***
В больнице я провел относительно недолго, если не считать тех часов, что мне приходилось дремать. Именно приходилось, потому что каждый раз с опозданием минут десяти после пробуждения врач наведывался ко мне с новой порцией усыпительного. За эти десять минут, которые в последствии стали восприниматься мной как спасательный выход из мертвых, я успевал заметить, как в мои глаза мало помалу стал просачиваться свет. Однажды я спросил у доктора по поводу этого и он, счастливый от того, что я заметил, сообщил мне, что при сотрясении действительно есть вероятность ослепнуть. — То, что потеря произошла моментально давало меньше надежд на восстановление, но мы вовремя взялись за это, — я не видел, но, казалось, врач расплылся в улыбку, так мягко прозвучал его голос. — Нельзя обещать полную регинерацию, но кромешная тьма точно вас больше не побеспокоит. Если c вами конечно ещё что-нибудь не произойдет... — шутливо добавил он. И я искренне довольствовался теми туманными бликами перед глазами каждый раз, когда просыпался, потому что с каждым днём они рассеивались, черный сгусток ставился всё реже и реже, оставляя после себя лишь приславутый эффект виньетки и привычный минус от близорукости. Минус восстановить было невозможно — глазной нерв был задет и то, что я вообще смог избавиться от полной слепоты уже заставляло всех врачей величать меня рождённым в рубашке. Я вышел с больницы под руку с Доёном. В другой руке я удерживал какие-то не тяжёлые пакеты, а в кисти — один цветок — вырванную врачом из сада жёлтую лилию. Цветок — как и всё остальное вокруг меня — даже не смотря на яркое соцветие, блекло отпечатывалось в моих глазах. Но я не расстроился, потянулся к нему носом и во все лёгкие вдохнул лиловый медово-горчичный аромат. — Если поставишь лилию в воду, ближе к солнцу, она долго будет так пахнуть, — будто к слову заверил меня Доён, когда мы уже стояли на автобусной остановке. Мне вспомнилась моя небольшая комнатушка и тут же врезались в память пустые дни и тёплые ранние лучи зимнего солнца, когда я грел свои пятки на подоконнике под их широким слоем. Я знал, что вазы у меня нет, а для стакана цветок слишком высок, и меня схватило острое беспокойство за растение. — Куда мы поедем? — я постарался спросить ненавязчивым тоном, пытаясь скрыть просьбу. Ещё показалось, что голос мой как-то осел. — А куда ты хочешь? Я взглянул на Доёна — темное пятно перед собой — и застопорился. — Не знаю... — Хочешь есть? — А что будет с моей работой? — проигнорировав, выпалил я. Доён прыснул от смеха. — Тебя действительно сейчас это волнует? — и помолчав, добавил: — Они выплатят тебе семьдесят процентов зарплаты с этого месяца, а как дальше — сам решай, — его фигура шелохнулась так, что мне показалось, он пожал плечами. — Ты всё ещё хочешь работать там? Я промолчал. Не приходилось ещё думать об этом. О многом я не позволял себе размышлять, оберегая разум от беспокойства и в последствии болей в голове, а теперь деваться от этого было некуда. Мне предстояло снова всё это разгребать, и начинать следовало с первых минут вне больницы. Транспорт подъехал, и Доён ловко подвёл меня к дверце. Он аккуратно стал тянуть меня за штанину в районе коленей, чтобы я сгибал их и становился на ступеньки, и в заключении приложил мою руку к поручню, становясь сзади, чтобы я не упал. — Поедем ко мне, — заключил он почти шепотом. — Там разберёмся. Дорога была душной и долгой, скорее всего потому, что всё время поездки я сосредотачивал свои силы в искусстве координации. Людей было много, всё вокруг меня постоянно ёрзало и отвлекало, не давая мне упереться о что-то кроме сзади стоящего Доёна. Шторки, по-видимому, в салоне были закрыты, потому как света мне катастрофически недоставало. Оттого я и боялся пошевелиться, дабы случайно кого-нибудь не зацепить за волосы или ещё куда. Я просто терпеливо ждал, чтобы Доён вытолкнул меня из этой консервы. Преодолев ступеньки при выходе я всё-таки упал. Ничего страшного — приземлился на четвереньки, больно ударившись только правым коленом. Обидно было, что помял цветок. Думаю, он сильно пострадал ещё при поездке, а плотный удар об асфальт его просто добил. Доён сам поднял его с тротуара и выбросил в ближайшую мусорку. — Нам нужно зайти в магазин, подождёшь меня у входа или пойдешь со мной? — мы оказались около какого-то здания и, приостановившись, я почувствовал, что стоим мы в его тени. — Пойду с тобой, — ляпнул я, не желая оставаться в одиночестве, хотя и не думал, что меня, как и в первый раз в супермаркете после зимней спячки настигнет необузданная паника, от которой я уже не мог спрятаться. Доён тянул меня за руку точно за собой так быстро, что гул от пиликанья автоматических касс, звяканье тележек и шуршание пакетов сливались в одно сплошное месиво. В какой-то момент я увидел себя вещью, рассредоточено телепавшейся внутри полного барабана с другими такими же. Мне хотелось остановиться, но моя гордость не могла себе позволить признания того, что стоило лучше просто ждать Доёна у выхода. Наши руки расцепились только у кассы. Доён схватил меня за плечи, позаботившись о том, чтобы я не потерял координацию, а потом, наклонившись, схватил в руки красную корзинку. Я прищурился, не поверив своим ощущениям, будто корзинка с горкой забита продуктами, и не стесняясь скоординировал движение руки так, чтобы коснуться её. Действительно, она была полной. Доён повернулся на меня и, думаю, усмехнулся. — Устроим праздничный обед в честь твоего выздоровления, — его добрый акцент мягко резанул моё ухо. Я в ответ только поджал губы то ли от того, что отвык слышать его говор, то ли оттого, что хотел сдержать благодарную улыбку, чтобы он не подумал, что я совсем уж растаял от его заботы.***
Хоть Доён и радовался, мол «как хорошо, что я живу на втором этаже» и мне не пришлось долго возиться на лестнице, могу уверенно заявить, что подниматься по ним совсем и не сложно, а если знаешь количество ступенек — ходишь как зрячий. Действительно сложно это ориентироваться в пространстве. Уже в дверном проёме его комнатушки, занимаясь простой развязкой шнурков я осязал то неописуемое давление его стен и низкого потолка, которое не то, чтобы неприятное, но инстинктивно заставляет ежиться от непривычки. Я отбросил кеды в угол, а выпрямившись, не смог позволить себе сделать это до конца, ибо казалось, что-то сзади ударит меня по лопаткам и придется склониться ещё ниже. Придерживаясь двумя пальцами(боялся опираться всецело, так как в памяти ожили вся палитра его обитель), я вышел на свет в гостиную, где он месяцем ранее показывал мне надписи на хинду и всякое... — Сделай два шага вперёд и падай на левый бок. Это диван, — заверил Доён, стоя далеко у окна. Я справился с задачей быстро, хоть и не легко. Откинулся облегчено на спинку и вдохнул запах его квартиры, который, к слову, заметно изменил «свою природу», как любил выражаться Доён. Он перестал быть таким насыщенным, перестал отягощать лёгкие, будто дом стоял окружённый полным высохших цветов полем. Я прибился к едва тёплому подлокотнику, на котором лежал бледный луч высокого солнца и почувствовал в нём знакомую прохладу. Это вечерняя теплая прохлада, которая следует за жаркими днями лета. Я на мгновение ужаснулся и застыл, дабы избежать нахлынувшего осознания. — Доён! — воскликнул я. Он шустро выглянул из за кухни. — Какое сегодня число? — Сегодня? Шестадцатое, — и секунду помолчав, уточнил: — Шестадцатое сентября. А что?