Книга третья: Мой дорогой Том и Смерть-полукровка

      Долгий и мучительный перелет, следом за которым долгая и мучительная дорога прямо до Шотландии, и все это по заснеженным дорогам в глушь и туда, где становится темнее с каждой минутой только больше. Януш, насупившись, смотрел в однообразный белый-белый пейзаж, кажется, даже не различая сквозь толстое покрывало снега ни гор, ни равнин. Он ощущал себя очень несчастным, одиноким и покинутым. Его губы сами по себе поджались, а глаза потеряли какой бы то ни было блеск и живучесть, только брови напряглись и почти сдвинулись к переносице, недовольно поднимаясь у самых кончиков. Он выглядел злым. Вынужденно злым. Он все не мог прийти в себя, постоянно переживая только об одном: как же там моя мама? Ему невероятно сильно хотелось увидеть ее, почувствовать родной запах, посмотреть Силие в глаза и крепко-крепко обнять, сказать о своей любви и попросить маму все это прекратить. Он был готов мириться уже со всем — только бы не рушилась его с мамой связь; эта крепкая и очень значительная связь, на которой у него построена была вся жизнь. Не хотелось ничего другого. Не хотелось даже есть. Снежинка прилипла к стеклу, поезд несся с безумной скоростью, что даже содержимое чашек и бокалов покачивалось из стороны в сторону — в такт железным гремящим колесам. Звон столовых приборов — моментальный взгляд в ту самую сторону. Том раскладывал все вилки с одной стороны, а ножи с другой, а делал он это с невероятным интересом, будто бы вся его жизнь сейчас сосредоточена только на этих вилках. Том внезапно берет одну из них — ту что самая маленькая и имела три зубца, внимательно смотрит на нее, осматривает, вызывая у своего сына прилив неконтролируемого резкого отвращения. Том не казался странным. Том и был странным. Мерзким и отталкивающим, на него не посмотрел разве что только слепой посетитель вагона-ресторана. Он выискивал ту самую вилочку только для того, чтобы начать есть свой уже остывший чизкейк, запивая все это игристым вином, наслаждаясь собственным скучным и чопорным обществом.       — Януш, закажи мне чаю, — с невозмутимым лицом требует. И тут Януш сжимает пальцы в кулаки, закусывая от ненависти и гнева щеки, не замечая, как окно медленно покрывается грубым инеем. И Тому хочется отказать, и Тома хочется послать, обругать, пристыдить, но все это не в его власти, и все-то это бесполезно. Том отламывает кусочек своего чизкейка, дотошно подцепляя его на десертную вилочку, а потом неспеша пережевывает, а как же карикатурно искривилось его лицо в наигранном удовольствии. Так, как будто он что-то чувствует. Януш был уверен, что папа уже давно не получал удовольствия от собственного языка, потому что перестал что-то чувствовать, поэтому-то его слегка накрученные вздохи-упивания кажутся напускными. Отбросив вилочку, Том бесчувственно и без сожаления расстается со своим красивым и ровным десертом, оглядываясь важно по сторонам, при этом всем улыбаясь настолько радушно и приветливо, что ему невольно заулыбался каждый, на кого упал взгляд мистера Реддла. Том отодвигает тарелку с надкусанным тортиком, привлекая к себе внимание своего сына, ведь он двигает посуду почти вплотную к нему.       — Ешь, — переводит постепенно взгляд на своего сына, продолжая всем улыбаться, начиная трогать мех голубого песца. Януш смотрел на то, как руки отца теребят мамину шубу и приходил в ни с чем несравнимое уныние, а еще там было чувство неотвратимости и собственной беспомощности. Том проигнорировал все слезы своего сына, а следом и ругательства, даже рукоприкладство никак не повлияло на желание Тома облачиться в ее шубу — они даже в отчаянии страстно подрались. И вот наблюдать за тем, как дорогая и любимая шуба матери сидит на безрассудном и глупом отце — походило на жесточайшую пытку, ведь Том практически не снимал ее. Янушу казалось, что папа пачкает и изводит прекрасное изделие, Януш не мог забыть, как повез маму на Пятую Авеню, как покорно ждал ее выхода, а потом она вышла… вся такая искрящаяся от собственного величия и превосходства. Во время интимных игр она кутала его в свои меха, а сама возлежала рядом полностью голая и красивая. На ее шубе все еще можно прочувствовать тонкий нежный шлейф — еле уловимый запах духов и сигарет. И вот этот любимый аромат теперь почти выветрился, затаскался и затерялся в смраде самого Тома Реддла, и как бы тот не старался показать себе или что-то доказать — у Тома выходило это неубедительно и жалко.       — Учти, — обратился к нему Том, вставая с места, — если ты не поешь, — указывает на собственный чизкейк, — то ты останешься голодным, — и на его лице засияла какая-то ненормальная и пугающая ухмылка. — Я не буду тратить деньги на твое пропитание, — вот так легко и просто это говорит, задвигая за собой стул, собираясь подобраться к барной стойке. — Почему я вообще обязан тебя кормить? Ты и так слишком затратно мне вышел, — бросает это своему сыну в упрек. — Перелет, — зажимает один палец, — да еще и в первом классе, — загибает второй, — билет на хороший поезд, — загибает еще один, — отдельное от меня купе, — загибает снова, заставляя Януша испытать чувство вины и ненависть из-за собственной беспомощности. — Это очень дорогой поезд, как ты мог заметить — пассажиров здесь очень и очень мало, ровно как и купе. И у каждого здесь оно свое. А мы едем в ночь. И представляешь, я даже подумал о том, что ты, наверное, захочешь поспать, — продолжает упрекать. — А в купе есть кровать. А тебе так сложно быть хоть чуточку благодарным?       Януш все это время смотрел на Тома будучи в неком шоке и желании противостоять, но чем больше папа говорил, тем сильнее убивал желание сопротивляться. На какой-то момент даже показалось, будто Том заботится о нем, проявляет любовь, а Януш как раз делает все плохо: ведет себя излишне нахально и пренебрежительно по отношению к своему родителю. И тогда Януш опустил глаза, тяжело вздыхая, беря другую вилочку, начиная ковырять недоеденный кусок торта, думая о том, что он действительно хочет есть, но ведь Том как на зло сидит и обжирается при нем, заставляя присутствовать рядом и смотреть. И тут Януш понял, что папа и вовсе не хотел есть этот десерт, а надкусил его специально. Увидев, что Януш начинает доедать, Том улыбнулся, чувствуя небывалый прилив детского тщеславия и власти, его разморила упивающая страсть, унесла на волнах в негу чего-то романтичного и до трясучки легкого — это было похоже на пузырьки от шампанского, взыгравшиеся у него в груди.       На вкус тортик был немного странным, совсем не сладким, но кремовым и нежным, а еще очень красивого бело-лаймового цвета, в самом центре сияла кроваво-красная клубничинка в лужице из такового же сиропа. Оставшись наедине и проследив за тем, как фигура Тома Реддла скрылась, Януш потянулся к несъеденным бутербродам и недопитому шампанскому, желая в данную секунду все, что имелось и пестрило на столах у посетителей этого вагона-ресторана. Пережевывая все практически одновременно с каким-то безумием и вожделением, он впервые осмотрелся по сторонам и заметил: как же, все-таки, здесь оказывается красиво. Дотрагивается до стеночки вагона, а он отделан красным деревом, которое при свете ламп делало его темно-янтарным, отблескивающим и зеркальным. Завидев папу, Януш сделал вид, что ничего не случилось, ему показалось, будто подобное поведение выведет Тома из себя. И смотрелся Том конечно невероятно, наверное каждый в ресторане обратил внимание на мистера Реддла — вот настолько мамина шуба приклеивала к себе взгляды. Силие она была по самые лодыжки, тогда как Тому по икры, что не мешало ему игнорировать всё вокруг и создавать видимость будто все совершенно нормально. Рядом с Томом казалось, будто сходишь с ума, он словно раздвигал время, теснил границы и рушил все стереотипы, показывал новые грани и вершины неизведанного, чем и вызывал вокруг себя множество споров. Он был интересен — казался особенным. Не таким как все. От его нездорового проникновенного взгляда душу всегда лихорадило. Джентльмены со столика чуть левее обсмеивали Тома как только можно; они курили невыносимо-вонючие толстые сигары и играли в карты. А старая дама и ее молодая компаньонка, сидевшие прямо параллельно, без стеснения и скромности обсуждали эту редкую привлекательную шубу. Даже маленькие дети тыкали в него пальцем, и надо было видеть лицо Тома в тот момент — когда он замечал, ловил и принимал всё их внимание — казалось, он расцветал только больше и готов был выкинуть что-то не менее экстравагантное. Том был единственным посетителем вагона-ресторана, который уперто сидел в верхней, чересчур теплой, одежде, отказываясь расставаться не со своей шубой. Но он всем так радушно улыбался, а первое его появление родило на лицах посетителей очень неоднообразные чувства. Он ворвался сначала резко, затем остановился и долго на всех смотрел, отрывая посетителей от трапезы и распития спиртного, а потом его это — очень привлекательное и совершенно сдержанное: «Добрый вечер», — разбило во многих не только аппетит, но и понимание случившегося. И вот уже Том бредет к их столику снова, снисходительно кому-то кивая, выказывая раздражение через свое лицо. Сначала Януш не понял, с кем беседует отец, но чем ближе Том подбирался, тем четче рядом с ним обрисовывался образ некого мужчины, который пытался идти с ним вровень, но шаги мистера Реддла были настолько широки, а сам он невообразимо высок по сравнению с новым знакомым, что мужчина впопыхах схватил что-то с барной стойки и поплелся за Томом.       — Януш, познакомься, это мистер Смит, — присаживается Том на свое место, а мистер Смит примостился у самого края, уставившись в профиль каждого Реддла. — Он прицепился ко мне и я не знаю, что ему от меня нужно, — сообщает это очень спокойно, начиная осматривать свою пустую половину: пропавшие бутерброды и опустошенный бокал шампанского. И тут у Януша было ощущение, что папа будет злиться, непременно пристыдит, вызовет чувство вины перед этим мистером Смитом и всеми присутствующими.       — Меня зовут Ричард, — протянул он руку Янушу, которую тот с недоумением пожал, ведь в другой руке у Ричарда сиял графин бренди. — А вы?.. — смотрит на самого юного посетителя кафе, это показалось мистеру Смиту странным, ведь детям уже давно пора спать.       — Это мой сын, — повернулся к новому собеседнику Том, явно игнорируя, что Януш бессовестно обобрал его. Подоспевший официант приносит Тому чашку горячего Эрл Грея и, не отпуская работника ресторана, мистер Реддл заказывает бифштекс и салат из чечевицы, принимаясь за чай, кажется, полностью игнорируя Ричарда, который сразу же начал рассказывать о своей семье, а родом-то он прямиком из Шотландии и вот в Абердин у него осталась тетушка Тесса, которая сегодня-завтра скончается, и ему непременно нужно позаботиться о ней. И Ричард все пил и пил, пока Януш таращился на Тома, который смотрел куда-то сквозь своего сына, вроде бы, не думая в данный момент вообще ни о чем. Тома окутала пелена загадочности и неизбежности, он наконец-то начал задумываться о волнующих его сердце вещах. Официант приносит большой заказ мистера Реддла, а он молча пододвигает все заказанное к своему сыну, даже не желая смотреть в его глупое выражение лица в этот момент. На переизбыток сантиментов способен только негодный мужчинка-мамашник, но Януш удивил своей ответной непосредственностью и даже неким молчаливым копированием не только позы собственного отца, но и его настроения. И Тома это даже искренне кольнуло, ведь он ожидал совершенно другой реакции на свой благородный жест, тогда как Януш считал, что его отец не осуществил каких-то великодушных поступков. Янушу очень хотелось есть, поэтому он старался, как можно сильнее подавать вид, будто трапеза его никак не прельщает и он ест только для того, чтобы не обидеть Тома. Януш изредка бросал взгляд на мистера Смита, который попросил у официанта два стакана, и вот когда ему их принесли, Януш уставился на то какие же они кристально чистые и из каждой отполированной глубокой грани выпячивало жемчужное сияние, а потом мистер Смит наливает бренди всего на одну четвертую стакана; и вот эта кровавая, цвета темного янтаря жидкость плещется около самого дна и переливается в алмазных гранях стакана. Ричард стал рассказывать о своей семье, стал жаловаться на своих жену и детей, а был он изрядно пьян, да до такой степени, что лицо приобрело густой гранатовый оттенок, он расстегнул пару пуговиц на рубашке и снял пиджак, так как невероятно сильно взмок. Уши его горели багряной пунцой. Он приглашающе придвигает второй стакан к Тому, пока тот все это время был где-то не в этой вселенной, и могло почудиться, будто он не просто игнорировал Ричарда, а вовсе и не собирался слушать.       — Как вы сидите в такой шубе? Вам не жарко? — обращается к Тому, и вот, вроде бы, мистеру Смиту было совершенно не обидно, что его никто тут не слушает. — Я сказал жене, что куплю ей шубу, но на самом деле решил одолжить одну у тетушки Тессы. Она вообще-то достаточно состоятельная дама, правда, теперь совсем одинокая. Даже детей нет, — а Ричард все говорил и говорил, и Януш смотрел на этого мужчину и искренне жалел и сожалел каждому слову, а слова все лились рекой, неостановимым потоком. — Вот зачем я женился? — на этом вопросе Януш чуть не подавился, резко переводя взор на отца, который с нетипичным для него выражением меланхолии и спокойствия, устало и загруженно смотрел в окно, мимо которого то и дело мелькали яркие фонарные столбы. За окном уже вовсю была метель, Том неохотно поворачивается к мистеру Смиту, явно уставший от тех рассказов, которые он, все-таки, не игнорировал.       — Первого ребёнка я вообще вырастил один, — Тома зацепили и очень ранили слова Ричарда о собственных детях. — Моя дочь неописуемая прелесть, — прикрывает утомленно глаза, вспоминая вкус её гениталий, отчего во рту скопилось много слюней, и Том глотает их, чувствуя себя издерганным и замученным; его стали тревожить навязчивые плохие мысли о Силии. А вдруг с ней что-то не так? А вдруг она посмеет умереть? — Мне доставляло большое удовольствие проводить с ней время. И мне не нужна для этого жена. Жена бы мне мешала. Не давала бы любить моего ребёнка, — его голос с каждой фразой скрипуче проседал, Том все больше вспоминал свою дочь маленьким кулёчком, вспоминал свои радость и волнение от её появления, и тот восхитительный катарсис от осознания что она все же настоящая. Кулечек нежности — маленькая девочка. Он совал ей указательный палец в ротик, а она бездумно его сосала, это вызывало у мистера Реддла тёплые, но скверные чувства. Он приходил в неистовый ужас от мысли, что его ребёнок будет опорочен хоть кем-то. Что кто-то захочет внушить ей, что она свободная и вольная как птица, а не то что она папина-радость. Он брал её с собой в постель, когда она была ещё крошечным грудничком, ему казалось, что Силия простудится, что ей страшно, а рядом с ним она быстро засыпала. Он беспокойно смотрел на своего ребёнка, боясь сомкнуть глаза, приходя в неописуемый ужас от мыслей, что малютку кто-то заберёт.       — А я терпеть не могу все эти хлопоты. Я хочу прийти с работы и ничего не делать. Потому что я устал. Это жена нихрена не делала все это время, а я делал. Вы работаете кстати? — недобро сощурился Ричард, опустошая стакан виски.       — Я работал всегда, — Том незамедлительно врет, чтобы посмотреть на разочарование, которое родится в этом мужчине. Том хочет быть правым в споре, понимая, что этого можно достичь только при схожих условиях.       — А где была ваша жена?       — Она бросила мою дочь мне под дверь и сбежала как крыса с тонущего корабля, — эти слова Тома прозвучали как вызов, и Януш невольно отвергал сказанное отцом, было в его голосе что-то отталкивающее.       — Это ужасно! Вы человек с большой буквы… воспитать ребёнка в полном одиночестве — на это нужно мужество.       — Я знаю, — кивает Том, покручивая в руке заполненный вонючим виски стакан. — Теперь у меня есть сын, — повернулся на Януша, который принял самый злобный вид, который только мог из себя выдавить. — И я был вовлечён в процесс и этого ребёнка. Мне нравилась мысль что это ребёнок Силии. Так что я люблю нянчить детей, — Януш не верит и этому.       — Вы совсем ничего не выпили, — заметил наконец-то мистер Смит, указывая на стакан.       — А я, правда, почти не пью, — Том отставляет стакан, все ещё чувствуя в носу гадкий резкий запах.       — Почему? — Ричард ему явно не поверил.       — Невкусно, а ещё это ведёт к деградации личности и высыханию мозга, — пожимает плечами Том и почти смеётся на реакцию этого человека. — Да и я плохо сплю, если напьюсь. Мне становится грустно. Много причин не пить на самом-то деле, просто для вас это ерунда, — видит, как собеседник закатил глаза. — А для меня отговорка, чтобы этого не делать.       — Как правило полное воздержание от алкоголя указывает на проблемы с ним. Никакой вы не рабочий класс значит. Вы зажравшаяся богема. Вы просто не представляете, как я устаю. Только это, — указывает на стакан, — помогает унять стресс, — мистер Смит становился все более агрессивным и нелепым.       — Снимает стресс вместе с мозгами! — злобно и остервенело гогочет ему в лицо Том, пока Януш побаивался не только своего отца, но и этого мистера Смита. — Это все никак не относится к тому, что я не пью. И никак не относится к тому, что я безумно люблю свою жену. А знаете в чем секрет? Мы с ней трахаемся, — это прозвучало как наглая и дерзкая провокация, а глаза Тома блеснули нездоровым сиянием, пока улыбка вырисовывала кровожадный и бескомпромиссный оскал. — Ты замечал, что если раздрочить ей этот маленький розовый пригорок, то она невероятно сильно чувствует сексуальный экстаз? — Том внезапно обратился к сыну, Януш даже поперхнулся. — Она говорила, что чувствует лёгкий дискомфорт если не кончит этим удивительным местом, от которого её внутри лихорадит — вот настолько чувствительной она становится. Надо выбирать ту позу, в которой она потирается своим чудным пестиком обо что-то, порой даже о меня. А потом я наращиваю амплитуду своих беспощадных проникновений, — он говорил со страшным помешательством, собственничеством, его глаза сверкали, дыхание участилось, а губы покраснели, ровно как и щеки. — Толчки должны быть размеренными, попадание глубоким, сильным и очень частым, а главное — уверенным, — мистер Смит даже пить перестал, особенно, когда Том начал это показывать чуть ли не на пальцах. Ричард достал сигару и прикурил, с неким интересом слушая ритмичный стук ладони о кулак — это напоминало выразительные и пошлые шлепки в описываемый момент страсти. — Она в эти моменты может даже перестать стонать — вот настолько она в шоке, настолько она сосредоточена на своих эмоциях — что у неё просто нет сил восклицать, — Том понимал её, отчего и лелеял, любил все — что с ней происходило, был горд что даровал ей это во всех смыслах этого слова. Он любил её оргазм порой даже больше чем свой, восхищаясь им как неким достижением — Том включал папочку. — Она протяжно коротко воет или слабо мычит. Её зуд внутри все нарастает и нарастает, прямо как и мой. У неё много оргазмов, но по силе ни с чем не сравнится тот самый — когда я внутри разгоряченной неё и когда натирается её тончайшая струна. Это что-то невероятное. Я ей завидую, — он обожал Силию, он говорил о ней немного одержимо и со страстью не лишенной нежности и восхищения.       — Как вам это не надоедает? Я про секс с вашей женой, — скептически и немного философски подметил Ричард, и вот тогда, прямо на этих, брошенных столь беспечно, словах — Том обозлился, и первым, кто это увидел был Януш, потому что Том смотрел все это время только на него. И вот присутствовало неотвратимое ощущение, будто Том сейчас повернётся и что-то сделает с мистером Смитом. Что-то очень жестокое и безумное. Том повернулся к Смиту так, словно он нечеловек вовсе, его глаза кричали об опасности, а потому в них лоснилась лютая кровожадность, но Том слегка приулыбался, что пугало Януша несравненно сильнее чем любой беспощадный взгляд. Подвыпивший мистер Смит и близко не распознал нависшей угрозы, он продолжал блаженно покуривать и обдавать помещение прогорклым дымом.       — А как вам не надоедает ваша рука? Ваша шлюха? — Том раскрыл свой рот и выплеснул всю таившуюся агрессию таким тоном и с таким видом, что заставил обернуться некоторых посетителей ресторана. — А как вам не надоедает ваш алкоголь? А как вам не надоедаете вы сами и ваши бессмысленные умозаключения? Ваши речи? Ваша никчёмная жизнь? — Том не кричал, Том не делал лишних движений, он застыл в странной позе, повернув к собеседнику только лицо. Но голос у Тома был пугающе низким, хриплым, даже можно сказать противным, где-то проседал и искривлялся в излишней жеманности. — Даю руку на отсечение что у вас просто маленький член, — а Том все изгаляется и с собственного бесстыдства оргазмирует. Он в открытую гордился собой и своими природными данными. Его ничто не могло сломать — настолько он непробиваемый, прямо как скала. Стоит ему вспомнить о своих достоинствах — и вот он с упиванием делает новое замечание, выпячивая себя как идеал, к которому стоит стремиться.       — С чего вы взяли? — мистер Смит напрягся, сжал пальцы и очень сильно раскраснелся, он старался держать себя в руках, но непомерная гордыня мистера Реддла просто вводила в ступор.       — У вас рост маленький, — Том подпирает рукой щеку и все саркастично давится улыбкой. — Сто шестьдесят пять? — картинно нахмурился, а следом снова засиял.       — Сто шестьдесят семь! — агрессивно поправляет Ричард мистера Реддла.       — Ну это конечно меняет дело… — засмеялся Том. — Януш, тебе надо подрасти, а то ты как мистер Смит, — следом перекинулся и на сына.       — Меня все устраивает! — победно, но очень мрачно буркнул Януш в ответ.       — Вам обоим противопоказано набирать вес. Вес вообще не стоит набирать, — а Том возвышенно продолжил: — От вашей пипирки останутся блеклые стручки. Горошинки! — заливисто высмеивает обоих.       — У вас комплекс бога? Вы смешной! А почему вы говорите со своим сыном о том, как растряхиваете его мать? — и тут мистер Смит взволновался, переводя взгляд на Януша, который с выражением полного отчаяния и страха смотрел в ответ. Этот мальчик… Смиту показалось: он в беде — настолько крикливый был у него взор, а выражение постоянной обеспокоенности глубоко отпечаталось на его бледном лице. А что если этот юноша вовсе не сын этому странному Тому? Хотя после повторного осмотра обоих, Ричард замечает неоспоримую схожесть этих мужчин. А может они братья? А может это дядя и племянник? Кузены? — гадал мистер Смит.       — Его мать моя дочь, — заметно успокоился Том, с особой радостью говоря правду, которую он готов был объявить всему миру. Он словно хотел этим похвастаться. Хвастаться перед всеми и каждым — не чувствуя ни угрызения, ни совести. Лицо Ричарда разгладилось и натянулось в искреннем недоумении, хотя, на нетрезвую голову до него не доходила вся критичность ситуации — абсолютно и точно нет. Все казалось размытым и как будто во сне. Нравы — смелее, мораль — свободнее, кошелёк — легче.       — Мне кажется или это противозаконно? — нахмурился мистер Смит, пытаясь рассуждать логически, начиная подозревать в мистере Реддле опасного и сумасшедшего человека. А что если у него шизофрения — настолько ярко у Тома проступала аффективная приступообразная неадекватность, обрушающаяся так внезапно и так резко — вспышками. Та самая загадочная, но очень опасная болезнь, от которой умер дядя Чарльз? Если да — то стоит как можно скорее обратиться к кому-либо и заставить фантасмагора-сказочника замолчать. Изолировать. И спасти мальчика заодно — посмотрел Ричард на Януша. — Вас бы посадили в тюрьму. И вашу дочь тоже, — все ещё упирается в здравый, проклюнувшийся так кстати, смысл. Ну какой нормальный человек будет об этом говорить в открытую? Да и кто вообще посмеет заниматься подобными непотребствами? Зачем делать это с дочкой, когда есть столько женщин помимо неё? Из чего мистер Смит делает вывод: Том Реддл провокатор и лгун.       — Только вздумай пойти против меня, — Том сказал это достаточно тихо, но грубо, хватая собеседника за рубашку, поддёргивая к себе импульсивно и агрессивно. — Ты читал Убийство в Восточном экспрессе? — алчно осматривает лицо мистера Смита, находя множество неотвратимых изъянов, на которые просто невозможно закрыть глаза: ох уж эта небритость, черные точки, жирность лица и сальность волос, одежда не по размеру и едкая вонь алкоголя и пота. Это все бросалось в глаза, нос и делало нежному восприятию Тома очень больно. Ричард молчал, так как был полностью поглощён мистером Реддлом, перед ним его охватил животный страх, будто он напоролся не на человека вовсе, а на что-то дикое и страшное. — Так вот. Знай: я могу убить тебя за секунду. Могу пробраться в твоё купе незамеченным. Могу найти твою ненавистную жену и её многочисленных детей. Могу найти твою тетушку Тессу. И я это сделаю — непременно. Мне это ничего не стоит, — самозабвенно искривилась гримаса Тома, он стал походить на что-то невменяемое и неадекватное. — И никто никогда не узнает что это был я. И никакой Эркюль Пуаро или старая-дева Марпл никогда в жизни не раскроют это преступление, — улыбчиво хмыкнул Том, явно чувствуя себя сияющей утренней звездой. — Заплати за мой ужин. В твоём имени присутствует слово «богатство», я думаю, оно присутствует и в твоём кошельке. И поверь мне, я не трону тебя и твою семью, — и Том разжимает пальцы, выпуская потрепанную рубашку мистера Смита. И тут Том улыбнулся, да так искренне и непосредственно — засиял как ребёнок. Он не смотрел ни на кого конкретно. Он стал лёгок как перышко и свободен как ветер. Его отпустила тревога, он снова был доволен собой и происходящим.       Януш не мог насмотреться на своего отца, не мог перестать порицать и, в содрогании, где-то внутри, восхищаться. Вот так просто Том Реддл убеждает людей, навязывает им что-то свое. Он абсолютно неискренний и невыносимо гордый — это даже раздражало, поражало, и желание справедливости неимоверной силой окружало его. Жизнь хочет мистера Реддла, а он каждый раз бьет ее наотмашь по лицу, оставаясь все тем же самим собой. Том осуждает и отрицает чужие пороки, но Януш совершенно четко помнил и знал, что до срока в Нурменгарде Том был самым обычным наркоманом. И принимал он что-то настолько невероятное, что оно превращало его порой даже в другого человека, открывало кладовку для всех чертей, которые гнездились у него в груди, разрывало его понимание реальности. И Том от этого страдал, ровно как и все, кому жилось с ним. Особенно маме, — Януш ненавидел папу в те моменты, когда слушал их разговоры, ненавидел их секс, презирал этот брак. Януш вообще считал, что Том начал спать с мамой под воздействием тех самых зелий, которые он с некой трясучкой вкалывал себе в предплечье, стягивая руку выше локтя каким-нибудь старым и обшарпанным ремнем. Том Реддл — это картинка, это пустышка, это склеенная чашечка, которая уже разбилась однажды, и трещин-то, может быть, и не видно, но вкус клея в чае остался. Он хрупкий, отчего и кажется самым остро-наточенным предметом.       — Пойдем, — Том встает со своего места, обходит мистера Смита и, обрывая с сыном зрительный контакт, без оглядки уходит из вагона-ресторана, оставляя Януша с чувством чего-то незаконченного — с чувством дискомфорта; совершенно одного. И вот он во всем такой. С ним приходишь вместе, а он жестоко бросает. Не ценит ни одного телодвижения и слова в свою сторону. Том не поддает себя и свою жизнь анализу, и как же тяжко существовать рядом с ним. Януш с неким ощущением тревоги и сладкой гнили на языке встает с места, стараясь отодвинуть стул как можно тише, не привлекая к себе внимание оставшихся разгульных посетителей. Без Тома страшно, Янушу кажется, что он не сможет постоять за себя, не сможет сказать гадость, проигнорировать, дать сдачи — нет. Поэтому он старался вести себя диаметрально противоположно — не вызывая агрессии, недоумения и желания прицепиться, но все равно ощущал некий страх, оставаясь в общественном месте один. Люди пугали его. Пугали своими интересами, своими словами, своими зависимостями, своим непостоянством и поиском нового допинга. Януш был не такой, ровно как и члены его семьи. Они были размеренны и текучи как холодная Темза, постоянны до мозга костей, наверное-то, в этом и была эта их вечность, которую Януш оценил как черную жемчужину в океане. Его папа любит маму, его папа любит своих детей. Он видел в Томе множество преимуществ, которых не было у обычных людей.       Мистер Смит резко перестал пить, глаза его были на мокром месте, он словно что-то познал, и Януш смотрел на него, стоя на одном месте как вкопанный, силясь сделать шаг из этого места. Ричард достал бумажник и оплатил все по счету мистера Реддла, с какой-то потерянностью в голосе подзывая официанта. И это было так странно, так показательно, Януш не мог объяснить, что только что прочувствовал. Почему Том себя так ведет? Это же некрасиво, неправильно, даже где-то легкомысленно и по-женски. И тут его разбило на тысячи осколков, прошибло словно током: там, где подавляется воля начинается манипуляция. Тяжело это прознать на себе, тяжело перечить, тяжело выйти из таких отношений и практически невозможно поменяться ролями, потому что такой как Том уже будет не согласен на новую расстановку, — по крайней мере так казалось на первый взгляд. Между осознанностью и пониманием лежит бездна. Можно многое понимать, но не осознавать.       — До свидания, — попрощался с мистером Смитом Януш и наконец-то направился в сторону выхода, не оборачиваясь уже ни на единый смешок или клич. Подпитые посетители стекались друг к другу как мотыльки на свет и Януш был уверен, что Ричард забудет все сказанное Томом, и сможет пережить перенесенное унижение с достоинством, и, возможно, сделает какие-то выводы. Оказываясь в длинном узком коридоре, он заметил, что кроме него в протяженном вагоне нет никого, все двери плотно закрыты, отодвигая колышущуюся шторку, взгляду предстоял вид несущегося ночного пейзажа. Стекло облепил морозец и снежинки, а поезд заметно прибавил скорость, что ни сколько не смущало пассажиров. Януш не знал куда ему идти, ведь ключи от купе остались у папы, а у него, вроде бы, купе номер 27.       Цифры шли на убыль, и когда он подоспел к двери из цельного темного дерева, то золотые циферки сообщали о том, что это одиночное купе номер 27. Януш немедленно постучался уже будучи готовым получить порцию оскорблений, упреков и вообще остаться ночевать в коридоре. Дверь распахнулась моментально, Том выглянул и первым делом осмотрел коридор, а Януш заметил, что мамина шуба уже лежит на просторной расстеленной кровати, и тут Янушу стало не по себе от того, что будет делать Том с маминой шубой. Зачем она ему? Почему он не повесил ее на крючок или в шкаф? Хотелось ее у Тома отобрать, ведь для него это была игрушка. В купе у него невероятно красиво, просторно и очень чисто — он не пожалел денег на свой комфорт. Том осмотрелся и только в самом конце опустил глаза на своего сына, будто бы все это время не замечал его, словно он соринка под его ногой.       — А! Это ты, — даже как-то разочарованно пожимает плечами. — Ну что, насиделся с мистером Смитом? — Том заулыбался. — Выпросил у него мороженное? Или ты с ним заодно присел выпить?       — Не то и ни другое, — устало отмахнулся, понимая, что придется просить. Силия все давала сама, у Силии приятно просить, с Силией хочется быть иждивенцем. С Томом же хочется расправиться, вырвать его наглый язык и попортить лицо: состричь волосы — смыть этот незаслуженный лоск, эту наигранность и спесь. — Я пришел за ключами, — пытается не выдавать своего раздражения, уже видя, как распаляется Том; как пользуется он тем, что на несколько ступеней выше, образованнее и самостоятельнее. Том показывал всегда только одно: ты зависишь от меня больше, чем я завишу от тебя. И эта мысль была не озвучена, но продемонстрирована с особой яркостью, умышленностью и садизмом. Сейчас он расправит плечи и будет издеваться, — так подумалось младшему Реддлу, но Том резко развернулся и скрылся за дверью, а потом послышался звон ключей. «Он что-нибудь потребует за это. Он будет искать выгоду», — думал не переставая Януш, не замечая, что уже и дышать перестал.       — Держи, — протягивает ему руку, роняя ключи в холодную ладонь сына, совершенно ничего не требуя взамен, даже гаденького слова не отпуская. Тома невозможно просчитать. Януш задумчиво уставился на эти ключи, на которых красовалась позолоченная цифра 36. Том всем своим видом показывал как неприятно ему общество сына, тем самым разделил их настолько далеко, насколько это позволил кассир, продававший билеты на эксперсс. Другой вагон.       — Спасибо, — это было сказано холодно и отстранено, Януш не хотел дарить своему отцу прилив гордости, но Том все равно важно заулыбался.       — Тебе в ту сторону, — показывает в противоположный конец вагона. Том увидел, как его сын стал послушно и без оглядки уходить, и вот он — тот невероятный прилив агрессии: как он не понимает? Почему ведет себя именно так? Том хватает его за локоть, на самом деле переживая за него очень сильно, ему не хотелось, чтобы и этого ребенка кто-то трогал, чтобы кто-то смотрел на него и пытался забрать из семьи. — Нет! — поворачивает его лицо к себе снова. — Смотри на меня. Смотри… когда я вижу твои глаза, то у меня ощущение, что они не твои, — Том уткнулся губами ему в висок.       — Перестань. Мне противно, когда ты себя так ведёшь.       — Когда-нибудь все узнают… — таинственно произнес Том, понижая свой голос с каждым словом, растирая в шипение. — Узнают, — он говорил на парселтанге, — что мы — те единственные, кто хранит высшую правду, — от его этих слов по спине прошелся холодок, а волосы на затылке встали дыбом. О чем он?       — Зачем ты все это делаешь? — Януш не понимал, но примерно чувствовал, что имеет в виду его отец.       — Они люди. Их не жалко. Они не могут противиться, не могут защититься, а я не буду себя останавливать, — Том отпустил Януша, отстраняясь, на самом деле желая говорить с ним. — Почему я должен тратить свои деньги? Потому что что? Потому что это правильно? Благородно?       — Ты борзеешь. Остановись, — Януш приулыбнулся, хотя очень хотел ударить Тома. — Сам нажрал — сам и расплачивайся.       — Если бы я транжирил деньги направо и налево, то мы бы шли с тобой пешком! — Том выходил из себя, при этом пугливо прижимаясь к стене.       — Я умею летать, ты тоже, а еще трансгрессировать.       — Трансгрессировать на такое расстояние небезопасно. Лететь — некомфортно. Я хочу, чтобы мне прислуживали. Я хочу, чтобы мне смотрели в рот и смаковали мой прикид! — он был пугающе честен, а еще все осознавал. Он делал и говорил безумные вещи, при этом отдавая себе отчет — это-то и пугало. У Тома нет тормозов. — Мне нравится, когда меня обсуждают. Я люблю их реакции. И я хочу, чтобы они платили за меня. И я могу их заставить. Могу убедить, — он выглядел безумцем, но быть настолько расчетливым и неадекватно развязным — мог только эгоистичный сумасброд. — Я больше не хочу быть ответственным ни за что. Не хочу напрягаться. Я… — Януш даже не желал слушать этот зацикленный на одном себе бред. Беспечный и необремененный, страдающий от безделья Том Реддл, он находил радость в воспоминаниях и поиске своих достоинств и готов часами говорить о них — мусолить.       — Я не хочу и не буду говорить о тебе… — возразил в ответ, а затем резко запнулся и замолчал, начиная прокручивать в мыслях один неозвученный факт. — Хотя… если ты так хочешь. Ты — наркоман, Том! И ты считаешь, что этого никто не знает? Думаешь, я забыл? Думаешь, мама забыла? А твоя мама знала о том, что ты колешь себе в вену? И такой человек как ты смеет осуждать алкоголика? И такой как ты еще смеет что-то говорить? — Януш почти рассмеялся, видя как лицо его отца резко стало недовольным, Том будто бы Носферату, который прятался от обжигающего и смертоносного солнца. — Ты сбежавший уголовник! — без страха наступает на него, ощущая, какое же Том пугливое и неуверенное в себе существо с раздутым самомнением.       — Я завязал, — пытается вывернуться из ситуации, и Януш хотел разгромить отца окончательно и бесповоротно, но Том продолжил: — Ты хоть знаешь, что входило в то зелье? — цинично заухмылялся. — Еще ничто не давало мне такого чувства азарта, счастья и множественной личности как твоя плацента! Да-да, тот самый детский орган, который образуется на матке во время беременности. Детская подушка из множества питательных веществ. Смерть сказала мне ее съесть прямо после того, как достала тебя из моей жены, а я не съел. Я сварил зелье, — и тут Том опустил голову, казалось, он заплачет. — И я сожалею, — ровным тоном продолжил, сдерживаясь, поднимая глаза на своего сына, чувствуя прилив виновности и гаденького телесного стыда перед ним и Силией. — Это все дрянь.       Папу не хотелось жалеть, но Януш был польщен признанием Тома, он зачем-то дурманил себя этим странным органом, что не отдаляло Тома от семьи, а даже где-то наоборот — сближало их всех. И Януш устало закатил глаза, думая о том, что его отец ненормальный.       — И в Нурменгарде я сходил с ума, меня всего трясло, казалось, я умираю, но дело не в зелье… Я так хотел обратно, что я пообещал себе что больше никогда не трону эти штуки, потому как из-за них разрушилась моя жизнь.       — Всё! Хватит! Не надо больше! — Януш боялся, что Том непременно вспомнит и начнет говорить об оборотном зелье и бесчестно примененном Империусе. Какая наглость с его стороны не раскаяться по этому поводу! Но Том замолчал, а потом поднял свое ни разу не красное и ни разу не заплаканное лицо, и в какую-то секунду Янушу почудилось, будто папа невменяемо улыбается ему, как будто говорит лишь об одном: «Я ни о чем не сожалею!». Том понимает, что нужно чувствовать в те или иные моменты, но измениться его заставляет не совесть и не понимание, а его привязанность, его одиночество и страхи. Януш видел, как Том помешан на ней, одно ее слово в данную секунду могло бы изменить не только его решение, но и его настроение, но Силия не разговаривала с Томом. Она не говорила ему о тех проблемах, что имелись в нем, она даже не пыталась его воспитывать, наверное, в этом и была тайна их отношений: Том считал себя принятым, отвергая мысль, что делает ей неприятно. Она же всегда молчит. Терпит. Он ее родитель — он не может быть неправ, ведь родители безусловно и заведомо требуют к себе подчинения, почтения, смирения и уважения. Он ее такой воспитал, он ее такой сделал, а потом разорился, потому что она бросила его, опять же-таки: втихаря. Силия предпочла умереть, чем прийти к Тому в Нурменгард и сказать все, что о нем думает. Янушу захотелось забрать маму, захотелось быть только с ней вдвоем, быть ее мальчиком, быть ее поддержкой и быть ей всем самым приятным и романтичным. Он считал, что она этого заслуживает.       — Ты же сосунок. Что она нашла в тебе? — злился Том и на этих словах уже искренне расплакался. Он правда не понимал, потому и горе для Тома это было невыносимое. — Ты ведь многого не знаешь о ней. Ты даже не знаешь, как ее правильно трахать.       — Ты просто завистливый старый пердун, — его тон сделался приветливым и очень обволакивающе-теплым. — Мне кажется, что именно я знаю ее изнутри, а не ты. А трахаться я научусь, — на этих словах он широко улыбнулся, видя, как Том, побежденный, закрывает лицо руками, как отворачивается к стене, как тому стало тошно плохо. И тогда Януш ощутил это — такой невероятный прилив сил от одного только понимания, что как бы Том не старался — он все равно слабее, ниже и ненадежнее. Было приятно смотреть на то, как он тихо страдает. «Так тебе и надо», — раскаяния души виделись Янушу избавлением и спасением от чего-то страшного и тяжкого. Развернувшись, он стал покидать отца и этот неприятный шумный коридор, в котором все еще витало веселье вагона-ресторана напротив.       — Ты всего лишь моя сперма! — а Том продолжал приходить в ярость и практически истерить.       — Это не совсем так… — пожимает плечами Януш, начиная довольствоваться страданиями своего нерадивого и беспомощного отца, он победоносно хмыкнул, сжимая ключи посильнее, без сожаления и оглядки начиная удаляться.       — Ты гомозигота! — а Том все старается, говорит ему в спину с явной усмешкой. Всё ему нипочем. Даже угрызения совести легко отпускают.       — Почему? — Януш резко оборачиваясь к отцу, даже не задирая голову.       — Потому что мы все родственники, кретин! Будь проклят Ньют и его штучки! — а Том продолжил, стирая с лица оставшиеся слезинки, глаза его улыбались, а губы смеялись, но вот кожа лица и белки все еще были взмокшими и красными. И он скрылся в своём купе, все равно оставив последнее слово за собой.

      Поезд еле ощутимо подрагивал, несся, как могло показаться, с бешеной скоростью, Януш рассматривал газетные строки, где вскользь говорилось о политической ситуации в США, ему стало так тоскливо. Захотелось вернуться в Америку, Великобритания навевала множество калечащих разум воспоминаний. Пересеченная граница в небесах вовсе не чувствовалась, но этот родной ледяной воздух и затянутое тучами небо — сложно забыть. Это ни с чем несравнимая погода, достаточно безрадостная и безликая. Америка была свободна, свободна от Смерти, свободна от Геллерта Грин-де-Вальда. Газетные вырезки пестрили о небывалых изменениях, пророчили новый век уже сейчас. Великобритания будет сохранять нейтралитет с Геллертом Грин-де-Вальдом, который, все же настроен на свою родную Австрию, и пока он набирался сил во Франции, то успел обрести большое количество почитателей среди своего народа. Германия хочет пойти по стопам Джона Кеннеди, выбирая Геллерта, и Янушу казалось это странным. Грин-де-Вальд же желал уничтожить маглов. Неужели Америка видится им такой угрозой? Януш забеспокоился о маме, считая что она влезает в такие дебри, из которых трудно выбраться живым. Он уже мысленно согласился защищать ее и быть рядом, с каким-то недоумением вспоминая о Смерти. Повелитель Смерти? Добилась ли мама чего так сильно хотела? Януш ощутищал власть в руках собственных родственников, которых раскидало по разные стороны земного шара. Думая об этом, ему становилось комфортно и очень гордо, но вместе с тем и необъяснимо страшно. А что если Геллерт объявит войду США? Объявит войду маме. Януш готов бросить все и быть только возле мамы, защищать ее и ее интересы, вести за ручку, даже отвечать за нее на провокационные вопросы, получить пулю в грудь и отсидеть срок в колонии. Откладывая газету, он улегся поудобнее, выключая последний светильник, думая о том, что скоро встретится с мамой. Кто такая Смерть? Зачем ей Силия? Почему именно она? Януш не горел от ревности, как это делал Том, но Януш старался найти ответы на вопросы, которые выбивали эмоции из колеи. Смерть не переубедить, не победить, но можно побудить, можно затащить на свою сторону. Думая о маме, Януш размышлял о том, что его мама самая лучшая, самая умная, нежная и красивая, поэтому неудивительно что даже такое создание как Смерть возжелало идти с ней рука об руку. Том воевал со Смертью, Геллерт воевал за Смерть, но не Силия. Слабая и беспринципная женщина, ее слабость открыла в ней невероятные силы, те способности, которых лишен и Том и Геллерт, — Януш не мог перестать восхищаться своей матерью, поддерживая каждый ее выпад. Он видел ее на пьедестале переодетую в длинную греческую тунику, на голове у нее была семиконечная корона, в одной руке волшебная палочка, а в другой свиток. Силия виделась ему спасителем и освободителем, ему казалось что мамины мотивы благородны и очень жертвенны, за что он превозносил ее в божество. Он представлял, как целует ей руку, просит, нет — умоляет выйти за него, просит разрешение потеснить Тома. Но при всем при этом он ощущал себя брошенным и несчастным — невероятно сильно ему не хватало именно ее внимания, ее ласки, голоса, взгляда, и пускай все это будет не обращено к нему. Ее мягкая и приятная грудь не выходила у него из головы, он впервые так сильно ощутил, как не хватает ему, как скучает, как страдает без мамы. Януш очень хотел прислониться к ее грудям, они влекли его, манили и зазывали даже будучи стиснутыми в несколько слоёв одежды — это была неразрывная прочная связь. Все равно эта знойная ложбинка приковывала к себе все его внимание. Он становился ещё более ранимым и чувствительным, думая о маминых жгучих грудях. Думая о том какие у его мамы прелестные сисечки, такие, что их непременно хочется обласкать. Её грудь давала ему неописуемые ощущения. Януш готов был целовать их, прижиматься лицом и бесконечно долго сосать, не думая в этот момент ни о чем кроме той романтичной любви, что захлестывала сознание с головой. Силия словно чувствовала к нему в ответ нечто похожее и неповторимое, поэтому всегда тянула Януша именно к своим грудям — там где сердце. И Януш ощущал себя беспомощным заласканным грудничком, оказываясь в объятиях мамы. Она дарила ему ни с чем не сравнимое и сильное успокоение, жаркое влечение и тёплую привязанность. В этот момент Силия обостряла в нем все ощущения и чувства, вызывала сильное влажное возбуждение, и ему хотелось: и забраться в неё снова и лелеять как самое дорогое и ценное создание, потому что не было и не будет у него больше такой женщины. Такой, что связана с ним крепкими, пожаром горящими, чувствами. Она всегда будет и останется его любимой мамой с прелестными упивающими его взрослость слизистыми, с мягкой родной успокаивающей грудью, цепкими пальцами, тем же что у него взглядом и звучными убаюкивающими стонами.

*      *      *

      — Не будешь ты любить кого-то другого, — самонадеянно и очень бестактно заговорила Смерть, разглядывая Силию, что сидела напротив, — потому что этот кто-то будет весить триста килограмм, не будет похож на твоего папу, не будет пахнуть тобою, у него будет другой тембр голоса, его руки и ноги не будут такими же как у тебя и вообще вы не будете с ним похожи. На самом деле мы любим «потому что…» и подставляй сюда что угодно, и если это «что угодно», за что ты любишь — исчезнет или испарится — это уже не тот человек, которого ты жаждала, вожделела и хотела. Этой «безусловной любви» не существует, даже любовь к высшей силе имеет определённые условия. То что любим мы — это адреналин, — недобро прищурилась Смерть, начиная теребить собственные волосы. — Сейчас я расскажу тебе о наших чувствах. У нас есть инстинкт самосохранения, его три основные реакции на опасность: бей, беги, замри. То что мы испытываем друг к другу это реакция «замри», как, в принципе, и любая яркая вспышка влюбленности. Замечала же, как теряешься при объекте своей симпатии? — приподнимает бровь Смерть, продолжая заговаривать Силие зубы, пока та думала лишь о том, что Смерть ее обманывает и никакой Том не придет. Большой зал был пуст как никогда, с потолка сыпался снегопад, а затухшие свечи раскачивались в такт холодному ветру. Смерть занимает главенствующее место за преподавательским столом, как бы отказываясь в своей реальности что-то смещать. В отречении на подчинение Силия садится напротив, садится спиной к главным дверям Большого зала, тем самым признавая в Смерти нечто опасное, с чего не хочется спускать глаз. Ученики даже и не подозревают, что сегодня в Большом зале будет происходить самая долгожданная и тайная встреча очень важных для мира людей. — При опасности, — продолжает Смерть, — в кровь выбрасывается адреналин, — Силия увидела в этой женщине того странного врача — у них одно лицо. Силия склонила в загадочных раздумьях голову, не переставая наблюдать за действиями Смерти. Этот нечеловек живет века, знает о людях почти всё, Смерть хороша во многих направлениях. Она этому училась? Она училась у людей? — Адреналин выбрасывается в кровь для того, чтобы бороться, но борьбы не происходит, — продолжает Смерть, замечая на себе задумчивый взгляд собеседника. — Мы этого не делаем. Мы не боремся и не бежим. Тело вынуждено погасить выброс адреналина. Сладкое ощущение мурашек по коже — повышенная глюкоза, — у Смерти расширенные зрачки и Силию это смущает, взгляд из-за этого становится каким-то мертвым. — И как ты думаешь, тело погасит этот выброс адреналина? Ну же, Силия, вспоминай свое медицинское образование, — продолжает умничать Смерть, на самом деле, не собираясь давать и слова вставить. — Эндорфины! — Силия немного приулыбнулась, опуская глаза, сдаваясь под давящим взором Смерти. — Адреналиновый выброс погашается выбросом эндорфинов. Эндорфины возвращают сахар в норму. Перепад этих гормонов и несет в себе то чувство страсти и влюбленности, той эйфории. Ты знаешь что такое эфндорфины на самом деле? Думаешь это гормон счастья? Да как бы не так! Эндорфин — наркотик, производимый собственным телом для того, чтобы минимизировать боль, снять стресс и дать организму прийти в норму. Так вот: полученный тобою и мною, или тобою и Томом, или Янушем и тобою, или в другой вариации — выброс адреналина, погашенный эндорфином — та самая любовная горячка, наш с тобой кайф.       — Таких как ты больше нет, — начинает издалека Силия, цепляясь за нечто интересное, — но откуда же ты знаешь строение собственного члена? С чего ты взяла, что имеешь дорсальные вены? Дементоры?       — Людям проще — их много. Они вскрывают трупы, я же не могу вскрыть дементоров. Они не я. Поэтому я просто изучал себя и до сих пор изучаю.       — Ты отрезал себе член? — все понимает Силия.       — Какая жалость, а он все отрастал и отрастал, — сверкнули глаза Смерти и она кровожадно заулыбалась, смущенно прикрывая лицо, вызывая у Силии ровным счетом — ничего, кроме какого-то специфического уважения. Оно пытается познавать не только окружающих и мир, но и себя, и ему, в отличие от всех остальных более не с кем обсудить свои особенности, трудности, знания и, возможно, болезни, оно даже не уверено в своей анатомии, возможно даже не знает, что за вещество течет по венам. — Мое тело желает быть нетронутым, желает быть нерезанным и неизведанным, поощряя меня возможностью его просто-напросто менять и изменять.       И тут Силия отчетливо поняла, что Смерть даже не знает кто оно такое и по каким законам живет. В ней или нём было немыслимое количество преимуществ, которым совершенно невозможно не завидовать, но вместе с тем Смерть вызывает какую-то особую жалость и сочувствие. Оно такое умное, такое великое, но такое непризнанное, зажатое и неизвестное. Силия видит, как Смерть убирает руки от своего лица, а глаза у него блестят, он плакал то ли от насмешки, то ли от горечи, которую постоянно испытывает, с которой постоянно живет. Тогда у Силии рождается только больше вопросов, она приподнимает вопросительно бровь, надеясь на очередное откровение, видя в Дане беспринципную и холодную личность. Силия опускает глаза, начиная рассматривать свои ногти, не в силах терпеть общество Смерти так долго, Силию всю скручивало от ожидания. Она безмерно сильно хотела увидеть сына, прижать его к груди, поцеловать и оказаться в его объятиях, затем приласкать Тома, но эти мысли рождали душевные муки и противоречия. «Я поступаю неправильно. Нечестно. Жестоко», — резко поднимает взгляд на Смерть, сталкиваясь с ее непринужденностью и постоянной издевкой в лице. У этого создания очень пугающее лицо, жуткая ухмылочка и внушающая личность. Она глобальна настолько, насколько это можно себе представить, — у Силии затряслась в страхе рука, унять тремор оказалось непосильной задачей. «Выброс адреналина», — все прекрасно понимает, пытаясь скрыть свою дрожь хотя бы от собеседника, думая все это время лишь о себе и своем комфорте. Смерть теряет Силию. Теряет ее интерес, давно потеряла доверие и никогда не имела уважения в ее глазах, но каждый раз Смерть дает понять, что только она может дать мечтаемое и исполнить даже самое заветное желание. Отвергнутый Дан.       — Вот, — Смерть выставила на стол маленькую ампулу с совершенно прозрачной жидкостью, тем самым возвращая себе первенство, важность и внимание. — Тут ровно один кубик — полный маленький шприц. Это одна доза, — голос Смерти стал очень назидательным, практически самодовольным. Смерть улыбается, стоит Силие посмотреть в ее лицо. Опуская глаза на ползущую руку Смерти, Силия видит, как длинные пальцы приближаются и приближают неизвестный пузырек. Стекло звонко скребется по ровной поверхности стола, жидкость в ампуле ходит ходуном, ровно как и пальцы Смерти, нисходящие на неконтролируемый ответный тремор. У нее ледяная кожа. Удивительно ледяная. Силия вновь смотрит на Смерть, после чего та, также улыбаясь, возвращается в свое непревзойденно-небрежное положение, откидываясь на спинке своего позолоченного трона полностью, прижимая пальцы к ярко намалеванным губам, другой рукой начиная теребить свои длинные волосы.       — Что это? — Силия все же кормит Смерть и ее самолюбие, задавая ожидаемый вопрос, даже не прикасаясь к неизвестной ампуле, прозрачная жидкость которой пришла в зыбкое равновесие.       — Это гормон, стероид и антитела — называй как хочешь. Совершенно особый и неповторимый глюкокортикоид, имеющийся только в моем организме, организме дементоров и моих потомках, — говорит и сияет от того, что это произносит, медленно приближаясь, кладя руку на столешницу, повелительно и нападающе ее приближая. — Этот гормон принадлежит твоему отцу, — указывает на ампулу. — Вколи его своему Мистеру Президенту и вылечишь его, — Смерть посмотрела куда-то вверх, карикатурно выдавливая из себя задумчивость. — Вылечишь, примерно на две недели, следом дозу нужно будет повторить.       — Почему ты не даешь собственный глюкокортикоид? Почему глюкокортикоид Тома? Почему не мой? Чем они отличаются? — Силия берет пробирку и начинает рассматривать, примерно понимая суть представленных вещей.       — Концентрация разная. Для Мистера Президента больше всего подойдет глюкокортикоид Тома. Потому что они оба мужчины. Половые особенности влияют на приживаемость и силу. У тебя самая слабая гормональная система из всех нас, что обусловлено не только твоим полом, но и человеческой матерью, — она говорила не просто как врач, а как самый настоящий доцент. Великолепно умное существо, Силию привлекает такая научная заносчивость Смерти, это вызывает внутреннее чувство гордости, зависти и самое настоящее возбуждение. — Если вколоть мой чистый гормон в мистера Президента, то… — Смерть даже в лице изменилась, исказилась и очень напряглась. — Предполагаю, что его кровь загустеет, а голова взорвется, — наконец-то договорила, вводя Силию в сильнейший ужас от услышанного. — Но я могу колоть тебе свой глюкокортикоид и тогда дарую тебе возможность быть бессмертной как наш сын. Но это временный эффект, так что не обольщайся. Всё имеет временный эффект, если не даровано изначально.       — Ты хочешь, чтобы меня убили? — наивно улыбнулась Силия, наблюдая как действуют эти манипулятивные угрозы.       — Нет. Поэтому я тебе все это и рассказываю.       — Мистер Президент станет здоров и живуч… — Силия, воодушевленная и счастливая, встала со своего места, пряча ампулу.       — Ты вкладываешь в него столько надежд… — в этом голосе была ревность и самый настоящий упрек. — Ты готова убить нашего сына, подставить его голову и размозжить ему мозги — лишь бы спасти святую фигуру Президента Кеннеди…       — Януш бессмертен, ему нечего терять. И я буду с ним. Люди так хрупки, я думаю, с моей стороны очень благородно спасти Мистера Президента.       — А если Джон Кеннеди не оправдает твоих ожиданий?       — Оправдает! — Силия злится, она даже и слышать не хотела о том, что ее желания могут не сбыться. Она как никогда чувствовала подступающие великие и глобальные изменения.       — Ну да, помимо Джона Кеннеди есть еще и Роберт Кеннеди, Эдвард Кеннеди и отец семейства Патрик. Будешь колоть глюкокортикоид каждому? Будешь растить их как цветы на своем подоконнике? — упрек за упреком, с языка Смерти слетает только ядовитая интонация, которая по нарастающей становилась все более агрессивной и раздраженной. — Тебе придется очень постараться, чтобы получить от меня столько этих ампул, сколько тебе понадобится, — лицо Смерти в раздражении искривилось, голос погрубел и даже через всю эту женственность в ней отчетливо проступил спрятанный мужчина, которого только больше раззадоривали собственные домыслы и догадки.       — Я думала мы заодно, — выбивает Смерть из колеи, заставляя остановиться и прекратить нападки. — Я думала тебе важна я, наш ребенок и моя целостность. Если нет, то я просто все брошу и предпочту умереть, — Силия ликует, видя как прогибается и смиряется под этими словами негибкая и регидная Смерть. — Только ты можешь все это осуществить. Не Джон Кеннеди, ни я, — делает Смерти самые яркие комплименты, подстегивая ее значимость. — Я думала, ты понимаешь это, — лицо Силии стало прискорбным, на что Смерть явно раскаялась и почувствовала себя очень и очень глупо. Смерть обходит длинный стол, берет Силию за руку, обнимает и прижимает к себе, рассматривая, как пальцы вплетаются в ее длинные и послушные волосы.       — Максимально эгоистичные и американские желания, — приподнимает ее лицо за подбородок, какое-то время с интересом смотрит в глаза, требовательно обхватывает ее щеки ладонями, желая чтобы Силия смотрела на нее не отводя взгляд. Силие это дается с каждой секундой тяжелее, безудержно и деспотично Смерть прикасается к ее губам своими, обдавая кусающим кровожадным поцелуем, ощущая приятное тепло от одного факта обладания. Силия сопротивляется, но от немощности приходит в ярость, вынужденная все это смиренно проглотить.       Она чувствовала что-то неладное, когда чье-то размеренное дыхание сбивалось на волнительное и хаотичное, она предчувствовала и глубоко в подсознании слышала стук его каблуков, ей казалось, что она слышит его голос. Силия моментально бросает взгляд в сторону главных дверей из Большого зала, мечтая убедиться в том, что всё помыслимое ни разу не фантазия, а самая настоящая интуиция и способность чувствовать другого человека даже тогда, когда он находится по другую сторону коридора. Том сбивался, бежал, затем резко останавливался, осаждая сам себя, — напоминая себе о том, насколько важно ему быть в своем нерушимом дорогом образе, а еще он с презрением поглядывал на своего сына, посмеиваясь над его гнетущим ожиданием. Януш тяжело вздыхал, нервничал и сердце колотилось в нем жестяным барабаном. И вот Том делает вид, что ему нечего терять и что он совершенно бесстрастен и не подвержен людской нетерпеливости и мнительности, но Том старался всегда быть на шаг впереди своего сына, готовый от любого шороха или постороннего звука сорваться на скорый бег — настолько его нервы были накалены и раздуты. Ему в голову стали забираться странные мысли, он представлял, как закроет Януша в каком-нибудь чулане, запрет в кладовой или подвесит за большой палец в подземелье — хотелось от него избавиться, скинуть как камень на холодное дно. «Ты меня нервируешь. Ты меня раздражаешь», — не сводил с него косого прищура, ожидая в каждый момент: стремительного подвоха и предательства — выстрела в спину. Ему ведь ничего не стоит расправиться с ним, Януш просто не подозревает о своей силе, его потенциал не раскрыт. Он был тем самым конкурентом, от которого просто невозможно сокрыться или обогнать. «Том!», — они оба услышали ее звонкий крик, и тогда он обескураженно взглянул на своего сына и с секунду они тревожно смотрели друг на друга, осторожно и поджидающе. И Януш уже видел эту огромную закрытую дубовую дверь, а еще он видит своего отца и как недобро искривились его губы, а этот пугающий колющий взор доставлял самый ощутимый дискомфорт. Это ожидание, казалось, вот-вот разразится громом, Януш ничего не смог понять, настолько быстро все произошло. Том незаметно и почти не шевелясь, цепляясь в него убийственным взглядом, достал волшебную палочку — искрометно бросая в его сторону свое самое лучшее и любимое заклятье. Он сделал это не исподтишка, но очень агрессивно и тихо, без какой-либо жалости или горечи, он смотрел и все это время загадочно выжидал. У Тома глаза спереди — он хищник. Это была секунда. Долгая секунда и моментальная смерть. Януш повалился бессознательно на пол, после чего Тома отпустила донимающая агония вечного и неизбежного — выматывающего соперничества. Оставив побежденного на холодном вымощенном полу, Том наконец-то без стеснения и скованности сорвался с места, одним взмахом палочки отворяя двери Большого зала, перед этим, непременно, останавливаясь, делая вид, что все это время он добирался размеренным высокомерным шагом. Только маленькая одышка выдавала его взбудораженность и возбужденность. Там за дверью таится главная мерзость, тайну которой он не намерен хранить в себе. Он гордо и очень самолюбиво заходит в Большой зал, привлекая к себе внимание несвоей шубой, что незамедлительно подмечает Смерть. Он будоражил в ней самые жгучие и разношерстные чувства, она приходила в какое-то страстное неистовство, наблюдая на нем эти шелковистые дымчатые меха, выглядел он лучше всего именно в мехах. Это было в чем-то очень по-первобытному дико и вычурно, кричаще-элегантно. Сколько бы она не смотрела на своего сына — каждый раз удивлялась его выходкам, не понимая откуда у него все эти нездоровые пристрастия и такие вульгарные вкусы. Если его можно описать одним словом, то это было бы — эксцентричный. Ну настолько он своеобразный, настолько эксцентричный и бурный, что на него не отреагирует только слепой. Он замечает ее взгляд и улыбается самой кривой и злостной ухмылкой, чувствуя в себе внутреннее могущество, страсть, которая над многими имеет власть. Ему нравится, что она смотрит на него так, даже не смотря на то, что он все знает — все равно нравится. Нравится нравиться. Даже таким как она. Том считал, что она восхищается в нем тем, чего не хватает ей самой, при этом Смерть уже совершенно четко подмечала, что Том выглядит даже в чем-то нелепо. Вот она — та самая пыль, которую умело можно пустить в глаза первым впечатлением, которое будоражит все сознание и напрягает все импульсы, а потом это возбуждение идет быстро на спад, оставляя только обескураживающее и расслабляющее трезвое ви́дение, а за ним и следует разочарование. «Я всем расскажу», — глумливо улыбается Том, радушно раскидывая руки в стороны, делая вид, что очень рад встретиться со своей пленительной мамой. Как обычно она выглядела неописуемо роскошно, а ее этот взгляд — такой же как у него: скрывающий самую настоящую ненависть. Смерть держит Силию за предплечье, пока та только с полными страха глазами таращится на него — это показалось Тому неподдельно странным. «Я ненавижу и тебя!», — направляет на Смерть палочку, без раздумий желая маме скорейшей гибели, в глубине души надеясь, что его истинное черное желание пронзит два ее разнополых сердца и оборвет все связки. Мама, которая его бросила. Мама, которой он оказался не нужен. Мама, которая постоянно лезет и отбирает каждую полюбившуюся вещь. «Я уже слишком стар для того, чтобы меня воспитывали», — делает выпад вперед, бросая в Смерть яростную Авада кедавру, где-то в груди по-детски непосредственно разрываясь на части от счастья. От мести. От причинения боли. От причинения унижения. Гадкая-гадкая Смерть. Омерзительная и оскорбительная. Как ее земля носит? Не поведя и бровью, а только вопросительно склонив голову, она вытягивает свою ослепительно белоснежную ладонь, на пальцах которой яркими полосами мелькают ее ногти. У нее не рука, а ручища, похожая на самого обычного акромантула, если его уменьшить раз в сто десять. Она подавляет его импульсивный и эксцентричный выпад, ловя смертельное заклятье как теннисный мячик, полностью расщепляя, не оставляя даже и воспоминаний о темной и убийственной магии. Невероятно сильная особа — это видно по одному ее взгляду. Она подавляет Тома своим, искривленным гримасой насмешки, лицом, заставляя впасть в такое глубокое отчаяние, что оно просто вырывается из него оглушительным истеричным криком, а затем он агрессивно вскинул руками, раскидывая и ломая факультетские столы, разбрасывая деревяшки по разные углы, все еще не зная как высказать свою накопившуюся ярость.       — Разочарование… — незадачливо поворачивается Смерть к Силие, все еще цепляясь за нее, не обращая внимание на своего экстравагантного, и требующего внимания, сына. — Ты видела в своём муже что-то такое брутальное, что-то такое мужественное, а потом он стоит на четвереньках со страпоном в попе: «Трахни меня! Трахни меня в задницу!», — с особым изощрением пародирует. — Какого черта? Что происходит? — насмешливо поворачивается к уже заметно разъяренному Тому, который продолжал в неиссякаемом раже крушить ей Большой зал. Он невербально посрывал картины и гобелены — изорвал их, с полным ярости и ненависти криком швырял в свою мать, а до нее это не долетало. — А когда Том явился спустя много лет просить должность ЗОТИ… — высокомерно указывает на него пальцем, смотря только на Силию, не обращая никакого внимания на все те старательные истерики Тома и его бешенство в ту самую секунду. — Ты бы его видела! — злобно и бессердечно расхохоталась. — Твидовый замшелый костюм, уродливое расплывшееся лицо… от меня у него не осталось — почти ничего, — важно бросает в его сторону свой твердый и непробиваемый взгляд.       — Почему ты не сдохнешь?! Просто не сдохнешь?! — он так кричал, что даже поплохел — покраснел, сначала голос его был наполнен истерическим огнем злобы, затем Том холодно оторопел, наблюдая ее, полную насмешки и безразличия, реакцию, — что выводит его только сильнее, он хватается за голову, начиная нестерпимо бесполезно и беззащитно рыдать, считая, что не может от этого сбежать, скрыться и навсегда стереть из памяти.       — Твои мысли мне говорят: «Ты не знаешь каково это жить с чувством столь сильным, что оно хочет всего, но не может получить ничего», — она озвучивает его недосказанные и все еще непонятые им самим чувства. Смерть понимает его гораздо больше и быстрее, чем он сам, кажется, она предугадывает и читает его как раскрытую книгу. Силия резко поворачивается и смотрит испепеляюще на Смерть снизу вверх, поражаясь услышанному хамству и похабным скабрезностям, сочувствуя и сожалея только своему дорогому и любимому отцу. Пошлая Смерть не понимает в человеческих чувствах ничего, вместо этого она с особым изощрением доводит теперь и своего сына, заставляя Силию томиться и ощущать на себе ее запирающие цепкие когти.       — Ты омерзительный! Не трогай меня! Можешь показать воспоминания кому угодно! Я ничего не боюсь, — со всей силы бьет Смерть по лицу, вырываясь и оставляя у Смерти ощущение неправильности и полнейшего разочарования и шока, ей казалось, что она все делает правильно. Она приложила прохладную, исходящую в дрожи руку к своей горящей и саднящей щеке, ощущая самую настоящую боль, не понимая откуда она идет. Это психосоматика? Анальгезия поддается излечению? Почему какие-то действия вызывают боль, а какие-то нет? «Силия, с тобой мне больно», — не находит сил, чтобы сказать это в слух, начиная ненавидеть своего сына, замечая, что ее выдержка так непозволительно и удивительно шатка, что это просто непростительно. Смерть еще никогда так сильно не желала щелкнуть пальцами и размозжить голову своему старшему непутевому сыну. Она видела с предельной четкостью и яркостью эмоций то, как та самая женщина — странная и родная, бросает ее в такой момент, показывая свое самое неприкрытое и горделиво выпячивающее пренебрежение, а еще и самый откровенный протест.       — Прости меня. Прости, — бросается Силия Тому на шею, а он в ее руках только больше принимает неспокойное состояние, ощущая ни с чем не сравнимую обиду и тот гнездящийся панический страх. — У меня не было выбора… — она пытается перед ним оправдаться, словно прямо сейчас она сбежала с их высокого холма в Литтл-Хэнглтон. Гладит его по спине и без конца напевает какую-то мелодию, в самых закромах сознания понимая, чего лишается, от чего ее внутри немного от отчаяния и слез начинает лихорадить, поэтому ее тоненький голосок проседает, дрожью рябит. Она не понимает, как так случилось, что все под угрозой самой настоящей войны. И эта война внутри ее собственной семьи. Что ей нужно сделать, чтобы все это прекратилось? Том заметно успокоился, его дыхание выровнялось и он победно отстранился, ощущая спад и прилив любых эмоций, пребывая в шоке от произошедшего с ним. Это было наваждение, за которое ему немного виновно — немного стыдно, Тому полегчало, как только Смерть разочарованно поджала губы, казалось, он видел ее одинокую слезинку, которую она тут же важно стерла, и молча, но очень высокомерно отвернулась. Эта слезинка мерцала в ее пальцах будто самый настоящий переливающийся камушек, — свет преломлялся как через призму, позволяя играть всеми цветами радуги, который Смерть перекатывала в руке как шарик. Но, скорее всего, Тому это только показалось. Он неповторимо быстро пришел в себя, стоя, вцепившись в Силию, склонившись к ней и положив подбородок на её плечо. Он думал о странных, но очень спокойных вещах.       — Том, — заговорила вдруг, неожиданно для всех Смерть, делая к нему уверенные, но немного покачивающиеся шаги. — Прости меня, — смотрит на то, как он выпрямился, уставился на нее с абсолютно бесстрастными глазами и уже почти бледным лицом. Она подошла к нему еще ближе, положила руки ему на плечи, прощупывая мягкость и приятность нежной шубы, и плавно заскользила по ним вверх, достигая его лица, у нее в голове было столь же много странных мыслей, но в какой-то момент она ясно прочувствовала насколько ребенок не виноват. Она улыбалась ему очень мягко и покровительски, пока он, ошарашенный ее видом вблизи: она была похожа на изысканную силиконовую куклу — на очень красивую силиконовую куклу, не сделал к ней ни шага, кладя голову уже ей на плечо, обвивая руками, обнимая свою маму так безмятежно и умиротворенно, что Том почувствовал расслабляющую душевную пустоту. Как будто у него что-то давно умерло к ней. — Назови меня мамой, — низким шепотом говорит это ему прямо в ухо, испытывая на себе его излишнюю близость, пробирается пальцами в его волосы и без конца чешет ему кожу головы. Он казался таким спокойным, почти безвольным и неживым — не опасным и подавленным, а затем, в какой-то, ничего не предвещающий, момент, Смерть почувствовала, как его рука схватила ее внизу, да с такой силой, что, казалось, Том в ярости снова. Он сгребал все ее тайное достоинство, желая расплющить и просто-напросто оторвать, задавая своей голове риторические вопросы, одновременно исчерпывающе улыбаясь Смерти в плечо, а затем он отстранился так, словно ничего не было, только на этот раз у него была улыбка, полная какой-то опасной мерзкой насмешки. Всего лишь мимолетная встреча с зыбким подтекстом — это были неуловимые и ускользающие секунды, в которых Смерть поняла, что сотворила себе врага, — но все это осталось незамеченным чересчур посеревшей и ослабевшей Силией.       — Хочешь примерить? — а голос у него до неприличия томный, а взгляд неморгающий и цепляющий, Том незамедлительно стягивает с себя этого песца, галантно помогая своей маме облачиться в королевские и такие ласковые теплые меха.       — Где мой сын? — Силия заметно занервничала, притягивая к себе все их внимание. Она на них так смотрела: с таким забитым возмущением и бессилием, что даже расплакалась, полностью стерлась как любовница, оставаясь несчастной матерью. Она винила себя во многом, но понятия не имела, что ее мальчик может не прибыть сюда. Ее отрада. Ее отдушина. Частичка самой непередаваемой и искренней любви. Источник постоянного и бездонного счастья. Милый мальчик. Родной сын. Смотря на них обоих, Силия не могла поверить в то, что это отцы ее ребенка, которого каждый из них воспринимает так неоднозначно, так без жалости и без любви. Они про него забыли. Януш им был не нужен. Им не нужны даже они сами.

      На той стороне так много лиц, все они смотрят, все они, как будто знают и узнают, машут руками и встречают. Улыбаются, а некоторые с особым цинизмом провожают и абсолютно все трогают и дотрагиваются. Они зовут его другим именем, он не слышит всего того, что вырисовывали их губы. Его обнимает какая-то женщина и что-то шепчет на ухо. Кто это? У нее шелковистые яркие волосы. Януш слышит чей-то голос, та женщина, что с такими крепкими объятиями повисла на нем — моментально отпустила и со страхом и неприятием, смотрела ему за спину, ровно как и все эти люди. Он постепенно остался один, они разбежались в разные стороны, оставляя его одного на странной призрачной платформе. Шорох, — кто-то делает это специально, ведь это место абсолютно немое, лишенное всякой возможности услышать тех, кто обитает на другой стороне — странной и нераскрытой стороне. Это все невозможно. Януш оборачивается, застывая в пробирающем до костей ужасе. Гигантская белая фигура, почти полностью сливающаяся с местностью всей призрачной платформы. У него огромные острые ветвистые рога, что были черны, ровно как и длинные ресницы — жуткое создание, оно протягивает руку, хватая Януша покрепче и посильнее, и этому созданию невозможно воспротивиться или сопротивиться — оно потащило его в противоположную сторону, но сколь бы не оборачивался Януш по сторонам — не видел ровным счетом ничего, кроме густого белого тумана, который непонятно где начинался и непонятно где заканчивался. Прикосновения когтистой руки напоминало сомкнутые наручники, — оно делает больно, у него четыре пальца и яркие черные когти, которыми можно драть наживую, кажется, Януш увидел на самых кончиках высохшую побагровевшую кровь. Оно сутулится, но ходит прямой уверенной походкой, конечности неестественно длинны, у него слабо, но заметно проступают позвонки и тазовые кости. Это Смерть? Он распахнул глаза лежа на холодном каменном полу, по мере пробуждения Януш все сильнее ощущал боль, которая съедала ему затылок. Моментально привстав, он испытал слабое пьянящее головокружение, на волосах что-то налипло и оно отяжеляло, холодило и неприятно мучило, касаясь своих волос на затылке, Януш размазывает остывающую кровь уже по своим пальцам. Дотронувшись, он моментально испытывает жгучую резкую боль, прощупав пострадавшее место, он находит рассечение в нижней части затылка, видимо, когда он падал, то неизбежно пробил себе голову. Ему стало неизбежно казаться, что его голова похожа на яйцо, что с каждым ударом скорлупа его черепа трескается. Он испугался потерять свои мозги, что при последующем падении из него они вытекут и больше он не сможет встать на ноги после очередного фатального выпада со стороны Тома. Как убить Смерть? Достаточно ли распилить ее теменную кость, достать мозг и раздавить? Перед глазами пустой коридор, в котором ни души, дальним эхом до него сквозь сонное сознание доносятся чьи-то несуразные вопли, затем грохот, от чего у Януша прихватило затылок, и с новой силой закрутилось перед глазами. Ему стало неимоверно страшно умирать: попадать в лапы того страшного белого существа. Оно вывело его из-за Грани, оно такое страшное чтобы пугать другие души? Что это за странное место, где царит полная тишина? Белый бог без промедления отыщет среди снующих душ одну живую и бессмертную, чтобы обратно перевести через Грань. Януш все думал и рассуждал об увиденном во сне. У Смерти было неподвижное лицо, кажется, не было гениталий, оно, по воспоминаниям, увиделось бесполым, слепым, немым и глухим, огромным, привлекательно страшным и слишком худым. Кто-нибудь кроме него видел Смерть такой? Он все не мог отойти от встречи с Белым Человеком.       — Где мой сын? — голос мамы, Януш, с потерянным видом моментально поворачивается в сторону звука, безошибочно угадывая то направление, с которого он сбился. Мама! Милая любимая мама, он испытал самую искреннюю нежность от одного только ее голоса. Рана на голове уже перестала болеть, а голова все еще шла кругом, от чего встать на ноги показалось целым испытанием, помещение будто бы играло с ним в злую шутку: стены раскачивались, двери менялись местами, Янушу показалось, что он отчетливо видит, как один коридор появляется на месте глухой стены и наоборот: появляется стена на месте некогда длинного и широкого коридора. Упершись о стену, она казалась мягкой и плывучей, текучей, но Януш без прикрас видел распахнутые двери Большого зала, раскачиваясь как каное в знойный штормовой день. Две высокие фигуры, рядом с которыми стоит мама, Януш ни с чем не спутает силуэт отца, он стоял в данную секунду спиной, а лицом к нему кто-то стоял, кто-то, облаченный в мамину шубу. Янушу стало невменяемо страшно, словно кто-то доводил его до белого каления. Их становится больше. Сумасшедших извращенцев становится с каждым вздохом больше. Они размножаются и продолжают свои династии извращений. В какой-то момент ему стало так гадко, он хотел отрицать собственную причастность, он ведь не выбирал, его заставили. Януш смотрел на маму и двигался на ее нерушимый притягательный образ, видя ее голые — неприлично голые ноги, которые обрамляли не ее туфли, на ней облегающе сидел короткий приталенный пиджак, который скрывал лишь ее филейные части — Смерть одевает ее в свои злополучные тайные наряды, которые не решается надеть сама. Какой контраст: наверху она вся закрытая и неприступная, а все что ниже было так вызывающе откровенно, так зовуще, маняще, притягивающе. Он думал о маме с животной страстью, почти с ужасной похотью, желая ее, желая ее внимание, ее ноги, руки — всё. Он даже свалился на пол, чтобы, подползая, заглянуть ей под юбку, она подумает, что ему нехорошо или что он ползет исключительно для нее. Его со страшной силой заводила та мысль, что она сядет ему на спину, он бы хотел, чтобы его спина была обнаженной, чтобы он, сосредоточившись, мог ощущать ее промежность; ощущать то, как разделяется Силия надвое, как перекатывается с одной ягодицы на другую и трется своими нежными теплыми прелестями. Ее ноги становились все ближе и ближе, она казалась по сравнению с ним просто статуей, он смотрел на нее настолько снизу, что у него затекла и заболела шея. Ее эти пленительные ноги, их плавные контурные изгибы, пластично сидящий пиджак и агрессивные туфли. Почему никто из них не смотрит вниз? Они все поглощены собою, они о чем-то бранятся. Януш протягивает руку и неожиданно хватает маму за горячий напряженный голень, Силия моментально опускает взгляд, ее лицо тут же приобретает мягкие очертания, его мама так странно выглядит, прямо также, как когда Тома посадили в Нурменгард. Силия очень бледна — нездорово бледна, она словно голодала несколько дней, и это делает ее какой-то по-особенному страстной, ненормальной и у нее в глазах стоит некий пошлый азарт, а взгляд не выжидающий, а нападающий, Януш испытал к ней ни с чем не сравнимое ошеломляющее влечение, его всего скрутило, голову отпустило, он ощутил упоение, легкость и желание ласки. Он ждал, что она посмотрит на него, хотел быть замеченным, а не просто вспомненным.       — Януш, сынок, — поспешно опускается к нему, падая коленями на ледяной камень, колко хватая за шиворот, следом за грудки; зацеловывает ему личико как в раннем детстве, хаотично оставляя чуть ощутимые влажные следы сначала на щеках, затем на лбу, чмокнув в выступающую переносицу, жадно и нетерпеливо приклеивается в его губы сладким измождающим поцелуем, пробуя своего сына на вкус, придавая интимности и взрослой перчинки в их тесные ласки, пробует Януша на запах, на ощупь, вызывая у Тома и Смерти смешанные, но родственные по негодованию чувства недовольства и разгромленности. Это было разочаровывающе и очень шокирующе. Его руки разгульно блуждали от её лопаток, спускаясь осторожно и медленно, но дрожаще по длинной талии вниз, попутно прихватывая линию позвоночника скользящими лёгкими прикосновениями; стискивает в удовольствие её бедра, сжимая ягодицы в нахлынувшем бурей возбуждении, трется о её ложбинку пальцами, что делит мягкую задницу пополам. А Силия прилипла к нему рот в рот, вжимаясь губами и телом так сильно, что он слышал, как мимолётно клацнули их зубы, даёт ему потираться и щупать свой зад, попутно притягивая Януша ближе, деспотично сжимая его светлые выглаженные лацканы. А потом Силия потерянно отстранилась, встала на ноги, помогая и своему сыну, заглянула ему в глаза, а он и засмотрелся. Она улыбалась. Его мама улыбалась, пока глаза ее заполонились влагой. Он чувствовал к ней ничем неизмеримую вопиющую любовь; он захотел её столь же сильно и неконтролируемо как и всегда. Она с ним так нежна, так ласкова, в ее объятиях он чувствовал весь мир. Неповторимая женщина и самая-самая родная. Ей хотелось простить все. Она была где-то у него в душе — в самом сердце. И ему хотелось брать её то импульсивно страстно, то нежно и бережно, при этом всегда одинаково сильно. «Мамулечка», — и он не сводит с неё глаз, с замиранием ловит каждый вздох и подрагивание ресниц. Она показалась ему несчастной, очень уставшей и выжатой. И он ненавидел. Ненавидел всех и вся, что доводили эту его самую родную и желанную женщину до изнеможения и нескончаемого стресса. Он хотел подарить ей мир и спокойствие. Берет ее за ручку. Хотел что-то сделать для неё, при этом оставаясь всегда на шаг ниже и слабее. А затем она исчезла: отвернула взгляд, отпустила пальцы, что хватали его неистово и резко. Она больше была не с ним, и Януш вспомнил, что он не один. С ней всегда был Том. Всегда эта обуза. Этот тяжёлый и неуправляемый балласт.       — Мой дорогой, — кинулась Силия теперь уже на шею к своему Тому, который, обманутый, стоял все это время позади и нервно наблюдал, раздуваясь от немой озлобленности; Силия прижалась своей щекой к его широкой груди, чувствуя все то недовольство, которое рождено в нем ревностью и гордостью. Притягивается к его лицу и целует осторожно в бледнокожую щеку, поворачивая Тома к себе. Нужен, важен, любим и совершенно точно обожаем, — рядом с ним она испытывала всё самое противоречивое, всё самое скандальное, сальное и грязное, но такое искреннее и сексуально сильное. Его лицо не попортило недовольство, его лицо не попортил возраст, его лицо портят лишь гнетущие, поражающие своей разрушительностью, эмоции. Она трогает и всматривается в то, какой же Том своеобразный, нелепый и вздернутый.       — Не надо, — шепчет ему в губы, наклоняя к себе, прилипая к его лбу своим, утопая в его умопомрачительном недергающемся взгляде. — Не злись, — медленно произносит, и стоит ему приоткрыть свои уста, как она дарит ему несравненный чувственный поцелуй, выражая в нем все свои чувства, которые просто позорно было бы озвучить; позорно признать их к такому как Том, позорно вообще признать кто он для неё, но тем не менее это не отдаляло их и не делало его в её глазах хуже. Обнимает, практически налезая на него, наползая, кидаясь и готовая безрассудно отдаться ему прямо там, её рука непроизвольно спускается по его спине до самого крестца, чтобы неожиданно и резко схватить за ягодицу, Том аж весь вздрогнул, а она продолжила наглаживать его попу. И ничто не могло изменить её желаний по отношению к нему.       — Я… — пытается ей что-то сказать. — Я… — все ещё выуживает секунду, когда её губы отлипают с причмокиванием, хочет что-то выдавить из себя. Стоит как оглушенный и не шелохнулся и не набрался мужества к ней притронуться. Её мокрые отметины уже покрывали его шею, Силия хотела его.       — Не надо слов, — убедительно шепчет, все понимая, и примерно догадываясь о всех чувствах и мыслях своего отца. Она высовывает язык и он неминуемо повторяет за ней, они соприкоснулись своими розовыми влажными языками; с придыханием они испускали утомлённые бархатистые стоны в приятный звучный унисон. Она доводила его практически до оргазма даже не прикасаясь к его члену, пока Януш на все это ревностно смотрел и мечтал поиметь маму до изнеможения, до её хилого лепета и горящих мышц. Он был так сильно зол и немощен, что сравнивал свою мать с портовой шлюхой, из-за чего чуть яростно не бросился в слезы угнетения и угрызения, желая сцепиться с отцом в кровожадной драке подобно голодным псам.       — Не смей кончать! — обозлилась она на разгоряченный вид Тома и его пылающие щеки, хватая за выпирающее нежное переднее место — очень агрессивно, бескомпромиссно и неожиданно. Он хотел ей что-то возразить или даже импульсивно нахамить, а она дотронулась до его губ, смотря то на них, то на его глаза и было непонятно: то ли она смеётся над ним, то ли пытается помочь. — Воздержание укрепляет самоуважение.       — Зависть — прекрасное чувство, — заговорила Смерть, вновь становясь в центре всеобщего внимания, она, на самом деле, терпеть не могла, когда они все собирались вместе. — Зависть — залог прогресса, — она говорила так, словно у нее с кем-то завязалась беседа, при этом она обошла Тома и Силию, наконец-то обращая свои слова к Янушу. — Всё, что люди имеют они имеют благодаря зависти. Желание кого-то переплюнуть и рождает новые веяния, течения. Та же мода: она построена, в основном, на зависти. Я увидел — я позавидовал — я захотел лучше — я сделал что-то стоящее.       — Ну да, ты-то в этом точно много понимаешь, — Том не удержал смазливой усмешки, рассматривая внушительную и яркую фигуру Смерти. — Я думаю, тебе подойдет что-то разноцветное. Что-то радужное.       — Я предпочитаю темные цвета, — она пытается сделать вид, что ее не оскорбляют его слова.       — Если смешать все цвета радуги, то получится черный, — Том с восхищением ребенка добавляет эту фразу, расплываясь в жесточайшей и высмеивающей ухмылке.       — Только если это субтрактивное смешение цветов. Но откуда же тебе это знать, волшебничек? — и Смерть раздражает Тома своей каверзной и непробиваемой заносчивостью даже в таких простых вопросах, неужели она просто не может смолчать?       — Нет ничего печальнее чем мужчина без достоинства, — Том обходит Смерть по кругу, словно боясь ее открытого нападения, его звонкие шаги отражаются от стен Большого зала и надзирательски давят и давят. И вот Том обратил все свое внимание на свою маму, находя ее лицо в этот самый момент немного смешанным, прямо как цвета в палитре. Она с ним соглашается и Том это отчетливо видит, а еще это видит не только он, но и остальные члены семьи. Тому ее не жалко, Тому она противна, а еще он так горд тем, что таит на нее неискупимую обиду, Смерти никогда не отмыться от этого. И вот он давит на нее своим немигающим взором и своими непрекращающимися шагами, обходя круг за кругом, круг за кругом, постепенно смыкая и сужая его. Он хотел добавить, что такой она никому из них не нужна и ее участь: влачить свое пустое существование в одиночестве, но она сильнее, поэтому может дергать их когда ей угодно. Жалкая и страдающая, заблудшая и забытая, наверное, ей очень неприятно осознавать, что ее собственный сын прав, что никто из них не воспринимает ее всерьез. Они ее вынужденно боятся, она ввязывается и навязывается — врывается в их жизнь, распахивая настежь, на самом деле каждый раз шантажируя и пристыживая одного из них. Зачем ты это делаешь? Зачем пользуешься своим положением? Тебе никто ничего не должен, — Том говорил это не размыкая губ, сцепив руки за своей спиной, продолжая угнетающе пялиться на Смерть.       — Настоящее достоинство — это такт и великодушие несмотря ни на что, — оно заговорило, не теряя своего тона, лица и осанки, и Том отскочил от Смерти на пару шагов как ошпаренный, просто-напросто пугаясь ее лица — настолько оно было смеющееся. — Даже если кто-то делает тебе подлость или строит козни. Настоящее достоинство — это хорошие манеры даже тогда, когда кто-то пытается втоптать тебя в грязь. И единственный, кто вульгарен здесь — это ты.       — Подмена понятий! — в шоке обернулся на Силию Том, тыча в Смерть пальцем, разглядывая встревоженные лица своих детей. — Она хочет сказать… — Том споткнулся о собственные мысли, начиная подходить к Силие и брать ее за ручку, понимая, что Смерть извертится как угодно и использует его слова против него в любой ситуации. Он всегда будет в убытке и преисполнен чувства негодования, тогда как Смерть будет злоупотреблять своим положением и знаниями. — Я думаю, нам надо уйти, — Том уже запросил как маленький ребенок, все еще отходя от шока — настолько Смерть выворачивала ему сознание.       — Я не могу… — наконец-то признается Силия, а Том ее не понимает.       — Почему? Что случилось? — бросает в сторону Смерти краткие взгляды, наблюдая ее кровожадную победоносную улыбку. Ничего не говоря, Силия покидает объятия его пальцев, проходит мимо Смерти к единственной вещи в Большом зале, которая не сумела пострадать, и, ничего никому не объясняя, понимая насколько это затратно эмоционально и физически, садится на свое недавнее место за преподавательским столом.       — Она, — указывает Смерть на Силию, говоря это Тому, — очень умная, — в ее голосе была явная оценка действий, поэтому, сказав это, она поспешно повернулась и села на свое главенствующее место перпендикулярно стоящего стола, рассматривая уже сидевшую напротив Силию. Силия без конца думала, кажется, уже полностью лишившись чувств. Том все прекрасно понимает, но не принимает, для его гордости это не выход.       — Януш, — зовет его Силия, и Том наблюдал, с каким лицом этот мальчишка двинулся к своей маме, поравнявшись с ее стулом, он взял Силию за ручку и поцеловал, а затем смерил Смерть осторожным, но колким взглядом, опасливо не поворачиваясь к ней спиной. Он все это делал во имя своей единственной и неповторимой мамы, вспоминая ее слова каждый раз, когда ему хотелось возразить и быть похожим на Тома: «Прошу, не усложняй мне жизнь». Он ее жалел и хотел бы разделить с нею много неприятностей, быть полезным и всегда рядом. Он обошел стол и, схватив рядом стоящий стул, оказался на противоположной стороне от Смерти, придвигая его по левую руку от своей мамы, не прекращая посматривать то на Силию, то на Смерть, которая с вопиющим видом таращилась на него, чем только пугала и добавляла обстановке неприятных ощущений.       — Том, ты можешь уйти, — заговорила Силия, и он не видел ее, он видел лишь массивную спинку стула, за которой прятался ее затылок, а еще ее правая рука обессиленно свисала с подлокотника. — Побудь в гостиной Слизерина, — она не отдавала приказов, а просила и интонация ее была то ли растрепанная унынием, то ли до безумия безразличная, то ли изможденно уставшая. — Если, конечно, ты не решил меня бросить, — и вот на этих словах он не видел ее лица, но увидел, как на нее обернулся Януш, и с каким удивлением посмотрела на нее Смерть; а затем это осуждение… Смерть его осуждала, но вместе с тем она была бы рада, если бы ее сын исчез — и он это увидел.       — Я обдумываю тебя бросить, — с нарочито снисходительной интонацией начал Том, взмахнув палочкой, придвигая стул по ее правую руку, неспеша приближаясь — очень подкрадывающееся — он пытался как можно сильнее испортить своей жене настроение, усугубить и довести до истерики, но стоило ему взглянуть на ее неподвижный бесстрастный, но все же чуточку огорченный профиль, — он присел рядом, не веря в то, что она может любить кого-то помимо него. — И я обязательно это сделаю. Ведь я Звездный Мальчик, — говорит это уверенно, расчетливо и очень медленно, намеренно поддевая, а губы Силии в эту секунду сжались, глаза устало прикрылись, а сама она, наконец-то с тяжестью, но смирением выдохнула. Она не будет его останавливать, не будет ему ничего говорить, однако, она почти расплакалась, но вовремя сдержала свои вырывающиеся чувства, думая совершенно о других насущных делах. Когда Януш услышал эти инфантильные отцовские слова, то он моментально почувствовал резкий дискомфорт, словно Том сделал нечто противоестественное, что противоречило не только его натуре, но и калечило слух каждого сидящего тут. Даже Смерть приобрела недовольный вид. Слова Тома были вызывающими и ударили по лицу каждому. Как было необычно и в то же время важно осознавать всю двуликость ситуации: от Тома постоянно хочется избавиться; хочется расторгнуть отношения Силии и Тома — раскурочить их брак, и, кажется, освободить пленённого из этих отношений, мол: «Посмотри на меня! Я столько сделал ради твоего спасения!», при этом услышанное от Тома повергает в шок, заставляет сердце в напряжении стучать быстрее, а душу съедать тревогой — разум противится услышанному, как бы парадоксально это не смотрелось. Януш не хотел, чтобы папа уходил из семьи, не хотел, чтобы у папы появилась другая семья, не хотел, чтобы у папы появился другой ребёнок, не хотел, чтобы папа бросал их с мамой и особенно маму. Янушу стало так странно, он вспоминал, как подглядывал за родителями — у них был такой чувственный секс. Там было все: и ненависть от обиды и сильная многолетняя привязанность. Так много страсти. Побыв с Томом достаточно долго, Януш, поражаясь, понял, что отцу доставляет непомерное удовольствие говорить о маме — с такой страстью он это делает, она стала для него всем. Его родная дочь. Том любил Януша также по-особенному странно, когда Януш был Силией, хотя это было, все же, иначе — с мамой Том не позволяет себе столько гадостей и гнусностей одновременно. Она влюбила в себя его расхитительный пошлый член, его каверзные тёмные глаза, его распускающиеся блуждающие руки и негибкий изворотливый разум. Она без сомнения с лёгкой толикой наслаждения отдавала ему себя на безумное растерзание, она легкомысленно предавала и забывала других ради единственной долгожданной случки с ним. Том так бредил ею, бредил встречей с нею, чтобы теперь с невозмутимым лощеным лицом сказать: «Я подумываю бросить тебя»? Он это серьёзно? Януш был возмущён поведением отца — хотел его ударить, перед этим хорошенько плюнув в лицо. Он испортил её. Испортил её жизнь, и сделает ещё хуже, если так бесчестно и бесследно исчезнет — откажется от неё и отречётся от всей той эмоционально крепкой близости, которая родилась только благодаря нему. Из-за того что он её попортил. Силия уже не могла представить себе нормальную жизнь. Он её испортил под свой вкус, теперь она во многом его, поэтому-то и добровольный отказ Тома делает Силие так необъяснимо больно. И так невыносимо страшно.       — А вообще, — Том небрежно откинулся на спинку стула, под столом ногой умышленно ударив Смерть. — Я никогда не слушаю конкурентов, — он говорил это своей маме, на самом деле восхищаясь тем, какая же она редкостная мразь — ему явно было чему у нее поучиться.       — Вот я по твоим словам вся такая плохая и ужасная, но уровнем своего не падающего тестостерона ты обязан только мне, — Смерть очень бестактно напомнила о себе, и Том не мог укрыть своей нервной улыбки, не понимая о чем это хочет сказать его уродливая мать. — Даже то что ты волшебник не спасло бы тебя от того, что ты стал бы старым никому не нужным пердуном без своей сексуальной привлекательности, — ставит это Тому в упрёк, заставляя ощутить всю её важность и главенствующую роль в его наследственности и жизни. — Поверьте, — она уперто обращалась уже ко всем ним, — найдутся те, кого такое заводит, — то, о чем она пыталась сказать все никак не мог понять Януш. О чем говорит Смерть? Что имеет в виду? Но это было что-то гаденькое. Он посмотрел на Тома, пока тот в свою очередь ехидно улыбался, а потом он резко перестал ухмыляться, и, можно даже сказать, что он изрядно напрягся. Януш видел, как мама трогает папу там, это было прямо под столом. Сначала её рука просто гладила через штанину, затем могла резко схватить, и тогда Том замирал со странным выражением лица.       — И этот человек среди вас, — посмотрела Смерть на каждого и с чувством превосходства жадно улыбнулась. Силия сделала непринужденное лицо, а внутри все не могла перестать переживать, как вдруг чья-то нога касается её под столом. В страхе, почти вздрогнув, она поднимает глаза, сталкиваясь с непринужденностью Смерти, и тут на Силию накатила волна смущения и стыда, щеки возгорелись изнутри, дыхание стало теснить грудь и обжигать ноздри, казалось, Силия сейчас встанет и попытается уйти, не дойдя и до половины пути — рухнет от сильного волнения, потому как она уже вся страдала от сладкого онемения не только всех своих мыслей, но и конечностей. А какое у неё было лицо — стоило ей дотронуться до Тома там. Её будто саму кто-то в наслаждении трогал и доводил. Силия млетельно расслабилась в выражении, явно трогая Тома уже очень глубоко. У них даже лица сделались одинаковыми в этот момент, правда, Том стал краснее и ярче — особенно сильно горели его уши. А потом Силия проникла в его брюки, ушла глубже за них и уцепилась за Тома крепко и очень властно. Силия желала, чтобы Смерть замолчала. Силия чувствовала, как её гнев неконтролируемо вырывается. Это было необъяснимое чувство тревоги и задетости, она не могла и не хотела выносить уничижительные лекции Смерти, и уж тем более если они связаны с подобной темой. Силие хотелось уйти, запереться, не слушать, не разговаривать, не думать, — забыть, а потом ее разморило на этот резкий вопрос:       — Почему именно мужчины? — Силия трогала Тома там порой до боли и с ненавистью сильно, и он получал от этого какое-то скотское наслаждение, превращался в немого актёра, то краснел, то бледнел, еле сидел спокойно — со стороны казалось, что Тому просто нехорошо.       Смерть так на Силию смотрит — так испуганно, так открыто, с чувственным неприкрытым обожанием и влечением. По Силие было ничего не понятно: она смотрела в одну точку, наслаждаясь в ту секунду лишь Томом и тем, что пряталось в его штанах. Наглаживала ему дёргавшуюся напряжённую брюшину, скатывала ладонь мягко вниз, скоблила пах ногтями, а затем сгребала его там в неоднозначных объятиях. Он ненавязчиво направлял её ручку ниже — желал, чтобы она ласкала ему яйца. Она вытаскивает его член из штанов и Том ощутил приятную свободу, ведь не было больше той неприятной тесноты.       — Я очень долго живу, и так исторически сложилось, что только мужчина был способен на ум и просвещение, — Смерть после долгой незатейливой паузы наконец-то заговорила. Том даже не слушал ее, он кладёт руку Силии себе на член, а он выпрямляется, а он каменеет и набирается сил, и Том смотрел на все это с таким восхищением, что даже смутившись, прикрыл ладонью рот, изо всех сих делая вид, что ему от монологов Смерти скучно.       — У меня завязывались с ними беседы, дискуссии, исследования. Они думали, что мы друг друга понимаем. Наверное никто из вас не знает, что я обожаю археологические раскопки в Египте, — а Смерть все говорила о себе, на самом деле, нехотя и неохотно, замечая во взгляде Силии самое настоящее отчуждение и насмешку.       — Нет, я даже не могла и подумать, — Силия ухватилась за член Тома, Януш наблюдал за действиями маминых рук с каким-то ошеломлением и стервозным возбуждением, и она потянула сильно вниз, оттягивая ему кожу, обнажая чувствительную лоснящуюся головку, и Том замер, рассматривая это и думая, что он цветёт в её руках.       «Сожми меня», — думает Том и ведёт её руку вверх, стискивая её пальцы на себе резко и нетерпеливо, почти охает. Тому захотелось заныть, застонать, заплакать — всё одновременно; он не смог скрыть своего участившегося дыхания, которое разрывало грудь, он поднял глаза к высоченному, погодой украшенному, потолку, медленно и в блаженстве их прикрывая.       — Женщин там не было. Да женщин вообще в моем окружении не было. У нас разные социальные ступени и интересы, жизненные ориентиры и возможности, — а они все разговаривали, и это походило на какое-то эротическое противостояние, Силие просто не верилось, что оно с такой страстью, извиваясь, пихало свой вставший член ей между ног, и когда оно варварски исступленно входило, то по ногам у нее текло — оно текло. Его шипастый член в благоговении трепетно истекал; его берет мандраж, когда он вводит в нее свой странный член, и, наверное, он сейчас вправе думать, что в его власти себя остановить — даже в ту секунду; что это только ему решать. У него совершенно нездоровое лицо в этот момент, в момент когда их естества соединяются и ощутимо влажно трутся, у него лицо становится в точности как у мужика, это не скрывает даже толстый слой грима — чистое удовольствие, странное и абсолютно естественное, не разбавленное ни чем и не смешанное с чем-либо другим.       — Вот как… — Силия разочарованно протянула в ответ, на самом деле желая с презрением протянуть: «Ой как удобно…», начиная о Тома мягко тереться, нежно поглаживать, а в какой-то момент грубо хватать, дергать, и все это смотря в другую сторону — ни разу не на него, на Смерть: зачем он тогда трахал ее? Силия словно мучила Тома и Тому это нравилось, он хотел, чтобы она причинила боль его нежным местам, при этом в страхе содрогался от получения подобного. И она делала ему покалывающе больно, но так слегка, что он расфантазировался и потянулся к большему. Она делала хорошо, он чувствовал себя в её руке защищённым, в объятиях её пальцев было что-то алчное и жадное. И Том мечтал кончить, представляя, как сделает это на неё — на Силию, он с такой стервозной жестокостью смотрел на неё, при этом он хотел оставаться в неком предчувствии оргазма, томиться в преднаслаждении и контролировать все одним ходом своих мыслей и у него получалось, если он не смотрел на себя вниз. Его пробирали спазмы в животе, когда он опускал глаза на свой член и видел, как Силия душит его там словно змея. Душит и душит, порой просто сильно держит, а затем снова трогает, и Тома аж всего трясло и потрясало.       — Мы не пересекались, и интересы наши тоже. Я предпочитала гомосоциальную среду потому что мне казалось: мы равны, — ни Януш, ни его папа не понимали о чем разговор, когда и с чего он начался — это все было фоном, они оба были зациклены на том, что делала Силия с Томом под столом. И вот Том весь сжался, встревоженно напрягся, начиная выдавать свое изнеженное состояние. У него было перекошенное лихорадочной негой лицо, он дает себе слабину и тяжко тихо стонет, обращая к себе внимание Смерти:       — Том, да что с тобой? — обращается к нему внезапно и раздражительно, причём и смотрит так недовольно, будто он сбил в ней что-то очень тонкое и будоражащее. Он всколыхнулся, очнулся и слегка порозовел, его член тут же опал и как цветочек завял, не испустив феромоны любви, на Тома накатила волна разочарования и смущения. Силия убрала свою руку, стоило ему показать свою слабость, — посчитал он.       — Я задумался… — он ответил ей разочарованно честно, в данный момент обнаженный и лишенный доспехов самодовольства и сарказма.       — О чем, позволь до тебя докопаться? О Вьетнамской войне? О приближающемся карибском кризисе? — Смерть вложила в последнюю фразу столько смысла, что его поняла только Силия, а после Смерть обратила взор уже на нее. — Или все же первые альбомы Битлз? — Смерть снова обратилась к Тому, — она явно измывалась над ним.