о моих апрелях

Мне трудно вспоминать это время. Так трудно, что я откладывал написание этой главы в самый долгий ящик и всё ещё чувствую лёгкое подрагивание пальцев, подбирая правильные слова. Прямо сейчас, сидя над грубо говоря пустым листом бумаги, я пытаюсь принять в свою голову мысль о том, что мне сейчас придётся это сделать. Что надо с чего-то начать. Любое отложеное дело возвращается и пинает тебя в два раза больнее, потому что совесть мучает и принципы заставляют. Я же обещал себе быть дисциплинированным, как ни как. И всё ещё прошу прощения. Не знаю с чего начать. Помню, как Доён напичкал меня успокоительными и уложил спать. Он поднял меня, скукоженного, на руки и понес к себе в спальню, где накрыл толстым зимним одеялом с головой и закрыл за собой дверь. Совершенно не могу вспомнить, спал я или нет, но точно знаю, что когда он снова вернулся, видимо, проверить, как я, наклонился, открыл уголок одеяла, что-то заставило его обнять меня. Его руки просочились между моей шеей и моя маленькая голова уткнулась в его грудь. — Хочешь покушать? — спросил он, поглаживая мои длинные волосы на шее. Я вместо ответа стал плакать. Тогда я понял, что пока все вокруг молчали моё сознание пыталось спасти себя глупой и правдоподобной иллюзией. Всё это время мне казалось, будто всё немое — обездвижено. Но вот, Доён вдруг подал голос и на меня снова обрушилось то, от чего меня пытались спасти. Время неумолимо продолжало свой бег, а я был больше не в силах это чувствовать. Раньше я ведь мог это видеть. Всё вокруг видел: как шелестят деревья, как развиваются на ветру волосы, как ходят люди и летают птицы, а теперь, когда всё это перестало иметь значение, буквально размазалось — я перестал ощущать его. Страшно было подумать, сколько времени прошло с тех пор, как я упал и потерял сознание. Сколько я пролежал в больнице? Но я подумал об этом и даже испуг в моих глазах не походил на подлинное человеческое чувство. Я потерял ориентир в реальности и совершенно не знал, как теперь отражаюсь в ней. Это будто улыбаясь, смотришь в матовое стекло, и тебя берет сомнение, улыбаешься ли ты вообще. Тогда я понял, почему стоит бояться слепоты, тогда я действительно испугался того, что со мной будет дальше. Доён терпеливо лежал со мной, пока я не успокоился. Мои сжатые кулаки устали и я отпустил повлажневшую футболку с рук, чтобы наконец обнять его в ответ. — Хочу, — сипло ответил я в итоге. Может быть, предложение покушать уже успело забыться, но естественные потребности наконец взяли своё и я не стал терпеть. Внизу пустого желудка сильно крутило. Доён глубоко вздохнул, освобождаясь от моих тесных объятий и, аккуратно уложив мою голову на подушку, неслышно вышел из комнаты. Думаю, он улыбался. Со временем, если ты теряешь зрение, тебе всё приходится додумывать. Не знаю, как конкретно это происходит, но я здесь предпочёл бы ссылаться на интуицию, которая только со временем перерастает во что-то внечеловеческое, потому наступает момент, когда тебе уже не надо видеть, чтобы знать. Но не об этом сейчас. Покамест, если кто-то что-то делает, то всё это для меня автоматически «наверное». И Доён, наверное, чувствовал вину за то, что произошло со мной. Этого я бы никак не увидел, будь даже зрячим. Он никогда с этим не соглашался, но его поведение противоречило ему. — Может быть совсем чуть-чуть и чувствую, — ответил он, — но не так, как ты думаешь. — Откуда ты знаешь, как я думаю? — с блеклой вопросительностью возник я. — Просто знаю, — ответил он. — Я забочусь о тебе, потому что ты мой друг, ладно? — Ладно, — кивнул я. Такие интимные разговоры часто возникали между нами и поначалу я жутко смущался его откровенных ответов, но он всегда так странно успокаивал меня, поглаживая по щеке, что я предпочел смириться с этим, нежели краснеть вдважды сильнее. Однажды, расчесывая мои волосы он сказал, что любит меня. Так просто и так легко, будто оповещая о погоде за окном. Я забыл о дыхании на мгновенье, а потом улыбнулся доверительной улыбкой, потому что это была безоговорочная правда. В действительности его любовь была во всём, что он делал. Я должен рассказать немного подробнее. Начиная с раннего утра, когда он помогал мне встать, — не потому что я не видел, а потому, что в следствии, наверное, стресса, мои конечности отказывались двигаться как раньше, — заканчивая тем, что он мыл мне голову. Он с лёгкостью принял мою просьбу завезти меня к брату, где я со всех сил пытался держать себя в руках. Рассказывать об этой встрече неприятно и больно, оттого я так сильно благодарен Доёну, который как всегда молча вернул меня к себе и положил спать. Вообще, не хотелось делать этого, впускать в эти разборки, которые, я понимал, будут неизбежны, но другого выхода я не видел. Марк встретил нас неприветливо и разговор зашёл по привычному в ключе «я поору, а ты послушай». Это было не страшно в принципе, у меня на это был иммунитет, но потом он некстати стал отчитывать меня за моё отношения к Джехёну, и он добился своего — меня зацепило. Вам казалось, будто я совсем о нем забыл, наверное, но на самом деле всё немного сложнее. Я избегал мыслей о нём день за днём, начиная с самого первого дня, когда я осознал, что время идёт (как бы абсурдно не звучало). Само время меня на самом деле не волновало, ведь в действительности меня сокрушил тот факт, что проживая целую вечность без Джехёна, значит то же самое для него. Где он без меня? Это страшный вопрос. Я раскромсал его в клочья и моментально выбросил, оттого эти маленькие кусочки с такой лёгкостью слились в одно с проблемой времени и выдали себя за другое. Меня терзала совесть и Марк уже наперед знал, что это сработает. — Джехён приезжал ко мне, — сказал он, — искал тебя, звонил! Каждый день звонил! — его голос перерастал в крик. — Ты довел его до того, что он почти бросил работу, — и после выдержанной паузы статно добавил: — Если бы я его не образумил, он бы сошёл с ума. — Много на себя берешь, — огрызнулся я. — Молчал бы, — фыркнул он. — Я рад, что ты больше не станешь портить ему жизнь. Это прозвучало по-настоящему ядовито, так, что я инстинктивно собрал все слюни в полости рта и сглотнул их, избавляясь от нахлынувшей горечи. — Где он? — спросил я. — Тебе это не поможет, — скрестив руки на груди(наверное), продолжил он. — Его нет в городе и больше не будет. Ты больше никогда его не увидишь. Я почувствовал, как с правого уголка глаза медленно стекала слезинка. Внутри меня коробило от сумасшедшего смеха, потому что я не сказал ему о том, что почти ослеп, и что да, блять, я действительно никогда его больше не увижу. Я вел себя достаточно свободно, чтобы суметь скрыть это, но в тот момент хотелось заорать ему во всё горло о том, как это на самом деле смешно. — И тебе, парниша, — обращаясь к Доёну, продолжил он, — советую бежать от этого конченого эгоиста. Он попользуется и исчезнет. Очнешься — как след простыл, будто и не было. Доён ничего не ответил. Наверное, он знал, что сил поддерживать эту беседу у меня уже нет, поэтому он закончил это безмолвно, ухватив меня за запястье и уводя за собой. Это то малое, за что я ему благодарен. Он никогда не говорил без дела и не старался меня понять; когда мы сели в такси после встречи с Марком, он взял меня за указательный палец и держал так всю дорогу. Это значило, что он поддерживает меня, но не хочет в это лезть. Вот до какой степени он уважал моё личное пространство. Я сам если хотел должен был сделать первый шаг и, хоть мне и приходилось долго настраиваться на это, Доён всегда звучал так, будто он этого вовсе не ожидал. Я всегда рассказывал ему о чем-то наболевшем, потому что Доён владеет искусством слушать и я мог ему доверять. По ночам он лежал со мной пока я не усну и я обязательно ему что-то, да расскажу, потому что молчание становилось таким оглушающим, что буквально можно было услышать как неровно бьются наши сердца. Долго я решался рассказывать о Джехёне: плакать или думать об этом не хотелось. То, что сказал мне Марк, я долго не воспринимал как правду. Отчасти потому, что он горазд преувеличивать, и отчасти потому, что попросту боялся в это верить. Подумать только: никогда не увидеть Джехёна. Со сложившейся ситуацией я не мог воспринимать это как что-то серьезное, потому что...ну, я в принципе больше не вижу. Но как только начинаешь думать о том, что стои́т за этими словами — не услышать, не почувствовать, — сердце выбивает тревогу. Это не тревога скучания. Я не такой уж и конченый эгоист, как сказал Марк, и тот факт, что я больше ничего не получу от него, меня пугал в последнюю очередь. На самом деле меня терзало предположение, что Джехён меня ненавидит; не то, что я его никогда не услышу, а то, что он не захочет со мной говорить. Ему от меня тошно и я наверняка причинил ему боль, после которой он не захочет меня знать. Я истерически переживал за это, потому как это по сути дела единственное, что меня волнует в отношениях с людьми. То, что происходит между людьми в близких отношениях, мне кажется, несёт за собой второстепенную роль. Всё может быть очень очень хорошо, но в конце тебя предают, и всё это уже не имеет никакого смысла. Я бессовестно пропал на... на неважно, я исчез и оставил его с вопросами. Не «где он?», «вернётся ли?», а «кто я был для него, что он так со мной поступил». Это вопросы доверия, вопрос того, что сейчас осталось у него после меня и дело в том, что Джехён последний человек на этой Земле, кого мне бы хотелось разочаровывать. Ранее я рассказывал вам, как важно для меня то, что я оставляю после себя. Для Джехёна я бы оставил всё, что у меня есть, но представьте себе, если ему этого не надо. Что можно дать человеку, которому от тебя ничего не надо? В сущности я бы потерял смысл жизни, если бы услышал это от него. Кому я могу отдать своё сердце, если тот, кому оно пренадлежит, отказывается от него? Я бы его выбросил. — Тебе нужно время, — вот, что ответил мне на это Доён. Я его не понял. Иногда — чаще всего — он говорит слишком общими фразами, которые я не понимаю, но голос его звучал надёжно, оттого я инстинктивно ему верил. Думать об этом было физически тяжело, и иногда меня хватали приступы астмы, отпускающие в самый последний момент, но со временем стал сживаться с этой мыслью, привыкать к этой тревоге, и приступы прекратились. Наверное, об этом говорил Доён. Мне и правда нужно время.