Obsession

В мире, где царствует вечная тьма, тяжело судить о времени; даже неправильным кажется предполагать, что оно существует. Когда Уилл открыл глаза, он ощутил, что никого рядом с ним нет. Синие языки пламени давно угасли, умерли, оставив после себя лишь горсть пепла, раздуваемую ветром. «Он бросил меня» — мысль пронеслась на периферии сознания, точно вспышка молнии, обжигающая что-то внутри. Сердце, не совсершившее ни одного удара, упокоенное, но горячное, но чувствительное, больно давило изнутри в ребра, будто на мгновение зажглось. Страх обнял дрожащие плечи; Уилл присел и съежился, прижимая колени к груди. Противное чувство стыда, сожаления о случившемся, грызло, как крыса — назойливо, непрестанно. Кажется, что это никогда не закончится: границ времени больше нет — времени нет, оно осталось где-то там, за гранью реального, привычного; там, где в венах течет живая кровь, а луна сменяется солнцем. — Ты напуган? — голос прорезал тишину. — Ты не ушел? — юноша бросился в объятия ангела, когда тот присел рядом. — Я никогда не уйду, неразумный, — укрывая озябшие плечи Уилла принесенной темной, грубоватой тканью, ответил Ганнибал. — На подобное малодушие способны только люди. Поднимайся, уже давно день. — Как ты узнал? — Да подними же ты глаза, — улыбнулся ангел, указывая на рубиново-красный диск, слабо сияющий в темном, будто дымном, небе — солнце!.. Уилл восторженно уставился на светило, удивленно приоткрыв рот, обнажая маленькие клычки. Он явно видел маслянистые, яркие пятна, которые, подобно слизнякам, медленно двигались по поверхности звезды, лизали, обволакивали. — Не смотри так долго, — прикрывая глаза юноши ладонью, произнес Ганнибал. — Ты не чувствуешь боли, но все еще можешь ослепнуть. — Сумасшедший мир. Почему здесь больше никого нет, кроме нас двоих? — Уилл нехотя отвлекся от разглядывания красного шара. Тьма вокруг него словно бы создавала спиралевидный поток, фактурный, переливающийся, состоящий черт пойми из чего. — Ты просто их не видишь. Я не позволяю им подобраться к тебе ближе. Вокруг нас кишат мертвые, потерянные души. — И я — один из них? — разочарованно произнес Грэм. — Нет, совсем нет. Ты не потерян, ты связан со мной — неприкосновенное, избранное существо. Но ты — не ангел. У тебя никогда не будет крыльев, как и права сделать выбор. — Какой выбор? — Дарить жизнь или отнимать. Уилл напрягся, даже пожелал отстраниться, когда руки ангела легли на его плечи. Ганнибал продолжал, остановившись, заглядывая в голубые глаза:  — Я предупреждал тебя, что в моем мире ты найдешь только страдания и боль. Чтобы существовать здесь, моей любви мало. — Что ты хочешь, чтобы я сделал? — прошептал Уилл, пугаясь своего голоса — он стал жутко хриплым и жалобным, будто даже умоляющим. — О, этого хочу отнюдь не я. Таковы правила: твоя душа теперь принадлежит мне, является моей частью, и должна нести то, что несу я. — Что? — юноша задал вопрос, но вовсе не желал услышать ответ. Ком подступил к горлу раньше, чем звуки вырвались из полуоткрытых губ ангела и сложились в слово. — Смерть. — Нет, нет, я не могу. Не смогу… — Уилл задрожал, задергался в руках Ганнибала, как кролик, угодивший в силки. — Как же быстро твое «не могу» сменилось на «не смогу», — улыбка ангела стала ядовитой, пугающей, — видимо, мысленно ты уже попробовал кого-то убить. Знай, откажешься от своей участи — исчезнешь и более не воскреснешь ни в одном из миров. Уилл молчал, давясь приглушенными рыданиями, а внутри точно раздирало когтистой лапой, жгло и клеймило. Он хотел бить кулаками в широкую грудь ангела, причиняя ему боль, обвиняя в том, что тот позволил ему тогда согласиться, отдаться, но вместо этого только упрямо молчал. Молчал, потому что знал — он ведал, что творил, всегда ощущал, что играет с огнем, желал обжечься его пламенем. Постепенно сдавливающий горло узел отпускал; Грэм расслабился и тихо заплакал, позволяя ангелу обнять его. — Не бойся, тебе не придется убивать безвинных — я избавлю тебя от этих забот. Только грешные, гнилые души станут твоей добычей. Ты веришь мне? — он приподнял раскрасневшееся, влажное лицо, коснувшись подбородка. — Ты веришь мне? — повторил он, вжимаясь Уиллу в губы. От прикосновений ангела юноша терялся, в голове роились мысли. Он готов убивать; он знает, что оправдается перед собой, потому что Ганнибал ему важнее, потому что он хочет быть его частью. — Ты думаешь, что я готов? Что я способен? — отстранившись, вопрошал он. — Теперь я знаю, что стал обузой для тебя. Глупый, слабый человек. — Ты действительно глуп, если думаешь, что способен сделать мое существование более мучительным, чем оно было вечность до этого. Ты должен знать, что ты — то единственное, что заставило меня тогда нарушить правила… — он замялся и спешно отвернулся, избегая пересечения взглядов. — Нарушить? О чем ты? — Уилл настойчиво подался вперед, к нему, стараясь ухватиться за его руки, развернуть ангела к себе, но Ганнибал был силен и точно прирос к земле. Он молчал, собираясь с мыслями, перья нервно подрагивали. Наконец, тот продолжил: — В тот день, когда маленький синеглазый мальчик увидел падение звезды, ангел был проклят за то, что отказался забрать жизнь, — он обернулся, вгляделся в испуганные глаза напротив и прошептал: — твою жизнь, Уилл. Я должен был забрать, но не смог. Впервые за тысячи тысяч лет я отрекся от того, что было для меня рутиной, впервые испугался своих деяний. И тогда я сказал им, что ты станешь таким же, как я, что ценой твоего бессмертия станут жизни, которые ты будешь забирать вместе со мной. Уилл замер. По бледным щекам стекали две блестящие капли — слезы, по-прежнему выдававшие в нем человека. Ангел приблизился к нему, и гладкий язык скользнул по щекам, смоченным соленой влагой. — Мой мальчик, мое совершенное создание. Страсть разгоралась в нем подобно пламени, бегущему по сухой траве, обращающему живое в пепел. Прижимая все еще будто остолбенелое тело к себе, его руки сжимали до боли. — Ничего и никогда не бойся. Ты помнишь, что я тебе говорил? — его ласковый шепот расслаблял, обжигал, возбуждал. Уилл медленно отпускал себя в его власть, мирясь со своей участью, благословляя ее. Вслушиваясь в собственные нерешительные стоны, в почти рычание ангела, целующего его шею, он осознавал, что чувствует себя живым только так, рядом с ним, в агонии боли и страсти. — Я исполню все, что ты прикажешь, — подставляясь под прикосновения, шептал Уилл, прижимаясь ближе, обхватывая сильное тело руками и ногами. — Исполню, но не потому, что боюсь исчезнуть, а лишь потому, что желаю тебя. Ангел замер. Ему захотелось посмотреть на лицо Грэма, поймать его взгляд, посмотреть в зеркало глаз и увидеть там подобное себе. Когда он заглянул в них, они едва ли были похожи на те, синие, человеческие: все в огненно-красных бликах, дрожащих в тонком кольце радужки, широкие черные зрачки, будто даже дрожащие. Губы юноши кривились не то в улыбке, не то в оскале. Ганнибал держал его в своих руках, чувствуя, как его стройные, совсем еще детские ноги больно сдавливают спину, притягивая ближе. Уилл вцепился тонкими пальцами в ключицы ангела, потянул на себя так резко, что ногти проткнули кожу. — Почему ты остановился? — капризно воскликнул он. Напряженная поза ангела позволила ему еще глубже вонзить цепкие пальцы, — маслянистая, черная жидкость выступила, поползла по ладоням. Ангел словно бы не заметил этого, только улыбнулся и ответил: — Хочу запомнить твое лицо. Не ошибся в тебе — моя половина. Он резко ослабил хватку, и Уилл смог приблизиться к нему, звонко ударившись о его грудь своей, раздираемый желанием. Раскаленное око хищно глядело со своей недосягаемой высоты, завистливо изливаясь светом и жаром. Если бы Солнце могло звучать, его крик заглушил бы все звуки мира, обрушил бы горы, ибо оно обречено на вечное одиночество — слишком горячее, слишком опасное. Оно смотрело вниз, туда, где два существа горели ему под стать; один из них — точно оно, светило, необходимое жизни и для нее же ставшее угрозой. Уилл жмурился от боли, стиснув зубы; он чувствовал рваные, глубокие, такие желанные толчки, подставляя щеки под холодные слабые лучи. Он будто знал, что Солнце жаждет его, позволяя ему прикоснуться к себе. Свет обернулся огромным кровавым пятном в черном небе, и глядел в него, сквозь него… Ангел не щадил юношу, зная, что тот не может умереть дважды. Вседозволенность, которая не была доступна даже ему, сводила с ума. Этого безумца не приходилось даже принуждать, — он сам льнет ближе, сам шепчет непристойности, которые еще недавно не мог допустить даже в мыслях. Хрупкий и нежный, с гладкой, точно как в детстве, кожей; с губами, стремящимися к поцелуям, к мучительным схваткам с клыками, раздирающими их в кровь. Эдакий навечно запертый в теле юнца демон-искуситель. — Ты сказал мне правду? — охрипший, но такой пьянящий шепот. Уилл задал вопрос, и манящий стон вырвался из его губ, когда движения Ганнибала перестали быть такими рваными и превратились в нечто тягучее, вкрадчивое. — Вы придумали ложь, испугавшись правды. Я не ведаю, что есть страх. — Почему… — толчок; глубоко, сладостно. Шершавая ладонь сжала ягодицу. Уилл с силой втянул воздух, но в легких будто не было места, и ему пришлось выдохнуть: — почему я должен был умереть? — Не ищи причину, это их замысел, — ангел хотел поцеловать его, но он увернулся. — Как? Прошу, скажи, как? — Я хотел... — поцелуй в шею, оставляющий красную метку, — ...я желал утопить тебя в реке. Маленькая Офелия с застывшими навеки голубыми глазами, смотрящими в небо. Наслаждение смешалось с горечью осознания, память болезненно воскресила образ матери и ее извечный страх перед рекой. «Уилл, не ходи гулять за реку!» Слова будто прозвучали над самым ухом.