Obsession

Существовало ли нечто важнее их бесконечного странствия, их деяний, приносящих боль, но от нее же избавляющих? Был ли смысл во всем, что происходило с ними, между ними с того краткого мига, когда один заметил другого? Только это и имело смысл, только это и было важным. — Границы времени скоро сотрутся. Для меня его не было никогда, не станет и для тебя. Но самое ужасное состоит в том, что от этого не уйти, не сбежать. Иногда мне так хочется верить в то, что всему придет конец, но я имею за плечами вечность, а исхода так и не вижу... — Ты говорил, что моя смерть способна убить тебя, — слова юноши прозвучали как-то особо радостно, точно он предлагал ангелу выход, будучи готовым к самопожертвованию. — Способна, если это сделаю я; если убью тебя снова. — Ты — единственный ангел, который связал себя с человеком? — Да, и остальные смеются надо мной. Белые пески пустыни были обжигающе горячими там, за гранью темноты; здесь серебристые, зыбкие волны лишь щекотали босые ноги. Уилл не мог отказать себе в удовольствии, не зачерпнуть лишний раз в ладони шершавый, капризный песок. Он сжимал его в кулаке, наблюдая, как крошечные осколки Земли струятся вниз и, подхваченные ветром, несутся вдаль. Солнце повисло над их головами и, несмотря на отсутствие жара, Уилл видел, как воздух вокруг дрожит и движется. Вдалеке, над барханами, он будто слоился, стелился по земле, становясь плотнее, — словно можно сжать его в руке, ощутить, какой он маслянистый и липкий, быть может, даже сладкий на вкус. Уилл продолжал наслаждаться окружающим миром, быстро сменяющими друг друга пейзажами. Скоро он привык, что каждый новый из них был неразрывно связан со смертью, и нес ее он сам. Временами ему казалось, что мир несовершенен до тех пор, пока он не внесет в него свою лепту, и он видел в этом некую тайную прелесть, красоту. Но самыми прекрасными во всем этом оставались те моменты, когда он мог заглянуть за черту и вновь увидеть мир таким, каким он знал его прежде: ярким, шумным, теплым. — Если ты так любишь тот мир, отчего с такой охотой отнимаешь его у людей? — ангел смеялся над своим избранником, в очередной раз наблюдая, какую жестокость проявляет Уилл к своим жертвам. — Оттого, что люблю его, — сквозь зубы ответил юноша, продолжая свое дело. Человек в его руках корчился и хрипел, его глаза безрезультатно пытались поймать фокус, разглядеть перед собой удушающего монстра. Уилл скалился в его изуродованное гримасой ужаса лицо, оставаясь во тьме. Тонкие пальцы, сдавливающие горло, белели, по рукам ползли синие вены — надутые, разбухшие, точно длинные тонкие черви, пробравшиеся под кожу. Уилл выдавливал жизнь из человека так, будто выжимал сок из неспелого фрукта. Еще несколько всхлипов, ударов в пустоту ослабшими руками, и человек затих. — Только прикоснись… — выдохнул Ганнибал и поднялся на ноги. — Ты ведь помнишь, что можешь забирать жизнь одним только поцелуем? — Не хочу касаться чьих-либо губ, кроме твоих. — Дьявол, — усмехнулся ангел, ощущая на себе дыхание приблизившегося юноши. Руки, мгновение назад сжимавшие горло, скользнули по напряженному торсу. — Ты всегда знаешь, как меня обмануть, но себя ты не обманешь; ты прекрасно осознаешь, что наслаждаешься тем, что делаешь. — Выходит, тебе не стоило тогда спасать меня? — Лишний раз хочешь услышать мое признание? Каково это — осознавать, что ты покорил силу, неподвластную никому? — Это не так; я все еще в твоей власти. И это — то, чего я хочу, только твоей власти надо мной. Соблазн — искусство. Ангел на миг задуматься над тем, когда это создание успело этим искусством овладеть, постичь его, но мысли быстро его покинули. Соблазн — омут. Омут, затягивающий, выбивающий землю из-под ног, отнимающий всякую сознательность. Соблазн — танец. Танец, который начинает один, а завершают двое; танец медленный и осторожный, вкрадчиво шепчущий, а после вдруг быстрый и яркий, как горная река. Уилл умел соблазнять. Его движения были необычайно красивы, он знал, когда касаться, как касаться. Его слова могли задеть внутри то невидимое, что способно, едва содрогнувшись, разрушить все стены и форты, выстроенные вокруг себя, сдерживающие безрассудную страсть. Отдаваясь сполна, он лишь позволял ангелу ощутить над собой власть, поверить в нее, и чем дольше это продолжалось, тем крепче становилась в нем уверенность, что это он покорил ангела, он… «Ты принадлежишь мне!» — выдыхал он в губы Ганнибала, когда тот сдавливал его тело, натягивая веревку. Каждый новый виток, каждый узел лишь сильнее подстегивали юношу, его уверенность, — и боль радовала больше ласк, и он сам тянулся к ней, подставляясь под удары кнута. Чем грубее был с ним ангел, тем яснее была мысль, что он слаб в своей страсти, слаб и покорен. «Ты принадлежишь мне!» — рычал Уилл сквозь стоны и крики, ощущая наслаждение, пробивающееся огненными нитями сквозь муки.

***

Как и обещал ангел, время потеряло границы: дни и ночи слились в один подернутый мраморной дымкой шар, кружащий в маслянистом омуте тьмы, и лишь они вдвоем, движущиеся на месте, скользили по его гладкой поверхности, узнанные друг другом до мелочей, понятые в молчании, влюбленные и ненавидящие. Пространство уже не имело смысла, им не было важно, где они, что вокруг — горы или степь, острые скалы или зеленые поля, трава на которых так мягка, что в ней утопают ноги. Уилл видел все. Уилл видел мир во всем его многообразии. Сейчас он видел океан в тысячный раз, но единственное, чего он желал — утопить в нем кого-нибудь, лишь бы услышать его шум, ощутить запах. Он наблюдал за тем, как ангел милосердно отнимает жизнь у старика, забытого семьей на пляже, поцелуем. — Интересно, каким стариком мог стать я? — Ты мог только умереть в восемь лет. Не думай об этом. — Я был грешен? — Ужасно, — улыбнулся ангел, — твое сердце таило в себе столько тьмы. Он вспомнил Уилла ребенком, его ласковое, испуганное лицо; вспомнил, как нежность пронзила его при первом взгляде в эти глаза. Он вспомнил мать Уилла: ее глаза имели тот же цвет, но были лишены всякого блеска, словно в ней никогда не было жизни. — Мне жаль, что это пришлось сделать тебе. — О чем ты? — О твоей матери, я некстати вспомнил о ней... — Я был рад увидеть ее в последний раз. Она — единственная, чью жизнь я забрал поцелуем. Я стал виноват в ее смерти многим раньше, чем пришел за ней; стал виноват, когда ушел с тобой. — Она так желала умереть, что я был бессилен. Все это время я винил себя за это. — Напрасно. Мне было бы куда печальнее наблюдать за тем, как ты стираешь ее существование. Теперь я будто навечно запечатлел ее облик, сохранил ее дыхание в своем теле. Я завершил начатое. — Время пошло тебе на пользу. Ты стал мудрее, — улыбнулся Ганнибал словам юноши; юноши, который в мире людей уже давно превратился бы в старца. — Моя мудрость — не более чем побочный эффект отсутствия души, жалости и сострадания. Во мне остались только страсти. На этих словах Уилл сорвался с места и побежал вперед, обгоняя ангела. Его звонкий смех на мгновение сделал этот сумрачный мир ярким, но вместе со смехом вдруг послышался звон. Уилл замедлил шаг и попятился назад, лукаво смотря на лениво шагающего за ним ангела. — Что это за звук? — крикнул ему Ганнибал — Смотри! — Уилл высоко поднял руку, в которой сверкнула маленькими золотистыми бубенчиками красная бархатная лента. — Украл ее у того индуса. Помнишь, я натравил на него его же собственную кобру? — юноша рассмеялся и принялся возиться с лентой, то примеряя ее на запястье, то прикладывая ко лбу. — Это был смертельно красивый танец! — отозвался ангел, улыбаясь воспоминаниям. Он воскрешал в памяти лицо молодого, смуглого мужчины, его пухлые темные губы, беспрестанно движущиеся; он нашептывал змее, убежденный, что она его слышит. Только вот слышала она уже не его: Уилл едва касался ее плоской головы кончиками пальцев, шепча указания. Несколько раз змея пыталась укусить хозяина, и толпа, собравшаяся вокруг индуса, от этого звонко ахала, кидая на пыльную рыжую землю потемневшие монеты. Мужчина радостно улыбался, уворачиваясь от ее укусов, наивно полагая, что контролирует опасное создание. Грэм радостно улыбался от одной только мысли о том, что один поцелуй в ее крошечную, плоскую голову отделяет самоуверенного балагура от смерти. Ганнибал опомнился, когда лицо индуса в его памяти превратилось в искаженную судорогой мину, и взглянул на Уилла. Юноша, повязавший ленту на лодыжке, заткнул подол юбки за пояс так, что нога со звенящим на ней браслетом была оголена до самого бедра. Более он не шел, не пятился, а кружился в подобии индийского танца, двигая бедрами так усердно и резко, что звон бубенчиков не утихал ни на секунду. Спустя столько лет, этот человек все еще мог удивить ангела. Остановившись, Ганнибал опустился на песок, сложив ноги по-турецки; он желал насладиться красотой разворачивающегося перед ним действия сполна, желал уловить каждый плавный жест руки, причудливо изгибающейся, с дрожащими длинными пальцами; каждый шаг и прыжок, соблазнительный и манящий от того, что одна золотисто-смуглая нога была обнажена, демонстрируя рельеф напряженных мышц. Уилл танцевал под звон колокольчиков, прикрыв глаза, вспоминая девушку, которую он заметил тогда на площади. Толпа жадно глазела на выступление индуса и его кобры, а она танцевала вдалеке, не обращая внимания на внешнее, смертное. Его привлекли ее глаза, грустные и темные, — они будто были частью ее танца, если не его смыслом. Каждое движение ее тонкого тела, облаченного в желтое сари, казалось немым посланием, рассказом, обращенным к самому сердцу. В один момент Уилл даже решил, что девушка видит его, видит и пытается остановить, привлекая внимание, но, когда змея укусила несчастного, она, как и все, бросилась к содрогающемуся телу и растворилась в темноте, как только смерть настигла заклинателя змей. Уилл вспоминал это, а тело, будто податливая глина в натруженных, теплых руках, принимало нужные позы, двигалось так смело и ловко, словно всегда знало эти движения. Юноша замер лишь тогда, когда наяву ощутил теплое касание; тяжелые руки скользнули по талии, прижали ближе, затылок обожгло горячим дыханием. Он расслабился и принялся вновь покачивать бедрами, медленно, намеренно сильнее вжимаясь в тело позади. — Ты так красив, — прошептал ангел. Его шершавая ладонь скользнула по оголенному бедру. Ганнибал невольно начал двигаться вместе с Уиллом. — О чем был мой танец? Ты смог услышать меня? — Уилл прижимал руку ангела сильнее, заставляя двигаться медленно, но напористо. — Ты рассказал мне, насколько тебе одиноко. Я видел желание, которое таится в тебе и не может найти исполнения. — Ты это увидел? — выдохнул Уилл, ощущая, как рука Ганнибала движется по внутренней части его бедра. — Ты сам сказал мне это… — Ты когда-нибудь думал о том, что наши ласки удлиняют кому-то жизнь? — Уилл продолжал двигаться, сильнее подаваясь назад, покачивая тазом так размашисто, что ангел до боли сдавливал его, ухватившись поперек груди, лишь бы поймать то мгновение, когда они будут максимально близко друг к другу. — Ты прав, — выдохнул он, облизнув тонкую кожу за ухом; там Уилл особенно сильно пах молоком. — Ведь, если задуматься, — продолжал юноша, — получается, что мир существует для каждого отдельно, начинается с рождением и заканчивается смертью. Все эпохи мира, история, знания живут в сознании каждого, чтобы навсегда исчезнуть в один миг. Существовал бы мир, не гляди на него хоть чьи-нибудь глаза? Был бы в нем смысл? Быть может, мир — всего-навсего картинка, ожившее воображение, коллективная иллюзия. Богомол мечтал о листве, оса — о цветке, осыпающимся пыльцой; мул грезил водопоем, птица — небом. Каждому свое мерещилось. — Думаешь, сначала сталось существо, а после — все, его окружающее? — Безумные мысли, но сейчас, когда я стал участником творения мира, мне вдруг показалось, что все вокруг — не более чем чья-нибудь прихоть. — Прихоть Бога, — усмехнулся ангел ему в плечо. Уилл развернулся в его хватке, обвил сильную шею руками. Его глаза были затуманены лаской, самим моментом; он улыбался, продолжая лениво покачиваться. Ангел видел, как в голубых глазах едва мерцает то, чего он так боится — прихоть, которую Уилл уже нежно лелеет и взращивает внутри себя. Ганнибал видел, что его человек желает познать кого-то нового, влюбиться вновь, ибо человеческое в нем побеждало, и чувства его иссякали, гасли подобно костру, оставленному без присмотра. Вечная любовь живет в вечности, смертное же создание жаждет хватать чувства, как переспелый виноград, гроздьями заталкивая его себе в рот, пьянея от приторно-сладкого сока. Все новые и новые гроздья... Ангел же был способен смаковать одну гроздь медленно, тягуче, разбирая на части, снимая тонкую кожицу и рассматривая прозрачную ягоду на просвет. — Когда-то ты видел мир лишь во мне. Затем увидел его в смерти, а сейчас… — ангел выдохнул, мысленно кляня себя за то, что слова вдруг сорвались с языка. — А сейчас? — А сейчас ты хочешь повторить мою ошибку, хочешь заманить кого-нибудь в свои сети… — Ошибку?.. Так я для тебя — ошибка? — усмехнулся юноша. — Да. Было ошибкой позволять себе любовь, тем более — в вечности. Ты ускользаешь… — Это не так! — возмутился Уилл. — Взгляни на меня! Я не изменился, не исчез тот мальчик, смотрящий на тебя, как на Бога! — Только внешне, — вздохнул Ганнибал. Одной рукой он продолжал прижимать Уилла к себе, второй же медленно и мягко сдавил его горло; юноша от этого только улыбнулся. — Я бы мог убить тебя прямо сейчас, мог бы все это прекратить для нас обоих, но вот беда — я все еще люблю тебя. — Как и я. Сильнее, — Уилл выдохнул в его губы, и Ганнибал сжал пальцы. Он чувствовал, что кожа на шее Уилла все так же нежна, как раньше, все так же тонка. Он сдавил еще сильнее, и Уилл раскрыл рот, хватая воздух, задыхаясь, но продолжая покорно стоять на месте, смотря ангелу в глаза. Взмах ресниц, и его слезы медленно поползли по щекам. — Сильнее, — шепот, будто навязчивая мысль, — сильнее… Ангел чувствовал, как под его мертвой хваткой движется адамово яблоко, бьется, точно птичка в крошечной клетке. Еще немного, чуть больше силы, чуть дольше, и существо под его ладонью замрет навсегда. Горячая волна страха обдала все тело Ганнибала, и он резко одернул руку. Ангел едва коснулся губ напротив, ощущая порывистое горячее дыхание, и сразу же две цепкие руки сдавливали его горло в ответ. — Представь, что меня не стало, — Уилл смотрел с прищуром, язвительно улыбаясь. — Чувствуешь? И так будет всегда: не покидающее, не отстающее удушье. Это не убьет тебя быстро, нет; это будет уничтожать тебя целую вечность. — Я не стану этого делать. Не стану, — силясь не хрипеть, ответил ангел. — А если это сделаю я? Я ведь могу ослушаться, не выполнить долг и исчезнуть?.. — Молчи! Молчи, безумный! Уилл усмехнулся и, отпустив ангела, побрел вдаль. Его медленные шаги все еще сопровождались звоном бубенчиков, но теперь этот звук раздражал сознание, отзываясь болью в висках и горле.