в витринные стекла и сильно грело лежащую на моих коленях подушку. Разве что книга, которую я покоил на этой самой декоративной серой подушечке изменилась, так как я взялся тогда за что-то новое. Не могу вам сказать, что за книга то была, потому что помню — не успел дочитать и абзаца, как ко мне незаметно подсели. Я едва успел заметить, боясь сдать себя тем, что любопытствую, как фигура спустя ещё мгновение придвинулась ближе, явно желая отвлечь моё внимание. Но мне захотелось вдруг вспомнить свои былые манеры, похвастаться, может быть, своим искусством холодного игнора, и я не моргнул глазом, даже когда наши колени уже очевидно стали соприкасаться. — Почему бы не отложить этот срам и не познакомиться, — произнес он прямо над моим ухом, так, чтобы удостовериться, что я точно слышу. И тут я проиграл. Былая манера пугливо дёргаться от неожиданных звуков заставила меня слегка содрогнуться и пораженно прикрыть глаза. Меня уже колотило от недовольства. Во первых, какого черта этот молодой человек себе позволяет? А во вторых... Срам? Только я настроился на обратный отчёт, дабы усмирить пыл, как голос вдруг добавил: — Нам надо познакомиться, — говорит он, и голос его звучит с чистой безмятежностью, будто и нет ничего беспардонного в его настойчивости. Меня щимит, но книга закрывается на удивление спокойно. — Зачем? — непослушно выплёвываю я, забывая об упорной мольбе к самому себе пропустить предложение мимо ушей. — Для того, чтобы я знал, как к вам обращаться, — тут же ответил он. На моё последующее молчание он ответил наглым движением рук, с которым он выхватил у меня книгу, чтобы... чтобы положить её на стол и отодвинуть на другой конец стола. Она скользнула до моей пустой чашки из под горячего молока и легонько коснулась её ушка так, что ложка в ней со звоном содрогнулась, заставив меня тем самым испуганно поднять глаза. — Я могу называть тебя Санджитом, — вдруг добавил он, и это точно звучало как утверждение. Мои брови свелись к переносице и я кинул на него очень подозрительный взгляд, которым бессознательно пытался выразить то большое «что?», возникшее после вышесказанного. — Ты ведь на самом деле абсолютно неукротим, — сказал он, пожимая плечами и спустя двухсекундой паузы решил представить себя. — У меня много имён, но здесь меня зовут Донён. Я сумел только усмехнуться у себя в голове вдруг возникшей мысли, мол, из общего у нас только две последние буквы в имени. И в самом деле, наши различия бросились бы в глаза даже слепым, оттого, что даже наши запахи имели абсолютную разную природу. Не то, чтобы он пользовался каким-то специфичным парфюмом — отнюдь! Его одежда, его движения, а то бишь и его тело, было попросту сильно пропитано едкими травянистыми настойками с кисловатым намёком, от которого ко мне в одночасье приливал и приступ тошноты, и наоборот, стала прилипать навязчивая мысль, будто это загадочное месиво мой нос уже где-то слышал. Привыкать к его компании было трудно и я точно отмечу, что проходило это через силу, то есть через его монологи и бесконечные подсаживания ко мне. Спустя время его присутствие перестало меня беспокоить, оставляя мне в виде вечного мучения его режущий уши акцент. Хоть он и был чистокровным корейцем, но, как говорил он сам, изучение латыни и хинду сильно исковеркали его речевой аппарат и вернуться к истокам он не может, да и не хочет. Сука, да всё в нём дико режет. На руках он носил тряпичные и кожаные браслеты, сплетёнными с разнообразными камнями и иконками, в которых из-за изношенности уже не было видно лиц; а на безымянном пальце на каждой руке всегда «красовались» по два-три перстня с красным или цвета венозной голубизны выпуклым камнем. Не то, чтобы это резало глаза, но... это резало все моё нутро, пропитанное минимализмом и простотой во всём, и я ненавидел его за то, как он уверенно мне это показывал, как он любил это. Я настолько был помешан на всем плохом по отношению к нему, что мне уже начало казаться, будто он нагло хвастается и пытается вывести меня из себя, не говоря уже о том, что я чуть не позабыл, что писал в прошлый раз о разных людях-мирах. Меня стыдливо осенило, когда Донён снова что-то подсел рассказывать, а я, совсем его не слушая, снова думал о том, как он меня заебал. Я всегда об этом думал, но в тот августовский четверг, наконец, дошло до того, что стал спрашивать себя «почему?». Почему он так меня достает? Это происходит, когда уже совсем утомляешься. Утомление от утомления любого человека приводит к тому, что он начинает искать причины в себе; и тогда я осознал всю глубину своей глупости. Я принял его, его присутствие и его такое настойчивое желание знать моё имя. Меня даже начала мучить совесть, потому что я знал все три его имени, а он всё ещё величал меня «Санджитом». — Твоё имя тебе не подходит, — ответил мне он после моего скромного «Меня зовут Тэён». — Солнечное имя. Но я не обиделся, напротив — самодовольная ухмылка сама нарисовалась на моем лице и меня настигло старое, уже почти забытое чувство из прошлого, когда такие издёвки были составляющей любой крепкой товарищеской дружбы. Это ощущение, скорее всего, и послужило действующим рычагом, что дал отмашку мне на разрешение впускать его в что-то своё. Хоть я всё ещё не мог всецело верить в существование чего-то сокровенного внутри себя, что я берег и лелеял для особого случая, но в последнее время многое в моей жизни убеждало меня в обратном, и Доён, сам того не подозревая, неумолимо пробивался к нему, в унисон доказывая то, что что-то во мне и правда было. Дошло до того, что однажды я пустил его к себе в свою обитель. В тот день я не захотел даже вставать с кровати, но настойчивый стук в дверь заставил меня оторваться от старого любимого занятия плетения фенечек и я в полной уверенности, что за дверью меня ожидает Марк, отворил. — Ты спал? — спросил он спустя это самое мгновение, как я только опомнился от негаданного появления. Мы слегка соприкоснулись плечами, когда он не дожидаясь ответа вошёл, и только после этого я взялся осознавать происходящее. Доён уже беспристрастно сидел на краю кровати, когда мой мозг сформировал вопрос: — Что ты здесь делаешь? — Ты сегодня не пришёл, и я хотел убедиться, что ты не умер. — Что? Доён тяжело, будто его удручали мои расспросы, выдохнул и неспеша поджал стопы руками, усаживаясь во что-то на подобии позы лотоса. — Мне было скучно, — заключил он. — Ты следил за мной? Откуда ты... Какого хрена вообще? — всю свою силу мысли я сосредоточил на том, чтобы адекватно сформировать вопросы и поэтому вовсе забыл о том, что могу двигаться. — Следил... — задумчиво повторил он, игнорируя моё восклицание. — Ну, может и так. Ты ведь никогда бы не позволил погостевать у тебя, поэтому я... В любом случае, желание прийти к тебе возникло от моей навязчивой тревоги за тебя. Мне ведь не хочется, чтобы ты исчезал. Я обескуражено повалился на стул больше не находя сил ни на эмоции, ни на вопросы. Доён молчал некоторое время, видимо, давая мне время на очередное принятие, а потом набрёл — сначала взглядом, потом руками — на мои фенечки и с интересом стал их рассматривать. — У тебя талант, — говорит он. — Как давно ты этим занимаешься? Я пожал плечами. — Тебе наверняка будет интересно однажды побывать у меня, — продолжал он. — Я могу дать тебе некоторые методички и ты научился бы разным техникам. В них ещё можно вплетать камни и насыщать ароматами. Я молчал. — Ты не работаешь? — спросил он. Неожиданный вопрос выбил меня из колеи бесконечных размышлений о всем вышесказанном и я поднял на него вопросительный взгляд. Сам не знаю, что я спрашивал у него, но он ответил так, будто знал, что я хочу услышать. — Я работаю через один официантом в одном хорошем местечке, и на днях у нас уволился посудомощик. Если ты не брезгуешь... Нет, я не побрезговал. Я ухватился за эту ниточку как за последний возможный спасательный круг, даже несмотря на то, что хорошо знал о трудностях этой неприметной работёнки. Во мне боролось и «за» и «против», потому что я знал, если я признаюсь об этом Джехёну, он точно не одобрит подобное, ссылаясь на тревогу за внезапные панические атаки и неустойчивые ноги. Но я не хотел находить в этом достойных отговорок от работы, поэтому мне пришло на ум только немного соврать ему. Сказал просто, что попробую себя официантом. Джехён поджал губы, удерживая лёгкое волнение, но всё это быстро прошло. — Мне нельзя вечно всего бояться, — сказал я, поглаживая ладонью его колено. В этот раз я использовал этот приём, потому что мне действительно было важно получить его одобрение. В конце концов он доверительно кивнул и обнял меня, больше не поднимая эту тревожную тему. В последние дни, когда его бесконечно преследовали рабочие будни и напряжённая учеба в придачу с чёртовым проектом, мне меньше всего хотелось нервировать его. Хотя пролитый пот над проектом оставался уже позади, ему с Беатрис оставалось ещё презентовать проделанное со всем достоинством, тем более, когда за него щедро причиталось. Хоть и видеться мы стали реже, я смог найти в этом утешение, ведь наши встречи так и не стали чем-то на подобии привычки; когда нам всё же доводилось увидеться, он встречал и прощался со мной со всей сердечностью, такой, что совесть не позволяла мне даже случайно снова почувствовать себя одиноким. Это автоматически стало невозможным и с появлением Доёна, потому что он забирал у меня все мои свободные часы, заполняя их бесконечными рассказами о красочном Бомбее и неповторимой индийской культуре. Я слушал его во время свободных часов, когда по субботам ему не приходилось никого обслуживать, потому что никто не любит сидеть за столиком около туалета. И, всё таки, он проявлял своё уважение, избавляя мои часы передышки от своего присутствия, так, что я мог немного отдохнуть от душных запахов острой восточной кухни (я бы даже назвал это зловонием). Он, наверное, понимал, что человека не привыкшему к эдаким ароматам, будет кидать и в жар, и в желание опорожниться через рот, поэтому долго-долго не приглашал меня к себе. Мне кажется, он выжидал, пока я немного привыкну, а потом в один день просто взял и накинулся на меня со всеми возможными мольбами. — Купим пива и я... Мне хочется много чего тебе показать, — отчаянно говорит он, бросая взгляд под ноги. Я молча снял свой фартук, неспеша принялся развешивать его на стенке своего шкафчика, дабы дать высохнуть следам от водных пятен и одновременно с этим осознавал, как сильно мне льстит тот факт, что он так нуждается в моем внимании. Не понимая почему, это перестало быть чем-то назойливо достающим, и я украдкой улыбнулся, замечая, с какой надеждой его глаза смотрят в мои. Я согласился. Позже, точнее, параллельно знакомясь с его жильем, я понял, почему. Ведь сам того не осознавая, я питал интерес ко всему, что он мне рассказывал. Я мало по малу перестал замечать его режущий уши акцент, потому что я, фокусируясь на повествованиях, переставал замечать всё на свете. Меня манили представшие перед глазами яркие краски и пёстрые ароматы, которые только мог выдумать мой мозг. Всё это было интересно увидеть, и я подсознательно ждал того момента, когда смогу увидеть его маленький мирок, в котором он просыпается и засыпает, в котором он дышит своей жизнью и любуется ею. Это действительно было чем-то особенным. Натыканая книгами и множествами крошечных символических атрибутов, квартирка казалась очень тесной и миниатюрной, хотя она точно была в два раза больше моей пустой обитель. Стенки из книжных полок сменялись на разрисованные бледными тенями обоями, на которых где-то на уровне колен были наклеены нечитаемые надписи на хинди и урду. Высокие потолки казались низкими, потому что две комнаты его жилья были методично обвешаны «ловцами снов». Я впервые узнал о существовании такой штуковины и с энтузиазмом завел разговор о самых странных в моей жизни ночных видениях. Доён заварил мне странный чай, казавшийся мне водой после побывавшей в ней кисточкой в жёлтой краске, и после монолога, не раздумывая, вручил в подарок висюльку с самыми длинными синими перьями. Мне было приятно. Я быстро привык к насыщенному запаху в его гостиной, да и к тому же, он был достаточно адекватным, от чего даже не вызвал на лице никакой странной гримасы. Позже, когда он познакомил меня со спальней, Доён открыл мне целую коллекцию эфирных масел, которую он по традиции пополняет новой баночкой, привезённой прямиком из индийской столицы. — Наверное, мой дом пропах всем этим разом, потому что я уже не могу здесь так четко ощущать всё то, что несёт в себе каждый из этих микстурок. Я протянул руку к одной из, с запахом можжевельника, но Доён лёгким жестом остановил меня. — У тебя беспокойный сон, так ведь? Нужно смешать несколько, чтобы обеспечить тебе спасательную смесь. Один запах не принесёт тебе ничего кроме искусственной жизни. Она затмит твою природу, когда её задача — подчеркнуть. Я послушно кивнул и молча принялся наблюдать за тем, с каким ювелирным мастерством он смешивает для меня доселе неизведанные экстракты мирры и нероли. — У тебя нет аллергии на цитрусы? — будто спросонья спросил он, оторвавшись от работы. Я молча покачал головой. — Апельсиновая цедра в точности передаст твоё естество, — кивнул он. — Кисловато-сладкое послевкусие и долгий аромат. Так, я бережливо каждую ночь наносил — как он меня научил — каплю на лоб, на ямочку меж ключицами и что оставалось — на кисти. После методичного каждодневного повторения я чувствовал, будто родился с этим запахом, так оно впилось в моё тело. Однажды и Джехён заметил его. — Ты пахнешь совсем по другому, — просто заверил он. Тот факт, что он заметил, польстил мне и я расплылся в пьяной улыбке. — Чем я пахну? — Не знаю, — ответил он, — но тебе идёт. Хоть я и не рассказывал Джехёну о новом знакомстве, но тогда я посчитал это за знак, будто он, принимая новизну моего запаха, принял и Доёна. Каждый день казался мне сплошным сказочным приключением. Я просыпался и уже знал, что меня ожидает душный, но уже родной уголок в тесной кухоньке, вечерняя прогулка с Доёном до остановки, а потом, может быть, автобус до джехенового дома. Так я и проснулся в третий августовский вторник, собрался, на легке прихватив с собою апельсинку, служившую мне завтраком последние несколько дней, и пешком зашагал на работу. Это был бы обычный будний день, если бы не каприз моего организма, решившего внезапно вспыхнуть. Я знал это чувство и принял его привычно, без всякой паники. Отложил тарелку, облокотился о раковину и глубоко вздохнул. Трясущиеся колени неспеша набирались сил и я, почувствовав прилив, живо улыбнулся. Темнота с глаз рассеивалась медленно и я снова приступил к работе. Это был бы обычный будний день, если бы мне не пришлось раскладывать посуду по местам. Мое тело перестало поддаваться моему рассудку и я, совершенно бесконтрольно валюсь с ног прямо на кафельный кухонный пол. Слышу что-то бьётся, но звук едва пробивается ко мне, и в следующее мгновение я уже ничего не слышу.